— Моё согласие?
— Вот именно. Письменное. Как у всех порядочных...
— Кого?
— Да чёрт его знает, как это называется! Лишь бы денежки платили.
В такой прекрасный день Савинкову не хотелось ругаться. Он лишь равнодушно сказал своё любимое:
— Пошёл вон.
Но Блюмкину, не выполнившему задания, и свои-то на дверь указали. Кутили в Царицыно без него. Большое начальство — большая пьянка. Он читал устами Ропшина «Коня Вороного». Там ведь Жорж, он же предавший его Серж Павловский, часто повторяет безумные стихи:
Если вошь в твоей рубашке
Крикнет, что ты блоха,
Выйди на лицу
И — убей!
Чекисты плохо разбирались в поэзии, но последнее слово понимали.
— Хорошо.
— Сработаемся.
— Остальное Блюмкин доскажет.
Савинков кивал, чокался, не пьянея.
Пьянеть он вообще не умел и вернулся домой — поистине тюрьма-матка домом стала! — возвернулся в обжитые коридоры ещё с несколькими бутылками коньяку. Такие хорошие, на нём заработавшие ордена начальнички-собутыльнички! Сами по дороге в магазин бегали. Его не утруждали выходить из машины. Он знай посмеивался:
— Да не сбегу. Разве от вас сбежишь?
— Не сбежишь, — говорил один.
— Зачем? — вторил другой. — Живи с нами. Такие люди нам нужны.
— Работы невпроворот, — бубнил с переднего сиденья третий, самый главный, теперь уже при двух орденах. — Не помешает лишняя рука...
— ...если стрелять умеет?
— Ну как же без того? — под левый локоток толкали.
— Прицельно... в кого прикажут, — под правый локоток.
Тесновато втроём на заднем сиденье, но ничего не поделаешь. Дружба! От него и ждут одного — дружеского ответа...
— Не привык я, господа-товарищи, по приказу стрелять.
— Ничего, привыкнешь, — авторитетно, с переднего сиденья.
— Если и в вашу голову?
— Можно и в голову... можно и в душу мать! — спички ломались, в горячке не удавалось закурить. — Бросай ты барскую спесь! Надоело с тобой возиться. Десять лет — тебе мало? Ты и года не проживёшь. Так что поступай под начало Блюмкина. Он знает — в кого стрелять, когда стрелять. Не знает — зачем стрелять. И тебе, Савинков, это без надобности. Твоё дело плёвое: исполняй, и только.
Так с ним никогда не говорили. Всегда на «вы», вежливо. Предлагали-намекали, но не совали же носом под ноги какому-то Блюмкину...
Если и был хмель — весь по дороге вышел. Он молчал, хотя от него явно ожидали ответа.
Он нащупал под боком початую бутылку и глубоко, удушливо затянулся — плохой, отсыревшей сигарой.
Но тяни не тяни, отвечать-то надо. И он ответил, уже при завороте на Лубянку, — ответил раз и навсегда:
— Ваша власть — ваше право. Единственное — моё: не соглашаться. По указу — не стреляю. По приказу — не убиваю. Я просил работы... но не работы палача! Переводите меня в обычную тюрьму, я отбуду свой срок... если мне, конечно, позволят дожить до срока...
Переднее правое сиденье сердито и угрожающе крякнуло, с боков под рёбра саданули отнюдь не дружеские локти. Вот так: пили на брудершафт, а били просто под «шафт»!
Но внешне ничего не изменилось. За воротами шли гуськом. Куда убежишь?
Не до него было. Приятели-начальнички горячо и матерно спорили между собой. Ясно, что и для них хорошего мало.
Пользуясь своей ещё прежней свободой, Савинков прихватил из машины на пятый, служебный, этаж бутылку коньяку. Блюмкина, слонявшегося без дела, угостил. Начальники, посиживая в креслах, своими разговорами занимались. Они с Блюмкиным — своими. Почти бессловесными. Одно разве:
— Ну?
— Шиши гну!
— Отказываетесь?
— Отказываюсь.
— Но ведь это самоубийство?..
— ...убийство, да. Неужели, думаешь, я так глуп?
— Абсолютно глуп. К тому же и меня ставишь в глупое положение. За твоё доброе ко мне отношение чем я должен платить?
— Черной неблагодарностью. Бери плату, Блюмкин, не стесняйся. Когда-то я в тебя стрелял — не убил. Авось тебе лучше повезёт.
— Какое уж стеснение! Но — повезёт ли? А может, тебя жаль?
— Меня?! Савинкова не надо жалеть. Это оскорбительно. Пей, Блюмкин.
— Назови меня по имени... ба-арин!.. Хоть в последний-то раз? Хоть один-то разочек?!
Заложив руки за спину, Савинков ходил по просторным лубянским анфиладам. Страха не было, и злости не было. Всё правильно, всё так и должно быть. Вот даже Блюмкин, воскресший Блюмкин «тыкает» ему в лицо. Блюмкин знает, что делает. С Савинковым можно уже не церемониться...
Из главного кабинета в коридор — и обратно. Всё мимо распахнутого настежь окна. Странное окно, без подоконника. Вероятно, была балконная дверь, да за ненадобностью балкон срубили, превратили в окно. Полтора вершка над полом, и — бездна!
Был душный, предгрозовой вечер. Уже смеркалось. Долгонько же они пьянствовали в Царицыно... под зазывные разговорчики! Очертания людей и домов терялись в белёсой испарине, поднимавшейся от земли. Отдыхала земля, отходила от зимней спячки. Как-никак было 7 мая ранней, благодатной весны. Прекрасное время, которое он всегда любил, может быть, за одну строчку Генриха Гейне: «В прекраснейшем месяце мае...» Но было ему грустно, и он знал — почему. Май этот — май последний, чего обманывать себя...
Он снова прошёл мимо балконной двери, обрывающейся в бездну. Там, в глубоком, зыбком колодце бил копытом бледно-чалый конь — зверский, верно, конь, в мареве такого вечера совершенно потерявший свою масть, а на нём сидел голый по пояс человек и лупил его плетью. Конь вертелся на месте, вставал на дыбы, угрожающе ржал. Боевой кавалерийский конь — чего он тут, на лубянском затоптанном дворе?..
«Как я?»
И конь, и всадник, и, кажется, он, Савинков, утонули в едином бестелесном мареве, нереальные, чуждые этому каменному мешку. Откуда — и куда путь?!
«Конь Блед, и на нём всадник, имя его Смерть...»
Савинков с усилием оторвал взгляд от бездны, направляясь в сторону кабинета. Но оттуда неслись телефонные разговоры:
— Да. Да, Феликс Эдмундович! Всё, что могли, сделали. Дворянская спесь...
— Мы устали возиться с ним. С Николашкой так не возились... Разрешите самим принять решение? Вы? Вы тут ни при чём. Даже мы ни при чём. Для таких дел есть вполне надёжные... Вот-вот, случайность! Мало ли что может случиться с человеком, к тому же — выпившим...
Савинков круто повернул в обратную сторону и сел на порожек бездны.
— Блюмкин! Выпивать так выпивать. Тащи!
Непроницаемо чёрные, раскрывшиеся от ужаса глаза тюремного собутыльника. Немецкого посла графа Мирбаха убил не моргнув, а тут:
— Так что же делать-то?
— Так пить, известно.
— А потом-то, потом?..
— А что по службе положено, Блюмкин. Без шума, без пули, без злости...
— Мне?
— Тебе. Тебе, Блюмкин! Пей, прохвост, и не пускай паршивую слезу. Всё правильно. Без злости говорю, и сам я...
...сам-то выпил или нет напоследок, потому что ясно видел, как вздыбился в белёсой бездне его любимый, неукротимый Конь Блед, как...
...как распластался широкой спиной, всё ближе, стремительнее набегая, словно готовясь принять на себя очередного всадника и...
...и умчать его, умчать дорогой, с которой обратно никто не возвращался...
Было это 7 мая 1925 года, в предгрозовой весенний вечер.
Любовь Ефимовна прибежала на Лубянку, крича почему-то по-французски:
— Это неправда! Этого не может быть! Вы убили его!
Криков истеричной женщины никто не слушал. Чекисты занимались серьёзным делом. Предстояло объяснить миру, как и что произошло с известным террористом Борисом Савинковым. Свои газеты не в счёт — но иностранные?..
В едином вздохе склонясь над столом, несколько человек во главе с самим Дзержинским писали официальное сообщение о смерти. Оно вышло как нельзя лучше:
«7 мая Борис Савинков покончил с собой самоубийством.
В этот же день утром Савинков обратился к т. Дзержинскому с письмом относительно своего освобождения.
Получив от администрации тюрьмы предварительный ответ о малой вероятности пересмотра приговора Верховного суда, Б. Савинков, воспользовавшись отсутствием оконной решётки в комнате, где он находился по возвращении с прогулки, выбросился из окна 5-го этажа во двор и разбился насмерть.
Вызванные врачи в присутствии помощника прокурора республики констатировали моментальную смерть».
О загородном дружеском пикнике речи, разумеется, не было. О привлекательных предложениях прославленному мировому террористу, уж само собой, не говорилось. О Блюмкине даже муха не пискнула на столе, над которым склонились такие великие государственные головы...
...так что...
...всё хорошо, прекрасные маркизы, всё хорошо, всё хорошо!
ХРОНОЛОГИЯ
1899 г. Из Варшавы в столицу приезжает уроженец Харькова и «потомственный дворянин Петербургской губернии» (из протокола суда) Борис Викторович Савинков — для поступления в университет.
1900 г. Женитьба новоявленного студента на дочери писателя Глеба Успенского — очаровательной Вере.
1902 г. Высылка бузотёра-студиоза в Вологду; первая встреча и даже дружба с отбывавшим там ссылку Луначарским.
1903 г. Побег вместе с Иваном Каляевым через Архангельск в норвежский порт Вардё.
1904 г. Руководимая Савинковым эсеровская террористическая группа убивает в Петербурге министра внутренних дел Плеве. Гибнет друг и подельник Сазонов.
1905 г. Группа Савинкова убивает в Москве губернатора и великого князя Сергея Александровича. Гибнет варшавский ещё друг Каляев.
1906 г. 14 мая Савинков приезжает в Севастополь, чтобы «судить судом гнева» (из протокола суда) адмирала Чухнина — за зверства над восставшими моряками... и попадает в севастопольскую военную тюрьму.