Техника военного инженерного дела за последнее время сильно развилась, и кто же не знает, что военно-автомобильная часть поставлена в России весьма высоко. Военный телеграф стал достоянием всех родов оружия… В русской армии, как и в большинстве европейских, наибольшее значение придается аэропланам, а не дирижаблям, требующим весьма многого, в особенности в военное время. Тип аэропланов еще окончательно не решен, но кто же не знает о великолепных результатах аппаратов Сикорского, этих воздушных дредноутов русской армии. Русская армия – мы имеем право на это надеяться – явится, если бы обстоятельства к этому привели, не только громадной, но и хорошо обученной, хорошо вооруженной, снабженной всем, что дала новая техника военного дела.
Русская армия, бывшая всегда победоносной, воевавшая обыкновенно на чужой территории, совершенно забудет понятие „оборона“, которое так упорно прививали ей в течение предпоследнего периода нашей государственной жизни.
Русскому общественному мнению важно сознание, что наша родина готова ко всяким случайностям, но готова исключительно во имя желания мира, который провозвестил монарх – великодушный инициатор Гаагской конференции.
Конечно, если какая-нибудь держава питает агрессивные замыслы против России, то наша боевая мощь ей неприятна, ибо никто уже не может теперь питать вожделений о какой бы то ни было части русской земли.
„Si vis pacem, para bellum“. „Если хочешь мира, готовься к войне“. Россия в полном единении со своим верховным вождем хочет мира, но она готова»599.
Спрашивается, зачем нужна была эта с виду показная бравада? Ведь кому, как не военному министру было известно о том, что в русской армии все еще не хватает артиллерии, что военно-промышленная база чрезвычайно слаба, что высший командный состав отстает от требований современной войны и т. д. Зачем было вводить в заблуждение не только союзников с противниками, но и собственный военный аппарат?
Одни авторы рассматривали это выступление как «легкомысленную» выходку Сухомлинова. К примеру, генерал Данилов писал, что «слова эти были только легкомысленной бравадой или довольно дешевым политическим блефом»600, а германский посол в России Фридрих фон Пурталес и вовсе назвал статью «фанфаронадой», приуроченной к пятилетию пребывания Сухомлинова на посту военного министра601. Другие же были склонны к мнению, что публикация являлась целенаправленной поджигательной акцией. «Я считаю, что эта статья была фатальна, – отмечал впоследствии П.Н. Милюков, – она была одним из тех толчков, вызвавших в 1914 году войну»602.
В действительности же публичные заявления военного министра о боеспособности русской армии являлись органичной частью российской внешней политики. Естественно, генерал Сухомлинов знал о недостаточном уровне военной подготовки России и полагал желательным избежать вооруженного столкновения на Западе, по крайней мере до 1917 г. Однако вскоре после конфликта с миссией Лимана фон Сандерса603, в конце января 1914 г., в Германии неожиданно, на страницах почти всех газет, вспыхнула яростная антирусская кампания. Немецкий историк К. Канис отмечает, что «кризис из-за миссии Лимана вызвал ожесточенную кампанию как в русских, так и в немецких газетах, в ходе которой обе стороны провоцировали друг друга на все более резкие выпады»604. В конечном счете всплеск взаимных нападок и воинственных заявлений в Берлине и Петербурге отражал рост максимальной напряженности в экономических и политических отношениях двух держав. В Германии это приняло столь серьезный размах, что морской министр Григорович 3 февраля 1914 г. обратился со специальным письмом к министру иностранных дел Сазонову, прося его сообщить, не следует ли эту антирусскую кампанию «рассматривать как подготовку общественного мнения страны к возможному активному выступлению Германии»605.
Немцы были готовы к большой войне и теперь всеми силами старались спровоцировать континентальные державы Антанты на агрессию. Германские газеты кричали о неподготовленности России к войне и, следовательно, о необходимости превентивного удара, о русской опасности для Германии в частности и Европы в общем. Русский посол в Великобритании граф А.К. фон Бенкендорф обращался к С.Д. Сазонову 28 февраля 1914 г.: «Это запугивание войной, производимое германской прессой, – отвратительный и неприятный, если только не опасный синдром. Лишь бы только русская пресса задерживалась на этом не слишком долго; необходимо дать решительный ответ в течение одного или двух дней. Хочется думать, что так это и будет»606. Николай II, извещенный о размерах антирусской кампании, разрешил Сухомлинову выступить с ответом на нее в «Биржевых ведомостях».
Как писал В.А. Сухомлинов, государь тогда «находил, что вовремя показанный кулак может предотвратить драку», а сам военный министр считал, что все дело заключалось «в жесте, в легком холодном душе… чтобы отрезвить алармистов по ту сторону границы»607. Статьи, инспирированные Сухомлиновым, скорее укладывались в русло германской пропаганды, чем осаживали ее русофобию. Посылы военного министра подогревали «алармистские настроения» за рубежом, а внутри империи были истолкованы слишком буквально, во всяком случае не как пропаганда, в которой возможно и даже необходимо определенное отступление от истины608.
Рассмотрим данный вопрос с другой стороны. Ведь военный министр субъективно не лгал, когда заявлял о готовности нашей армии. Она действительно была готова к войне, но только к той войне, на которую рассчитывали Генеральные штабы всех великих держав Европы. То есть к войне сроком не более шести месяцев.
Еще в записке 1909 г. Сухомлинов утверждал, что политические и экономические условия жизни соседей России не допускают возможности ведения длительной борьбы. Поэтому программа перевооружения русской армии строилась в расчете на краткосрочную войну, возможность создать в ее начале превосходство сил для решительного и быстрого наступления и ведение боевых действий за счет заготовленных заранее запасов вооружения и боеприпасов. Бесспорно, для ведения такой войны Военное министерство действительно сумело поднять вооруженные силы на общеевропейский уровень, что само по себе было превосходным результатом, если вспомнить, в каком беспомощном состоянии Российская империя находилась после первой русской революции и в материальном и в финансовом отношениях.
Именно поэтому уже в эмиграции генерал Сухомлинов имел все основания отметить: «Прежде всего, вопрос – готовы ли мы были к войне? В 1909 году не только безусловно не готовы были, но наша армия находилась в полнейшем развале. В 1914 году же в ней порядок и боеспособность оказались восстановленными настолько, что к выступлению в поход продолжительностью от четырех до шести месяцев никаких сомнений не возникало»609. «Генерал Сухомлинов абсолютно прав, – отмечает М.В. Оськин. – Накопленные запасы артиллерийских боеприпасов закончились ровно на пятый месяц войны (первые требования Ставки о радикальной экономии снарядов – декабрь 1914 г.), а последние запасы были расстреляны в Карпатах еще за три месяца – к апрелю 1915 г.»610. Сухомлинов также вполне справедливо указывал на неправомерно большое расходование запасов фронтами, где оружие и снаряды исчезали в невиданных количествах. На некоторых участках безответственные командиры (и малообразованные русские солдаты), теряя чувство ответственности, относились без должного внимания и расчета к использованию техники и боеприпасов. По крайней мере, очевидцы свидетельствуют, что с полей битв русские (в отличие от немцев) оружие не собирали. Лишь год-полтора спустя, встав перед проблемой нехватки оружия, командиры стали выдавать премии за нахождение готовой к бою винтовки611.
К 1914 г. русская армия имела мобилизационные запасы почти в полном соответствии с утвержденными нормами, хотя сами эти нормы и оказались заниженными. Были установлены закупочные нормы из расчета, например, 1500 снарядов на одну артиллерийскую установку. Оказалось, однако, что эти нормы не учитывали ни грандиозных масштабов конфликта, ни головокружительной скорости расходования орудийного снаряжения. Военный министр со своим помощником и начальником Главного артиллерийского управления (ГАУ) были уверены в том, что имеющихся запасов боевого снабжения хватит почти на целый год войны. Они не предполагали, что война потребует вскоре чрезвычайного напряжения всех сил и средств государства и, в частности, чрезмерно увеличит и осложнит работу ГАУ. Скорее даже наоборот, они думали, что в работе управления, после передачи действующей армии имевшихся мобилизационных запасов вооружения, наступит некоторое затишье. Только этим можно объяснить распоряжение генерала Поливанова не проводить реорганизацию ГАУ с началом войны612.
Ко всему этому необходимо добавить неопределенность в организации высшего управления русской артиллерией. Генерал-инспектор артиллерии с 1910 г. был подчинен военному министру и по закону не являлся начальником артиллерии. Но Генинспартом был великий князь Сергей Михайлович Романов, который сумел занять такое положение, что «ни одно сколько-нибудь серьезное дело не решалось в Главном артиллерийском управлении помимо или вопреки его указаний. Великий князь таким образом являлся фактическим, хотя и безответственным руководителем деятельности всего Главного артиллерийского управления, что, конечно, надлежало признавать явлением глубоко неправильным»613. Как лицо царской фамилии, он подчинялся военному министру лишь формально и, не особенно считаясь с ним и с его помощником, руководил артиллерией самостоятельно. «Что же я могу сделать в отношении этого ужасного ведомства, с которым борюсь с самого начала моего назначения военным министром?» – писал Сухомлинов в сентябре 1914 г. начальнику штаба Верховного главнокомандующего генералу Янушкевичу614. Генерал Поливанов, на которого как на помощника министра было возложено общее руководство в том числе и ГАУ, также подтверждал, что «исключительного руководства этим ведомством не было» и это «значительно стесняло кругозор» Поливанова в оценке материальных потребностей армии