ой Пруссии. Именно эти люди возглавили следствие над С.Н. Мясоедовым, а Бонч-Бруевич лично отобрал судей для военно-полевого суда675. Все эти высокопоставленные военные были заинтересованы в том, чтобы списать поражения на фронте на шпионские происки. Грубое вмешательство в судебный процесс явно свидетельствует об этом: Николай Николаевич изъял дело Мясоедова из ведения обычного военного судопроизводства и передал его военно-полевому суду, очевидно ради более быстрого и предсказуемого решения676.
18 марта 1915 г. военный суд, несмотря на слабость доказательств, приговорил Мясоедова к смертной казни. Осужденный пытался осколками пенсне перерезать себе горло, но его спасли и повесили в Варшавской цитадели – до получения кассационной жалобы командующим фронтом. Командующий ЮгоЗападным фронтом генерал от артиллерии Н.И. Иванов не утвердил приговор «ввиду разногласия судей», но дело решила резолюция Верховного главнокомандующего677.
В дневнике великого князя Андрея Владимировича есть интересное свидетельство того, как главковерх выступил в роли юриста, судьи и палача:
«18 апреля [ровно месяц после казни].
Сегодня в 9 ч. утра на станцию Седлец прибыл верховный главнокомандующий для совещания с генералом Алексеевым. <…> „А мне пришлось сделаться юристом, – сказал он мне, по поводу Мясоедова. – Я сразу хотел его предать полевому суду, но мне доложили, что это нельзя, что полевому суду предают лишь в случаях flagrant dilit, когда человек пойман на месте преступления, а Мясоедов арестован лишь в подозрении на шпионство. Ввиду этого полевому суду его нельзя предавать". „Хорошо", – сказал я.
Потом мне доложили, что он подлежит суду гражданскому, т. к. с ним обвиняются лица гражданские. „Хорошо", – сказал я. Но положение было трудное. Надо было кончить с Мясоедовым, и скорее, а тут возникают все тормоза. Я стал думать и потом предложил своим юристам такой вопрос. „Вы утверждаете, что полевому суду можно предать лишь лицо, схваченное в момент совершения преступления: так! Будет ли теперь такой момент в следственном производстве, когда возникшее подозрение в преступлении станет фактом установленным? Да, будет такой момент. Значит, утверждал я, в этот момент он будет арестован уже не в подозрении, а в момент самого факта совершения преступления. Да! Значит, когда следственное производство будет закончено и обвинение в шпионстве доказано, его можно предать суду". Так вот, [приказал] донести мне немедленно, когда следствие установит факт шпионства. Как только мне донесли, что факт шпионства установлен, я отдал распоряжение о предании его полевому суду. Это совпало со Страстной неделей. По установленным обычаям, в эти дни приговоры не приводятся в исполнение, пришлось его дело вести скорее и кончить без колебаний»678.
Вот так бесцеремонно принесли в жертву политической целесообразности жизнь невиновного человека, разрушив его семью, обесчестив и смешав его фамилию с грязью679. Еще до того, как окончилась война, родственники многих осужденных «подельников» вместе с родственниками казненного «германского шпиона» ходатайствовали об их реабилитации. Активный участник этого дела следователь В.Г. Орлов, до конца дней оставаясь убежденным в измене Мясоедова, тем не менее признавал, что в процессе разбирательства были допущены серьезные ошибки, и настаивал на скорейшем освобождении невиновных680. Генерал Плющевский-Плющик – один из современников этого «шпионского скандала» – вспоминал: «Не знаю, насколько верно, но по секрету передавали, что было приказано Мясоедова ликвидировать во что бы то ни стало и, если по ходу дела окажется, что его нельзя обвинить в шпионаже, то судить и приговорить к смертной казни, как мародера»681. 26 октября 1915 г. Сухомлинов отмечает в дневнике: «Все чаще и чаще приходится слышать, что Мясоедов повешен для „успокоения общественного мнения", родственники возбуждают ходатайство о предании гласности судебного о нем дела, – что, по всей вероятности, и придется сделать тоже для „успокоения общественного мнения". Что Мясоедов негодяй – это верно, но не все же негодяи непременно являются шпионами»682.
Любопытнейшую историю, связанную с мотивом заговора высокопоставленных военных против Мясоедова, приводит в своих мемуарах А.А. Самойло. В начале 1930-х гг. он работал на кафедре в Московском гидрометеорологическом институте. Узнав о том, что брата казненного Сергея Николаевича собираются назначить преподавателем на кафедру, он «опротестовал это назначение как совершенно неподходящее для советской студенческой среды, что и не скрыл от Мясоедова». Однако родственник повешенного утверждал, что «ему был показан поданный в свое время Николаю Николаевичу и сохранившийся в архивах доклад прокурора, отрицавшего виновность полковника Мясоедова, с резолюцией Николая Николаевича: „А все-таки повесить!"»683.
На этом деле играли все левые элементы, обвиняя Мясоедова, военного министра, правительство и командный состав чуть ли не в пособничестве государственной измене. Бывший председатель Государственной думы М.В. Родзянко вспоминал: «Вскоре… появилось сообщение Верховного главнокомандующего о том, что повешен полковник Мясоедов с соучастниками. Всем было известно, что Мясоедов в дружеских отношениях с военным министром и часто у него бывает. Первую нашу неудачу под Сольдау после этого многие склонны были приписать участию в катастрофе Мясоедова. Доверие к Сухомлинову окончательно подрывалось, говорили даже об измене. Непоколебимой оставалась только вера в Верховного главнокомандующего в. к. Николая Николаевича. В связи с повешением Мясоедова вспомнили о разоблачениях, которые еще в третьей Думе делал Гучков, обвиняя Сухомлинова и Мясоедова»684. Как видно, популярность великого князя в армии и стране оставалась на высоте. Поражения на фронте объяснялись изменой, а германских шпионов стали искать в высших эшелонах власти. Следующим был Сухомлинов.
Дело Сухомлинова
25 июля 1915 г. под давлением общественного мнения была учреждена «Верховная комиссия для всестороннего расследования обстоятельств, послуживших причиной несвоевременного и недостаточного пополнения запасов воинского снабжения армии» под председательством инженер-генерала, члена Государственного совета Н.П. Петрова685. Однако члены комиссии686 считали, что в первую очередь они должны «откликнуться на наболевший злободневный вопрос, глубочайшим образом волновавший все слои русского общества и касавшийся действий бывшего военного министра Сухомлинова. По циркулировавшим настойчивым слухам, он был замешан в содействии шпионским организациям, которые были одной из причин роковых поражений русских армий на Галицийском и Польском фронтах»687.
Немаловажную роль в подпитке этих негативных стереотипов играла желтая пресса, потакавшая массовому вкусу. На страницах газет то и дело появлялась различная, в том числе и ложная, основанная на слухах информация о деятельности Сухомлинова. Возмущенный экс-министр в письме от 5 сентября просил генерала Петрова об опровержении выходящих в прессе статей, справедливо подчеркивая: «Очевидно, публика совсем не осведомлена о цели комиссии и имеет о ней смутное представление»688. Учитывая то, что какой-либо официальной инструкции (положения), определявшей содержание деятельности, Комиссия не имела, можно констатировать, что изначально большинство членов этого органа были заинтересованы не столько в том, чтобы выяснить истинные причины проблем со снабжением армии, сколько в том, чтобы собрать достаточно оснований для начала уголовного преследования Сухомлинова.
Бывший военный министр Редигер, приглашенный для дачи показаний уже 18 августа, вспоминал: «В этот день я был в Финансовой комиссии, откуда к трем часам пошел в Верховную; меня туда, однако, не пустили, так как она еще выслушивала показания прокурора, ведшего дело о казненном за шпионство полковнике Мясоедове; очевидно, Верховная комиссия усмотрела связь между этим делом и тем, которое было поручено ей. Допрос прокурора окончился в четверть пятого, и тогда меня позвали из Финансовой комиссии. Когда я вошел, в комиссии еще продолжались разговоры, вызванные предыдущим допросом; к моему удивлению, уже ставился вопрос об аресте Сухомлинова»689.
Итогом полугодовой работы комиссии Петрова стало «Всеподданнейшее донесение его императорскому величеству по делу Сухомлинова и др.»690. В этом документе, датированном 9 февраля 1916 г., отмечалось, что «органы Военного Министерства, несмотря на прямые указания Военного совета еще в 1904 г. о необходимости расширения артиллерийских заведений, не выполнили этих требований»; «не был разрешен вопрос о приспособлении отечественных заводов для питания армии во время войны предметами воинского снабжения, на случай если бы оказалось, что припасов недостаточно»; «в основу заложили ошибочные представления в деле воинского снабжения армии: война будет краткосрочной, и снабжение будет вестись за счет запасов, приготовленных в мирное время», а «отсутствие согласованности между ведомствами Артиллерийским и Военно-техническим, неправильным поведением ГУГШ и бывшего военного министра В.А. Сухомлинова» еще больше усугубляли оружейный кризис691. И далее авторы доклада немедленно переключались на персону Сухомлинова. Особое внимание было уделено определенной тенденции в карьере Владимира Александровича – его дружбе и связям, прежде всего с казненным С.Н. Мясоедовым. В итоге было заявлено, что Сухомлинов в течение всех шести лет и трех месяцев своего пребывания на посту военного министра, по меньшей мере, серьезно уклонялся от исполнения своего долга692.
В рапорте определенные темы были соотнесены и акценты расставлены таким образом, что становилось достаточно ясно (при этом прямо никто не говорил), что за проступками Сухомлинова стояла не беззаботность легкомысленного человека, а осознанная измена