ал к себе, относился к нему отрицательно и приказал его не принимать. Это до него дошло. Он решил Сухомлинову за это мстить… Он с Сухомлиновым никогда ни в каких сношениях не был, он мне это говорил. Потом с г-жой Сухомлиновой он сошелся очень близко, но с ним, с Сухомлиновым, никаких отношений не было»707.
Будучи тонким психологом и зная характер императора, военный министр по отношению к «посконному старцу» придерживался скорее нейтральной политики. Протопресвитер Русской армии и флота о. Г.И. Шавельский по этому поводу вспоминал: «После одного из докладов в конце мая (1914 г.) я завел речь о Распутине и о страшных последствиях, к которым может привести распутинщина. Сухомлинов слушал вяло, неохотно, раз-два поддакнул. Когда я попросил его повлиять на Государя, чтобы последний устранил Распутина, Сухомлинов буркнул что-то неопределенное и быстро перевел разговор на другую тему. Теперь я отлично понимаю Сухомлинова: он тогда лучше меня ориентировался в обстановке и считал для дела бесплодным, а для себя лично опасным предпринимать какие-либо шаги против Распутина»708.
Освобождение Сухомлинова распалило и без того натянутые отношения между IV Государственной думой и самодержавием. 1 ноября с трибуны на всю страну прозвучало выступление видного деятеля кадетской партии П.Н. Милюкова, рефреном которого звучал вопрос: «Что это, глупость или измена?»
«Я говорил о слухах об „измене", неудержимо распространяющихся в стране, о действиях правительства, возбуждающих общественное негодование, причем, в каждом случае предоставлял слушателям решить, „глупость" это „или измена". Аудитория решительно поддержала своим одобрением второе толкование – даже там, где сам я не был в нем вполне уверен. Эти места моей речи особенно запомнились и широко распространились не только в русской, но и в иностранной печати. Но наиболее сильное, центральное место речи я замаскировал цитатой „Neue Freie Presse". Там упомянуто было имя императрицы в связи с именами окружавшей ее камарильи. Это спасло речь от ферулы председателя, не понявшего немецкого текста, – но, конечно, было немедленно расшифровано слушателями. Впечатление получилось, как будто прорван был наполненный гноем пузырь и выставлено напоказ коренное зло, известное всем, но ожидавшее публичного обличения»709.
Многие историки склонны считать, что эта во многом популистская речь, нашедшая горячий отклик в политических кругах, стала первым сигналом к началу революции. Милюков внятно давал понять, насколько глубоко «измена» укоренилась в системе самой власти, которая утратила способность не только к ведению войны, но и управлению страной.
На фоне таких острых социально-политических противоречий сенатор И.А. Кузьмин, возглавлявший расследование дела В.А. Сухомлинова, 7 ноября обнародовал итоги своей работы. В основание обвинения легли тысячи страниц устных и письменных показаний, собранных сенатором и его помощниками.
Генерал обвинялся в преступлениях различного характера. В частности, в слабой подготовке сухопутной армии к войне. Попытки уничтожения западных крепостей и расформирование крепостной артиллерии были представлены в сугубо негативном свете, как намеренные попытки ослабления обороноспособности государства. На основании показаний генерал-инспектора артиллерии великого князя Сергея Михайловича Сухомлинов также обвинялся в препятствовании создания резервов вооружения как до, так и после начала войны. Между тем документально известно, что после начала Балканского кризиса по требованию военного министра Главные управления подсчитали свои запасы и сообщили о соответствии их утвержденным нормам.
В итоге только продовольственные, интендантские, санитарные запасы и простейшие виды инженерного имущества имелись почти в полном наличии. В достатке армия была снабжена также винтовками, револьверами и патронами. С артиллерией дело обстояло гораздо хуже: только легкие орудия имелись в необходимом количестве. Мортир не хватало почти 50 %, тяжелых орудий новых типов не было совсем, а старые пушки образца 1877 г. должны были быть заменены лишь к концу 1914 г. Перевооружение крепостной артиллерии должно было быть завершено к 1916 г. только наполовину, в осадной артиллерии материальной части совсем не имелось, и эта «артиллерия» числилась таковой только на бумаге; после объявления мобилизации и формирования новых частей в армии должна была обнаружиться нехватка 84 % пулеметов. Недоставало 55 % трехдюймовых гранат для легких орудий и 62 % для горных, 38 % бомб для 48 линейных гаубиц, 17 % шрапнелей, 74 % орудийных прицелов новых систем и т. д.710
Менее чем за два года до начала войны правительство, а не одни только Главные управления Военного министерства имели исчерпывающие сведения о состоянии, в котором находились вооруженные силы страны. Конечно же, несправедливо было сваливать всю вину за плохую подготовку армии на одного генерала Сухомлинова, делая его «козлом отпущения». Сегодня эта мысль стала общепризнанной в исторической науке: все высшие руководители, все правительство наряду с косностью государственной системы были ответственны за сложившееся положение. Да и вряд ли вообще Россия могла обеспечить всем необходимым свою колоссальную по численности армию – «русский паровой каток», как называли ее в Европе. Ведь только лишь количество солдат, которые могли быть призваны на поля сражений, делало Россию непобедимой в глазах неприятеля711. Однако простой численности войск оказалось недостаточно.
В свою очередь, критика Сухомлиновым великого князя Сергея Михайловича и артиллерийского ведомства была в немалой степени обоснованной. Мы уже говорили о сложностях в отношениях между Военным министерством и артиллерийским ведомством, что, кстати, признавал и сам Сергей Михайлович. Но ничто не подтверждает другое утверждение великого князя – что именно Сухомлинов препятствовал его конструктивным усилиям, а не наоборот. Исходя из итогов Русско-японской войны артиллерийским ведомством создавались запасы на каждую 76, 122 и 152-мм полевую систему в среднем по 1000 снарядов, при этом предполагалось, что в ходе следующего военного конфликта батареи не расстреляют и половины имевшегося запаса712. Сухомлинов и его Генеральный штаб оспаривали этот благодушный прогноз, в результате чего удалось увеличить предельную цифру до 1500 снарядов. По замечанию Уильяма Фуллера, причина, по которой в августе 1914 г. на каждую пушку приходилось лишь 850 снарядов, заключалась в том, что средства на закупку дополнительного вооружения были ассигнованы лишь в предшествующем году, в результате чего большая часть контрактов не была даже распределена, не говоря уже об их исполнении713.
Однако самое серьезное из выдвинутых против Сухомлинова обвинений касалось шпионажа и государственной измены, основанное на старом деле полковника Мясоедова. Обвинение было косвенным и основывалось на связях генерала с осужденными в 1915 г. за шпионаж и измену лицами (А. Альтшиллером, В. Думбадзе и др.). Не забыли и супругу бывшего министра. По мнению следователей, она являлась верным помощником Сухомлинова в его преступных деяниях, и, возможно, именно ее тяга к роскоши стала причиной того, что муж стал взяточником, а впоследствии и изменником, распродававшим государственные секреты.
В своем отчете Кузьмин, пользовавшийся известностью в качестве следователя по «выдающимся делам», подчеркивал, что судебная система наконец разоблачила опасный австрогерманский заговор, так глубоко проникший в военную среду: «…и Мясоедов, и генерал Сухомлинов действовали сообща к достижению одной преступной цели – измене России в пользу Германии»714. Эти преступления квалифицировались как предусмотренные ст. 51, 108 Уголовного уложения; ст. 341, 362 Уложения о наказаниях, а также целым рядом статей Воинского устава о наказаниях. В них говорилось «о способствовании и благоприятствовании неприятелю», «о предании неприятелю армии, флота либо отряда войск», «о шпионстве», «о сообщении неприятельскому агенту планов и важных для обороны сведений», «о превышении и о бездействии власти».
Грянувшая в феврале 1917 г. революция внесла свои кардинальные коррективы в дело Сухомлинова. 27 февраля был сформирован Временный комитет Государственной думы, который вскоре объявил об образовании Временного правительства, а 2 марта император согласился подписать акт об отречении, де-факто означавший конец монархического правления в России. Теперь ничто не мешало «изъявлению народного гнева»: восставшие стали активно применять против сторонников старого режима аресты и задержания. «Меня не удивляло, что нашлось множество добровольцев революционной жандармерии, которые десятками влекли самочинно задержанных и в домах, и на улицах людей в Таврический дворец, а позже в разные узилища, занявшие место сгоревших участков», – вспоминал бывший сенатор С.В. Завадский715.
Александр Керенский, принявший портфель министра юстиции в новом правительстве и так возмущавшийся прежним бесправием, числил арестантов за собой – «случай небывалый во все время существования нового (ныне уже покойного) суда в России»716. В Таврический дворец свозили сановников, офицеров, жандармов, полицейских, и очень быстро дворец стал напоминать арестный дом. Временный комитет Государственной думы поспешил сделать специальное разъяснение, в котором постарался представить аресты как явление стихийного характера, заявив, что «до сего времени по его распоряжению никаких арестов не производилось»717. Насколько это утверждение отвечало истинному положению вещей и какую роль в действительности сыграла Госдума в превращении арестов в факт революционной повседневности, еще предстоит выяснить. Но, во всяком случае, Таврический дворец стал важнейшим центром революционной юстиции, где очень быстро сложились три структуры, ведавшие арестами: Комиссия по принятию задержанных военных и высших гражданских чинов, Министерский павильон и Низшая следственная комиссия