718.
Свидетель событий генерал-майор Г.И. Гончаренко впоследствии вспоминал, как случайно увидел бывшего военного министра в Государственной думе, на второй день Февральской революции: «В генеральской шинели с оборванными погонами, без фуражки, недоумевающий и растерянный, он шел под конвоем гвардейцев литовского полка. Его вид внушал невольное сожаление»719.
Этим же вечером 2 марта Сухомлинова снова посадили в грузовик и, как многих других арестованных Министерского павильона, под усиленной охраной увезли в Трубецкой бастион Петропавловской крепости в уже знакомый ему № 5 5720. Более сорока человек из высших царских сановников оказались здесь в первые дни революции. Так вчерашние властители стали арестантами, сменив роскошные сюртуки и фраки на тюремные халаты.
Екатерина Сухомлинова также попала под волну арестов и была помещена в бастион в камеру № 71, а по соседству в № 70 сидела конфидентка императрицы Анна Вырубова. Из женской тюрьмы для них специально откомандировали двух надзирательниц.
Выстроив арестантов в холодных коридорах крепости, Керенский, облаченный во френч военного образца, проводил смотр: «Вам известно, господа, что перед вами генерал-прокурор… Да-с! Генерал-прокурор. А вы – мои заключенные. Ко мне доходят жалобы на строгости. А вы разве были мягки? Испытайте то, что заставляли испытывать других!.. Впрочем, законные просьбы я прикажу удовлетворить. Какие у вас просьбы к генерал-прокурору?.. Говорите смело!..»721
«Инквизиторский» тюремный режим, введенный Министерством юстиции Керенского, ежедневно подрывал здоровье арестантов. На прогулку выводили всего на несколько минут в день поодиночке, чтобы никто друг друга не видел; кормили самой грубой солдатской пищей, а вернее, остатками из солдатского котла; из одежды – драное белье, обноски из военного госпиталя. Корреспонденту кадетской газеты «Речь» в виде большого исключения разрешили посетить место заключенных и «тайно», через тюремный глазок, посмотреть на бывших нотаблей царского режима: «Разумеется, в считаные минуты одним глазом трудно рассмотреть заключенного в одиночной камере человека. И все же. Сухомлинов (бывший военный министр) производит тягостное впечатление. Это исхудавший старик с седой бородой, клочками торчащей в разные стороны; он мутным взором уставился в узкий „глазок“, проделанный в двери, через который на него смотрели»722.
«И физические, и моральные условия были таковы, что никакое здоровье не могло их вынести без ущерба, – вспоминал Сухомлинов. – Пришлось обратиться к врачу, каковым оказался ассистент известного Мечникова – и прекрасный доктор, и прекраснейший человек, Иван Иоанович Манухин. Все, что он только в силах был сделать, чтобы облегчить нашу участь, не говоря уже о медицинской помощи, он делал»723. Вот как сам И.И. Манухин, назначенный весной 1917 г. тюремным врачом ЧСК (Трубецкого бастиона Петропавловской крепости), вспоминал о тех событиях: «23 апреля, почти через два месяца после Февраля, я в первый раз побывал в крепости. <…> Среди заключенных – две женщины: А.А. Вырубова и Е.В. Сухомлинова. Общее впечатление: болезненного вида, измученные, затравленные люди, некоторые в слезах. <.> Охрана Трубецкого бастиона состояла из представителей всех воинских частей Петроградского гарнизона. Это были люди озлобленные до свирепости по отношению к заключенным, готовые вот-вот всех их перебить. До узников не раз долетала из коридора их площадная брань и угрожающие возгласы: „всех перебьем! всех! всех! а Сухомлинова рассечем по суставчикам!" <…> Что делает с человеческим организмом тюрьма! И не просто тюрьма, а при данных условиях и неотступный страх насилия, жестокой расправы, неминуемой гибели – мучительное сознание своей обреченности. На моих глазах все пациенты мои слабели, старели, разрушались, чахли, некоторые нервничали, страдали бессонницей, падали духом… Правда, были и такие (как И.Г. Щегловитов и генерал Сухомлинов), которые и при физическом недомогании изумляли своей несокрушимой твердостью и невозмутимым спокойствием. Е.В. Сухомлинова и А.А. Вырубова держали себя с самообладанием. Суховатая, очень сдержанная Е.В. Сухомлинова всегда была неразговорчива. Ее соседка по камере А.А. Вырубова производила впечатление милой, очень несчастной женщины, попавшей неожиданно в кошмарные условия, которых для себя она никогда ожидать не могла и, вероятно, даже не воображала, что такие на свете бывают»724.
В очередной раз, возвращаясь к характеристике Екатерины Викторовны, отметим, что это была деятельная и расчетливая женщина. С началом боевых действий она, как и многие жены высокопоставленных лиц государства, занималась сбором средств на нужды раненых, являясь председателем отдела складов ее величества при доме военного министра. Несомненно, она была человеком сильного характера и большой нравственной силы, что особенно проявилось в дни испытаний. «В страшные длинные ночи, когда мы всецело были в руках караула, ее стойкость и самообладание не раз спасали нас от самого худшего: солдаты уважали ее и боялись безобразничать. Она всегда занималась, читала, писала, когда позволяли, и из черного хлеба лепила прелестные цветы, краску брала из синей полосы на стене и кусочка красной бумаги, в которую был завернут чай», – вспоминала уже в эмиграции А.А. Вырубова725. Не теряя надежды, Екатерина Викторовна настойчиво требовала у тюремных властей улучшения условий содержания, питания и медицинской помощи для всех заключенных.
Дело Сухомлинова стало одним из первых криминальных сюжетов, попавших под юрисдикцию Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, которой и предстояло его завершить, а затем представить обвинительное заключение в суд. Сюда были переданы все собранные ранее следствием материалы и улики. Главной задачей комиссии в первые месяцы ее работы была квалификация дела военного министра. «…Мы потратили много времени на обсуждение вопроса о дальнейшем направлении дела Сухомлинова», – засвидетельствовал сенатор С.В. Завадский726. Канвой этого дела, несомненно, выступала измена, слухи о которой курсировали в различных слоях общества на протяжении нескольких лет727. Отметим, что фактически все следствие, касаемо деяний старого режима так называемой Муравьевской комиссией, велось в пределах тривиальной формулы об «измене».
Газеты больших городов пестрели «сенсационными» материалами об изменниках и шпионах. Масла в огонь подливали предприимчивые кинематографисты: в переполненных салонах шли наспех смонтированные картины – «Предатели России (Мясоедов и компания)» (товарищество «Орел»), «Торговый дом Романов, Распутин, Сухомлинов, Мясоедов и Ко», «Позор дома Романовых» (фирма А.Л. Савва) и др. Яркие и броские рекламные плакаты завлекали зрителей на киносеанс, а в разговорный обиход прочно вошли такие слова, как «мясоедовщина» и «сухомлиновщина»728.
Отчасти это было следствием введенной революцией полной свободы печати. В Военном министерстве также поспешили организовать более широкое оповещение публики об успехах власти в борьбе с иностранным шпионажем. Еще 23 марта председатель ЧСК Н.К. Муравьев пригласил к себе представителей столичной прессы и сообщил им, что «руководители комиссии отнюдь не желают придавать ее работам академического характера и стремятся к тому, чтобы в самом непродолжительном времени дать удовлетворение взволнованной народной совести путем передачи на рассмотрение суда, конечно, суда присяжных заседателей, главнейших преступных деяний старого режима. В первую очередь предполагается поставить на суд дело супругов Сухомлиновых»729. По вопросу предания суду жены бывшего военного министра члены президиума комиссии были единодушны, и эпизод о ее деятельности был также включен в обвинительный акт.
Это был первый важный показательный суд в России начала XX в. Существует несколько причин особой заинтересованности Временного правительства и ЧСК в проведении и максимальной публичности данного процесса. Во-первых, дело Сухомлинова представляется неким политическим заказом новой власти, которая вымещала, таким образом, на ненавистном министре свои давние обиды. Помещичье-буржуазная общественность «была давно враждебно настроена против Сухомлинова за его открытое третирование Думы и думской комиссии по военно-морским делам, работе которой не только либеральные, но и правая часть Думы придавали большое значение»730. Сухомлинова, столь непопулярного в обществе, неизбежно признали бы виновным, поскольку большинство присяжных были из числа государственных чиновников. Как с одобрением отметил Милюков в своей речи еще 1 ноября 1916 г., Сухомлинову уже тогда был вынесен обвинительный вердикт «инстинктивным голосом всей страны и ее субъективной уверенностью»731. Таким образом, экс-министр мог быть использован как заместитель, воплощение всей системы царизма: вынесение приговора Сухомлинову было бы равносильно обвинению старого режима.
Во-вторых, судебный процесс укрепил бы образ Временного правительства как власти закона, уважающей права обвиняемых и предоставляющей им возможность должного процессуального разбирательства – по контрасту с административным произволом и закрытостью, которые были столь часто характерны для решения политических дел при самодержавии732. Председатель ЧСК утверждал, что «старый режим и старый строй не мог себе представить министра на скамье подсудимых. В высшей степени интересные в этом отношении документы попали к нам в связи с делом Сухомлинова. Я уже несколько раз через представителей печати высказывал мое глубокое убеждение и радость по поводу того, что дело Сухомлинова пойдет еще этим летом, дело, которое, при существовании старого режима, никогда бы не увидело света. <…> И вот теперь, когда изменились условия, когда мы ставим целую серию процессов министров, мы должны позаботиться о том, чтобы их обвинение стояло на прочной базе»733.
Наконец, в-третьих, сам Керенский, сохранивший к этому времени пост военного министра и ставший одновременно премьером, несомненно, рассчитывал использов