Государство жило со своим чиновничеством изо дня в день, а замещение высших должностей, после вступления на престол Николая II, стало принимать все более случайный характер. Правительство своевременно не позаботилось об установлении среди молодого поколения однообразных отправных точек зрения. В особенности политическое управление предоставлено было целиком случайности и господствовавшему в Министерстве внутренних дел настроению, в свою очередь находившемуся под влиянием крупных землевладельцев и почти идентичного с ними чиновного дворянства.
Но именно в этих-то кругах произошел во время освобождения крестьян, по случаю земского движения, глубокий раскол. Многие пригодные к работе люди стали в виде «либералов» и земских деятелей в резкую оппозицию ко всему, что было связано с центральным аппаратом Министерства внутренних дел. Глубокое уныние охватывало те общественные круги, которые, по существу, должны были бы руководить общественною жизнью, при виде всех государственных начинаний. Очень немногие в Петербурге в этом стечении обстоятельств усматривали кроющуюся опасность. В общем, цеплялись за установившиеся старые и частью устарелые формы, брали на должности людей не там, где их можно было найти, а исключительно тех, которые, казалось, удовлетворяли следующим условиям: преданность царю, безусловное повиновение и отсутствие какого-либо собственного политического убеждения. Это приводило к тому, что гвардейские офицеры по своему соответствию для назначения на должности по управлению оказывались в первых рядах. Этим объясняется и то явление, что гвардейская кавалерия очутилась в роли академии по поставке чинов управления: губернаторов, полицмейстеров и генерал-губернаторов, – задача для нее непосильная и вовсе ей не соответствующая.
Так и я случайно попал на пост киевского генерал-губернатора, без всякой к тому подготовки, наподобие того, как и граф Шувалов, без специального образования, мог занять должность начальника штаба Петербургского военного округа. Если бы Клейгельс не наделал глупостей, я бы едва ли стал генерал-губернатором.
Должность генерал-губернатора Юго-Западного края – трех губерний: Киевской, Подольской и Волынской, – в отношении личного состава представляла большие трудности, потому что в вопросе должностных назначений основной для этого элемент настоящих великороссов был очень незначителен. Малороссы – хорошие солдаты, но они едва ли могли дать основательных чинов управлений; землевладение находилось преимущественно в руках поляков и немногих немцев и евреев, городское же население составляли евреи, в размере от 20 до 95 %, в руках которых находились все торговые обороты не только края, но и вне его пределов. Смешение племен великороссов, малороссов, поляков, чехов, кавказцев, турок дополняло в городах пеструю картину населения.
Среди этих тяжелых национально-культурных отношений оказался налицо такой паломнический город, как Киев, со своим Печерским монастырем в центре края. Это, несомненно, еще более затрудняло положение в отношении политического управления. Для сотен тысяч благочестивых и фанатически настроенных православных со всей России Киев был целью ежегодного паломничества. Из Архангельска, с Урала, Москвы, Терско-казачьей области и с Байкальского моря паломничал народ. Этому фанатическому настроению поддалось и духовенство, загипнотизированное религиозным рвением многих сотен тысяч, и чувствовало себя достаточно сильным и судьбою предопределенным истреблять инославные исповедания, в особенности евреев, последователей Моисея.
Быть может, эта мощная национальная сила, которую я имел возможность наблюдать во время некоторых праздничных процессий, могла быть использована на благо русского государства, если бы в руководящих кругах Петербурга было налицо больше действительно преданных царю лиц и меньше разного рода лицемерных клик. Петербургские клики, вражда великих князей между собой, их ревнивые выходки против высших должностных лиц, междуведомственные трения, хозяйничанье временщиков – все это вело к тому, что накануне государственной катастрофы в провинции не только не было никакой согласованности в деле управления страной, но отдельные ведомства явно шли друг против друга.
В слепом эгоизме никто не обращал внимания на обилие тревожных сигналов, которые со времени московской катастрофы на Ходынке, как ракеты, взвивались в воздух. Так и некоторые мои наблюдения относительно настроения в инженерных войсках принимались с пожатием плеч и пускались по ветру. Я не хочу сказать, что тогда уже, в 1905 году, для меня все было ясно точно так же, как сейчас. Напротив, я определенно подчеркиваю, что о многих политических вещах и их взаимной связи, которые касались меня как генерал-губернатора, я не знал, имея лишь некоторое о них представление. И я был, конечно, дитя своего времени, продукт его воспитания. Когда в 1905 году я стал во главе политического управления Юго-Западным краем, я был исключительно чистокровным солдатом: кавалерист, офицер Генерального штаба, преподаватель тактики, начальник войсковых частей, военный писатель. Внутренней политикой я интересовался несравненно меньше внешней. Либеральное движение, с которым я мог бы ознакомиться при посредстве племянника моей первой жены, Набокова, было мне чуждо до такой степени, что во время его развития зимой 1904–1905 годов оно меня совершенно не коснулось.
Междуведомственная отчужденность, обострившаяся при Николае II, пожалуй, еще более прежнего только содействовала моей односторонности. Этот мой недостаток стал мне ясен, когда тяжкая работа поверхностного успокоения в моем округе, казалось, завершилась успехом, и бившая ключом жизнь богатого края, с населением свыше 15 миллионов жителей, подошла ко мне вплотную.
Глава XVI. Политика и управление
В должности генерал-губернатора и командующего войсками в Киеве я часто вспоминал о спокойном и завидном моем существовании в роли помощника Драгомирова: какая это была тишина и безопасность в сравнении с тем, во что превратился Киев с 1905 года! Драгомиров, конечно, изрядно гонял нас, синекурой моя должность под его начальством ни в каком случае быть не могла – работы было хоть отбавляй. Киев был всегда кипящим котлом как с военной точки зрения по отношению к мобилизации, так и с национальной.
Однако до 1904 года у меня была твердая почва под ногами: права, от самодержавной власти царя полученные и им поддерживаемые. После 1904 года с каждым днем все более и более я предоставлялся самому себе: в Петербурге не было твердой воли, никакой определенной цели, а социальные и национальные, а также партийно-политические лозунги сбивали людей с толку и накаляли их настроение. Ко всему этому армия находилась в развале, а определение на должности, в управления, школы, университеты осуществляли из числа носителей монархического принципа – людей нерешительных, трусливых или фанатиков, которые благодаря своей бездеятельности являлись опаснее всех остальных. В Киеве было какое-то столпотворение, в котором никто не мог разобраться. Скачка с препятствиями охватила все отрасли общественной, частной и хозяйственной жизни, атмосфера была полна недоверия. Ни в чем не видно было порядка. Всё должны были делать присутственные места или, вернее, ответственные представители государственной власти.
Среди политической суматохи я принялся за выполнение предстоявших мне задач по своему усмотрению и поступил правильно. Конечно, методы Драгомирова не всегда были применимы. В роли генерал-губернатора мне приходилось быть в крупном масштабе солдатом и дипломатом одновременно. Ограничиваться исключительно одними приказаниями было недостаточно. Личное воздействие и личный пример должны были предшествовать приказу.
В один прекрасный день ко мне приехал директор Политехнического института Тимофеев.
По его словам, около 7 тысяч слушателей вооружены поголовно, готовится что-то серьезное. Я ему посоветовал быть хозяином в своем деле, а когда оно станет ускользать из его рук, то только в таком случае на моей обязанности будет за него приниматься.
На другой день я поехал в главное здание института. Когда я вошел в рабочий кабинет директора, он стоял у своего письменного стола, а перед ним – четыре студента, один из которых энергично размахивал руками, предъявляя Тимофееву какие-то требования товарищей.
Я прекратил эту неприличную сцену, предложив студентам удалиться. То, что я увидел, дало мне повод высказать свое мнение, как я понимаю, о создавшемся у него положении в учебном заведении.
Пока в народных массах происходило брожение, учебно-административное начальство университета должно было считаться с тем, что студентам не устоять против пропаганды, направляемой в их среду, только если они не найдут поддержки с другой стороны. Вмешиваться в это генерал-губернатор не имел права без особой просьбы. Тем не менее такое положение в университете беспокоило меня уже потому, что громадное здание его находилось в центре города и было опасно даже в тактическом отношении как революционная цитадель.
Во время поездки в Петербург я говорил по этому поводу с министром народного просвещения Кауфманом.
Мои доводы сводились к тому, что такая экстерриториальность, при усиливающейся пропаганде и попустительстве учебного персонала, способствует только разрастанию революционных бацилл, которые способны загубить и здоровый организм, а не только такой расшатанный, как Киевский университет.
Наши дебаты с ним на эту тему убедили меня в том, что эти бациллы уже проникли в самые верхи народного просвещения. Мне оставалось только выяснить, что интересы всего края, и в частности Киева, для меня выше таковых университета, поэтому я надеюсь, что он примет меры к тому, чтобы находящееся в его подчинении заведение никаких активных действий, угрожающих спокойствию города, не предпринимало. Я же буду очень рад, если ему это удастся и не появится необходимости в принятии каких-либо мер с моей стороны.