ительном личном письме, в котором, в ответ на сомнения короля, гарантировал «жизнь и имущество жителей» Варшавы. Станислав Август сразу согласился на условия Суворова (в которых особо говорилось: «королю – всеподобающая честь»!). Но к Вавржецкому вернулся боевой дух: он желал сохранить армию и даже говорил о возможностях сопротивления. Переговоры затягивались. Суворов раз и навсегда назвал срок окончания перемирия и переговоров – 28 октября. Вавржецкий пытался тайно вывезти оружие, не сдав его русским. Горожане, не желавшие штурма, весьма агрессивно ратовали за условия Суворова, и Вавржецкий был вынужден передать диктаторские полномочия королю. Магистрат, боясь беспорядков, ратовал за скорейшее вступление русских войск в Варшаву. Суворов, стараясь держать руку на пульсе варшавских процессов, послал к королю князя и полковника Апшеронского полка Дмитрия Ивановича Лобанова-Ростовского. Посылая к королю князя, представителя старой аристократии, Суворов тем самым ещё раз подчёркивал своё уважение к короне. Этот родовитый русский офицер передал королю новое письмо Суворова. 28 октября русские пленные были переданы Суворову, а польская армия начала разоружение. Горожане в порыве энтузиазма строили мост через Вислу.
В Варшаву, по приказу Суворова, армия входила с незаряженными ружьями – в восемь часов утра, 29 октября. Было приказано даже не отвечать на возможные провокационные выстрелы из домов. Русские колонны входили в польскую столицу под громкую музыку, с развёрнутыми знамёнами. В хвосте первой колонны ехал Суворов. Представители городского магистрата вручили ему ключи от города и хлеб-соль. Суворов поцеловал ключи, возблагодарил Бога, что в Варшаве не пришлось проливать кровь, и передал ключи Исленьеву, своему дежурному генералу. Он целовался с панами из магистрата, многим пожимал руки, был взволнован и радушен. Вот так и уничтожаются государства – после стремительных походов, кровопролитных сражений, после муторных переговоров и жарких рукопожатий с поцелуями.
Рассуждая о моральном состоянии суворовских войск (а эта проблема относительно Праги и Варшавы поднималась на щит оппонентами России аж с 1794 года!), Денис Давыдов писал: «Во время штурма Праги остервенение наших войск, пылавших местью за изменническое побиение поляками товарищей, достигло крайних пределов. Суворов, вступая в Варшаву, взял с собою лишь те полки, которые не занимали этой столицы с Игельстрёмом в эпоху вероломного побоища русских. Полки, наиболее тогда потерпевшие, были оставлены в Праге, дабы не дать им случая удовлетворить своё мщение. Этот поступок, о котором многие не знают, достаточно говорит в пользу человеколюбия Суворова». Это правда, пражское кровопролитие произвело на Суворова такое впечатление, что солдат не желал повторения кровавого избиения поляков. По многим свидетельствам, Суворов не раз высказывал удовлетворение бескровным занятием Варшавы и даже со слезами на глазах указывал на руины Праги, не желая повторения подобного.
В старину гремел Суворов
Храбрый русский генерал,
Шёл он в бой без долгих сборов,
Никогда не отступал.
Не любил Суворов споров,
Был солдатам, что отец,
Приговаривал Суворов:
«Штык, ребята, молодец!»
Комендантом Варшавы был назначен отличившийся в бою быстротой напора генерал Фёдор Фёдорович Буксгевден – впрочем, с этой миссией Буксгевден справится не лучшим образом.
Пражское кровопролитие предотвратило бойни в Варшаве, в том числе и погромы тех самых обывателей, которые были очень даже возможны, давайте уж учитывать патриотический экстаз поляков и мстительные чувства многих русских, помнивших судьбу корпуса Игельстрёма. Суворов опасался перерастания войны в бойню – об этом свидетельствуют специальные пункты многих его приказов того времени. Да, после победного штурма Праги в силу вступило понятие «святая добычь». В той или иной степени, по военным традициям того времени, взятый город всегда отдавался «на разграбление». Первая ночь после штурма принадлежала солдатам победившей армии. Можно осуждать этот обычай, но армия привыкла к нему за время русско-турецких войн, и в революционных войнах Европы наблюдается то же самое. Но этот процесс имел свои временные и моральные рамки, и Суворов как предусмотрительный полководец, держащий свою армию на высоком уровне боеспособности, железной рукой на следующий день восстанавливал дисциплину.
Бригадир пехотный (форма образца 1786 г.)
Отношение Суворова к пленным после пражского штурма резко контрастирует с аналогичными прецедентами того времени. Известно, что после кровопролитного штурма Яффы в 1799 году генерал Бонапарт приказал расстрелять сдавшихся в плен янычар – их было около трёх тысяч. В те же годы англичане в Индии действовали ещё мстительнее. Герцог Веллингтон, покоряя Майсурское княжество, после победы уничтожал всех, кто с оружием в руках противодействовал англичанам, – таких оказалось не менее тридцати тысяч. Суворов, уничтожив армию противника, не поднимал руку на пленных. Пленных поляков освобождали, с ними намеревались сотрудничать.
Невинность не терпит оправданий.
29 октября Суворов снова доносит Румянцеву о победе – на этот раз о бескровном взятии Варшавы. «Её императорского величества к освящённейшим стопам Варшава повергает свои ключи. Оные вашему сиятельству имею щастье поднести и вручителя их, генерал-майора Исленьева, в высокое покровительство поручить». Исленьев справедливо слыл любимцем Суворова, и столь почётное выдвижение не было случайностью. В рескрипте Румянцеву Екатерина помянула и Исленьева: «Генерала графа Суворова-Рымникского при самом получении известия пожаловали мы генералом-фельдмаршалом, а присланного генерала-майора Исленьева – генералом-порутчиком. Пребываем в протчем вам благосклонны Екатерина».
Не отставали и союзники, для которых Суворов, покоривший Польшу, сам того не желая, сделал немало полезного. Король Пруссии Фридрих Вильгельм наградил русского полководца орденами Красного Орла и Большого Чёрного Орла. Император Священной Римской империи прислал Суворову свой портрет, усыпанный бриллиантами. И весьма комплиментарное письмо, в котором назвал австрийских генералов «старыми учениками и товарищами по оружию» Суворова.
Разумеется, о взятии пражских укреплений, ещё до занятия Варшавы, доложил императрице и Румянцев, никогда не забывавший подчеркнуть собственную роль в истории.
Теперь и Суворову приходилось вспоминать уроки дипломатии и политической мудрости, на которые щедр был мудрый полководец, переговорщик и администратор Пётр Румянцев.
Полководец, привыкший к быстроте армейских маршей и маневров, без промедления начал вникать в социальную и экономическую реальность Польши. Уже 17 ноября, только обтерев пот битвы, Суворов пишет Румянцеву рапорт об отношении к русским в Варшаве: «Сиятельнейший граф! Сей Орловский, доброй и достойной человек, имел как бывший комендант большое попечение о наших пленных; они его благодарят. Тож Закржевский, которой единожды при народном волновании избавил благомысленных магнатов от смерти с опасностию своей жизни. Мокрановский по прибытии из Литвы в Варшаву сложил с себя начальство.
Всё предано забвению. В беседах обращаемся как друзья и братья. Немцов не любят. Нас обожают.
Биллер поехал в Санкт-Петербург; в должности министра (ныне без дела) барон Аш.
Его величество король в крайней скудности. Писал снисходительно к её императорскому величеству.
Коммерция и все привозы отверсты, о том писал я к Гарнонкурту и королю прусскому. Его величество Прагою был восхищен, но гневен за несодействие на своих генералов». Суворов умел восхищаться людьми: он нашёл, кем восхититься и среди поляков.
Знаменитый рескрипт Екатерины, в котором она сообщала Суворову о присвоении ему фельдмаршальского звания, овеян многими легендами. В реальности формула была такая: «Господин генерал-фельдмаршал граф Александр Васильевич. Поздравляю вас со всеми победами и со взятьем прагских укреплений и самой Варшавы. Пребывая к вам отлично доброжелательна, Екатерина».
1 декабря Суворов составляет новый знаменательный документ – гуманный приказ по войскам о взаимоотношениях с польским населением. Непростая миссия легла на Суворова. В очередном рескрипте императрицы значилось: «Справедливо в некоторое наказание городу Варшаве за злодеяния против российских войск и миссий, произведённые вопреки доброй веры и трактатов, с республикою польскою существовавших, и в удовлетворение убытков взять с жителей сильную контрибуцию, расположа оную по лучшему вашему на месте усмотрению и дозволяя собрать оную, елико возможно, деньгами, а отчасти вещами и товарами, наипаче для войск потребными. Для скорейшего и точного исполнения сего и военною рукою понуждать можете». Было в этом рескрипте и немало других строгих мер, принятие которых сделало бы миссию Суворова чрезвычайно непопулярной среди поляков. Непросто было полководцу читать эти строки. В письме Хвостову Суворов заявил, что ему «совестно» быть проводником новых карательных мер против обезоруженной Польши. Фельдмаршал был уверен, что после кампании это государство уже не представляло опасности для России, и хотел отнестись к ослабленному врагу милосердно.
Разумеется, Суворов не был ненавистником Польши и поляков. Приписывать русскому полководцу националистический антипольский угар в пропагандистских целях начали ещё при жизни Суворова, но особенно глубоко эти стереотипы укоренились в польской литературе XIX – начала XX века, когда уже и понять-то было трудно имперскую этику екатерининских времён. Небылицы о расправах над пленными, об отрубании кистей рук у польских аристократов – в самую нелепую ложь люди охотнее всего верили задолго до доктора Геббельса.