Портрет Натальи Александровны Зубовой (урожденной Суворовой). Художник В. Л. Боровиковский. 1795 г.
Переписка А. В. Суворова с дочерью Натальей – с его Суворочкой – прочно вошла в суворовскую легенду как образец нежности солдата. Мы же обратим внимание на художественную состоятельность писем Суворова Н. А. Суворовой. Вспомним известное послание 1789 года из Берлада: «У нас стрепеты поют, зайцы летят, скворцы прыгают на воздухе по возрастам: я одного поймал из гнезда, кормили из роту, а он и ушел домой. Поспели в лесу грецкие да волоцкие орехи. Пиши ко мне изредка. Хоть мне недосуг, да я буду твои письмы читать. Молись Богу, чтобы мы с тобой увиделись. Я пишу к тебе орлиным пером: у меня один живет, ест из рук. Помнишь, после того уж я ни разу не танцевал. Прыгаем на коньках, играем такими большими кеглями железными, насилу подымешь, да свинцовым горохом: коли в глаз попадет, так и лоб прошибет. Прислал бы к тебе полевых цветков, очень хороши, да дорогой высохнут. Прости, голубушка сестрица, Христос Спаситель с тобою».
В другом письме Суворов писал дочери: «Ай да ох! Как же мы потчевались! Играли, бросали свинцовым большим горохом да железными кеглями в твою голову величины; у нас были такие длинные булавки, да ножницы кривые и прямые: рука не попадайся: тотчас отрежут, хоть голову. Ну, полно с тебя, заврались!» Давно замечено, что внешне Суворов чем-то был похож на Ханса Кристиана Андерсена. Двух великих стариков объединяет также сила религиозного чувства. И не беда, что отец Андерсена воевал в наполеоновских войсках и только по случайности не принял участие в боевых действиях против Российской армии… Как и Андерсен, Суворов на всю жизнь был впечатлён сказочным фольклором – и умел находить общий язык с детьми, как и с солдатами.
Психология ребенка, круг девичьих интересов дочери, всё было известно Суворову, любящему отцу своей «Суворочки», «сестрицы», «матушки»… Оставшись одиноким после смерти родителей и разрыва с женой, Суворов намеревался посвятить жизнь своей Наташе. В другом – уже легендарном – обращении к Наташе Суворов описывает свои польские подвиги 1794 года:
Нам дали небеса 24 часа.
Потачки не даю моей судьбине,
А жертвую оным моей монархине.
И чтоб окончить вдруг,
Сплю и ем, когда досуг.
А чего стоит другое легендарное стихотворение Суворова, также обращённое к Наталье Александровне и также связанное с кампанией 1794 года? М. Алданов, описывая в романе «Чёртов мост» сочинительство Суворова, использовал последние два стиха этого стихотворения как привычную суворовскую концовку, уже надоевшую требовательному к своей музе полководцу:
Уведомляю сим тебя, моя Наташа:
Косцюшко злой в руках: Ура! Взяла наша!
Я всем здоров: только немножко лих
На тебя, что презрен избранный мной жених.
Коль велика дочерняя любовь к отцу,
Послушай старика, дай руку молодцу.
А впрочем никаких не хочешь слышать (в)здоров.
Нежнейший твой отец, граф Рымникский Суворов.
В Финляндии стремившийся на войну, в Польшу, Суворов писал грустные стихи, полные как разочарования, так и тайной надежды. Полководцу вспомнился миф о Фаэтоне. Суворов посылал новые стихи Д. И. Хвостову – своему самому близкому, самому доверенному корреспонденту:
На что ты, отче, дал сию мне колесницу?
Я не могу везти вселенный денницу.
Кичливо вознесясь, я пламенем сожжен.
Низвержен в стремнину и морем поглощен.
То и дело стихи Суворова оказывались не менее загадочными, чем его аллегорические письма. Таков был стиль полководца – стиль дельфийского оракула. В октябре 1791 года Суворов пишет П. И. Турчанинову о своем «диком стоичестве», образы Кинбурна и Очакова проносятся в этом письме и соседствуют с новым стихотворным ребусом:
Загадчику угад отдайте самому.
Узнаете! сколь мудр или сколь глуп родился,
Под завесой какой намекою он скрылся,
Какое качество судьба дала ему.
Ребус? Загадка? Ещё один суворовский штрих в создании образа гениального чудака? Суворов прибегал к стихотворчеству в самые трудные минуты разочарований (и ещё – во дни триумфов) – поэтому так много поэтических отрывков связано с его деятельностью в Финляндии:
Как в Бакховом соку Тразибул утопясь,
Как в креслах висковых сэр Ионсон углубись,
Как бабочка весной летит из роз в лилеи —
Так форты, Роченсальм, мне ложи и постели.
Это четверостишие Суворов послал Хвостову из Кюменгорода – угрюмой музыкой звучали для полководца названия финских городов. Там же, в Финляндии, обиженный Суворов написал и не самую удачную из своих эпиграмм – эпиграмму на гетмана Потёмкина, так и не доверившего своему Марсу – великому Суворову – поход на Константинополь, на вечный Царьград (вспомним, еще бригадиром сорокалетний Суворов с долей иронии мечтал о пленении самого султана и о взятии Мекки). Эта эпиграмма, конечно же, полетела к Дмитрию Ивановичу Хвостову:
Поди сюда, гетман,
Язык твой на аркан.
Марс пошлет Геркулеса,
А ты пошлешь Зевеса.
Ты Терзиту подобен.
И Царь-Град вам покорен.
Суворов кое-как писал стихи и по-французски, и по-немецки, подбадривая союзников, внушая страх завистникам. Стихи были еще одним оружием Суворова, занимавшим своё место в его системе, в его стратегии. В стихах Суворов мог написать и приказ, и реляцию. Самые знаменитые поэтические рапорты Суворова – апокрифические:
Слава Богу, слава вам!
Туртукай взят – и я там!
Байрон использовал это двустишие применительно к Измаилу – «Крепость взята – и я там». У Байрона Суворов таким образом отписывает императрице. Вошло в нашу и речь и шутливое двустишие:
Я на камушке сижу
На Очаков я гляжу.
Двустишие, которое должно было излечить нерешительность русского командования под Очаковом. Всероссийскую известность получили и суворовские стихотворные колкости в адрес императора Павла. Прежде всего это яркое:
Пудра не порох,
Букли не пушки.
Коса не тесак,
Я не немец, а природный русак.
«Русак не трусак», – говаривал Суворов, рассмотрев в пылу споров остроумную и осмысленную рифму. И наконец, приписываемое Суворову:
Не венценосец ты в Петровом славном граде,
А деспот и капрал на плац-параде.
Если сравнить эти поэтические отрывки с письмами Суворова того времени, то мы заметим сходство мысли и стилевое единство. В поэзии Суворова привлекал чёткий ритмический рисунок. Особенно ценил полководец стихи остроумные, афористические, которые легко запоминаются. Их можно скандировать про себя в походах. Всё-таки Байрон был несправедлив к русскому полководцу, упрекая его за армейские каламбуры… Сам лорд-поэт прекрасно знал, как нужна солдатам песня, как даже порабощённые народы передают из поколения в поколение заветные строки героического эпоса. Солдаты перенимали ритмы суворовского стиля в песне, написанной под впечатлением постулатов «Науки побеждать»:
Штык, штык не велик,
А посадишь трёх на штык,
А закатишь пулю в дуло,
Да ура! Да на врага!
Пуля-дура – проминула, —
Поднесёшь ему штыка.
Портрет А. В. Суворова. Художник В. Серов
Есть известный анекдот, записанный Фуксом, свидетельствующий о суворовской симпатии к поэтам. За трапезой молодой офицер сел поближе к Суворову, в нарушение субординации. Суворов отчитал было невежу, но тут кто-то заявил, что этот офицер – поэт и, вероятно, желает получше рассмотреть фельдмаршала, чтобы воспеть его. Суворов мгновенно сменил гнев на милость и обласкал офицера: полководец – герой анекдота – считал, что к поэтам нужно относиться с исключительной снисходительностью. Ведь они создают бессмертные образы победителей.
Суворов с благодарностью и интересом относился к поэтам, воспевавшим его дела. Одним из первых стал воспевать Суворова Ермил Костров – поэт, хорошо знавший армейский быт. Однажды Суворов ответил ему стихами:
В священный мудрые водворены быв лог,
Их смертных просвещать есть особливый долг;
Когда ж оставят свет, дела их возвышают,
К их доблестям других примером ободряют.
Я в жизни пользуюсь, чем ты меня даришь,
И обожаю все, что ты в меня вперишь.
К услугам общества, что мне не доставало,
То наставление твое в меня влияло:
Воспоминаю я, что были Юлий, Тит,
Ты к ним меня ведешь, изящнейший пиит.
Вергилии, Гомер, о! естьли бы возстали,
Для превосходства бы твой важный слог избрали.
В этих суворовских стихах – самое точное выражение читательского отношения к роли поэта, которое было свойственно веку Просвещения. Костров в своих одах учил Суворова, воспитывал в нем представления об идеале, к которому полководец теперь стремится.
Для Российской империи поэзия стала таким же «краеугольным» искусством, как для «доимперских» русских государств – иконопись и храмовое зодчество. Когда приходила беда в Киевскую Русь или Московию – прерывалось и развитие зодчества… Дело здесь вовсе не в политической роли искусства, здесь мы имеем дело с гораздо более загадочной и трудно поддающейся исследованию связью. Суворов, как национальный герой Российской империи, просто обязан был писать стихи и оказывать почтение поэтам. О любви Суворова к поэзии сложено немало легенд – от диогенообразного заявления: «Если бы я не был полководцем, то стал бы поэтом» до взаимоотношений с Ермилом Костровым. Народ облюбовал именно такого героя – сочиняющего стихи, разбирающегося в поэзии, цитирующего Ломоносова и Державина, повторяющего их поэтические формулы в минуты колебаний и неуверенности. Так и создаются массовые представления о национальном герое: из впечатлений, охватывающих все пристрастия, все черты и черточки характера. Легенда требует полного проникновения в психологию героя. Легенда должна отвечать на любой вопрос, касающийся Суворова, даже самый досужий.