— Отчего? — удивилась императрица Елизавета Петровна.
— Закон запрещает солдату, стоящему на часах, принимать деньги.
— А-а-а, — улыбнулась императрица. — Однако ты молодец и знаешь свою службу.
Она потрепала Александра Васильевича по щеке и дала поцеловать ему руку.
— Я положу рубль на землю, когда сменишься — возьмешь, — сказала государыня. — Прощай.
Суворов снова отдал честь.
Императрица удалилась.
Вскоре наступила смена.
Александр Васильевич поднял подаренный ему государыней рубль, поцеловал и решил хранить, как святыню, как драгоценный знак милостивого внимания императрицы.
На другой день рядового Суворова потребовали к генерал-майору лейб-гвардии Семеновского полка майору Шубину.
Интересна судьба этого офицера.
В бытность императрицы Елизаветы цесаревной в числе преданных ей людей был, как, вероятно, не забыл читатель, молодой прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка Алексей Яковлевич Шубин, чрезвычайно красивый собой, расторопный, решительный и энергичный. Он предался цесаревне со всем пылом молодости, и, как носились в то время слухи, Елизавета Петровна не прочь была сочетаться с Шубиным тайным браком. Пример такого брака царевны с подданным уже существовал: родная сестра императрицы Анны, цесаревна Прасковья, была замужем за И. И. Дмитриевым-Мамонтовым.
Но, не дождавшись брачного венца, Шубин был арестован по повелению императрицы Анны, долго томился в оковах, в так называемом каменном мешке, где нельзя было ни сесть, ни лечь, и, наконец, отправлен в Камчатку и обвенчан там, против воли, с камчадалкой.
Цесаревна Елизавета Петровна очень страдала по Шубину и выражала чувства свои в стихах, обращенных к нему. Вот одна строфа этих стихов:
Я не в своей мочи огонь утушить,
Сердцем болью, да чем пособить?
Что всегда разлучно и без тебя скучно.
Легче б тя не знать, нежели так страдать Всегда по тебе.
Вступив на престол, императрица вспомнила, конечно, о своем любимце, сосланном за нее в дальнюю Камчатку.
С великим трудом отыскали его там, в 1742 году, в одном камчадалском чуме, Посланный искал его всюду, но никак не мог найти.
Когда его сослали, то не объявили его имени, а самому ему запрещено было называть себя кому бы то ни было под страхом смертной казни.
В одной юрте посланный, отыскивая ссыльного, спрашивал несколько бывших тут ссыльных, не слыхали ли они чего-нибудь про Шубина. Никто не дал положительного ответа. Разговорясь затем, посланный упомянул имя императрицы Елизаветы Петровны.
— Разве Елизавета царствует? — спросил тогда один из ссыльных.
— Да вот уже другой год, как Елизавета Петровна восприяла родительский престол, — отвечал посланный.
— Но чем вы удостоверите все это? — спросил ссыльный.
Офицер показал ему подорожную и другие бумаги с титулом императрицы Елизаветы Петровны.
— В таком случае Шубин, которого вы отыскиваете, перед вами, — отвечал ссыльный.
Его привезли в Петербург, где 2 марта 1743 года он был произведен «за невинное претерпение» прямо в генерал-майоры и лейб-гвардии Семеновского полка в майоры и получил Александровскую ленту. К этому-то Шубину и был позван Суворов.
Неожиданный призыв к начальству не мог смутить его — он был вполне уверен в своей исправности, а потому спокойно отправился к генералу.
— Поздравляю тебя, Суворов, — сказал ему Шубин. — Сейчас только что получил от императрицы приказ произвести тебя не в очередь в капралы. Не можешь ли объяснить мне причину этого?
Суворов рассказал подробно вчерашний разговор с ее величеством.
— Теперь понимаю, почему вчера же был сделан о тебе запрос. Ее величество желала иметь сведения о твоем поведении и службе. Я отозвался о тебе с похвалою, — сказал Шубин.
— Покорно благодарю, ваше превосходительство…
— Ты заслужил это. Продолжай служить так же, как служил, и без награды не останешься…
— Рад стараться, ваше превосходительство.
— Еще раз поздравляю тебя. Ступай с богом.
Суворов вышел.
Сделавшись капралом, Александр Васильевич был очень взыскателен с солдатами. Вне службы он обходился с ними по-братски, но на службе был неумолим.
— Дружба — дружбой, а служба — службой, — говорил он.
Несколько времени спустя, Александр Васильевич снова случайно встретил императрицу.
— Здравствуй, капрал, — милостиво улыбнулась ее величество.
— Здравия желаю, ваше императорское величество!
— Я слышала, Суворов, что ты не только не водишься со своими товарищами, но даже избегаешь их общества… Почему это? — спросила Елизавета Петровна.
— У меня много старых друзей, ваше величество, а даже пословица говорит: «Старый друг — лучше новых двух».
— Кто же эти старые друзья?
— Их много, ваше величество. Цезарь, Ганнибал, Вобан, Кагорт, Фолард, Моптекукули, Роллеп… всех не перечтешь.
— Это очень хорошо, — улыбнулась императрица, — наука наукой, но не надо отставать и от товарищей.
— Успею еще, ваше величество. У них мне теперь нечему научиться, а время дорого.
— Загадочная натура, — сказала Елизавета Петровна, обращаясь к сопровождавшей ее статс-даме.
Та наклонила голову в знак полного согласия.
— Старайся дослужить скорее до офицерского чипа. Ты, я вижу, будешь прекрасным офицером.
— Рад стараться, ваше императорское величество, — отвечал Суворов.
Императрица прошла далее.
Случая побывать в Петербурге для Суворова, сделанного капралом, уже совершенно не предвиделось, а между тем образ Глаши все чаще и чаще восставал в его воображении. Нередко среди занятий мысль о ней появлялась против его воли в голове, и он старался, так или иначе, объяснить ее загадочное поведение относительно его.
Прошло более месяца. Была половина августа. Однажды Суворов вышел из палатки и остановился вне себя от удивления.
Перед ним стояла Глаша.
XVIIIВ роще
Глаша стояла перед Александром Васильевичем бледная, исхудавшая. Она до того изменилась, что Суворов с трудом узнал ее, или, вернее, ему показалось, что перед ним стоит тень Глаши — привидение.
Он отступил шага на два назад. Глаша действительно была неузнаваема. Из сравнительно полной, здоровой девушки она сделалась буквально обтянутым кожей скелетом. Ее лицо приобрело какую-то мертвенную восковую прозрачность, и лишь синие глаза сделались еще больше, как бы выкатились из орбит и приобрели какое-то светлое, страдальческое выражение.
— Глаша… ты? — наконец, оправившись от первого впечатления встречи, мог произнести Александр Васильевич.
— Я… А что… не узнали? — горько улыбнулась девушка.
— Не узнал, действительно, не узнал… Что с тобой?.. Отчего ты такая сделалась?
— Не место здесь, барин, голубчик, рассказывать… Вишь все солдаты шныряют… Нет ли где схорониться… Затем и пришла сюда, чтобы всю душу перед смертью выложить…
— Пойдем… — сказал Суворов.
Они пошли рядом по лагерю к выходу на дорогу, ведущую в Петергоф. Появление этой пары не ускользнуло от внимания солдат.
— Ишь, наш капрал-то какую-то кралю подцепил! — послышались замечания в группах рядовых.
— Уж и краля, худа как щепка, в чем только душа держится… — раздались возражения.
— Тихоня наш капрал, тихоня, а бабу завел.
— Может, сродственница?..
— Держи карман, сродственница… Знаем мы этих сродственниц…
Все эти разговоры шли вполголоса и не долетали до шедших по лагерю Суворова и Глаши.
Дойдя до Петергофа, они свернули в рощу и, дойдя до первой полянки, остановились. Первый, собственно, остановился Александр Васильевич.
Он видел, что его спутница тяжело дышала и, видимо, изнемогала от усталости.
— Присядем, — сказал Суворов.
Глаша скорее упала, чем села на траву. Рядом с ней поместился и Александр Васильевич. Они незаметно зашли в самое отдаленное место окружавшей петергофский сад рощи. Кругом все было тихо. Эта тишина была тишина леса, составленная из бесчисленных звуков природы. Легкий ветерок шелестил верхушки деревьев, в траве стрекотали насекомые, в чаще листвы с ветки на ветку перепархивали птички, весело чирикая, и все эти звуки сливались в один, казалось беззвучный аккорд и составляли то понятие, которое называется тишиной леса.
Александр Васильевич и Глаша некоторое время молчали.
— Что с тобой, Глаша? — нарушил молчание Суворов.
Молодая девушка сидела, опустив голову. При этом вопросе она подняла ее.
— Что со мной, батюшка, Александр Васильевич, что со мной, вы спрашиваете?.. Да то, чего я не пожелаю и злому врагу.
Она заплакала.
— Да что же? Из-за чего ты вдруг стала такою странною? Ко мне так переменилась?
— К вам переменилась? — усмехнулась Глаша.
— Да, ко мне. Бывало, мне казалось, что ты нарочно мне все навстречу попадаешься, заговаривать старалась, ко мне в комнату ходила. Затем вдруг точно тебя кто от меня откинул. Чураться стала, будто нечистого. Как раз это было перед лагерями. Из лагеря я раза два-три в Питер наведывался, тебя не видел, не хотела, значит, видеть меня. Обнял я тебя тогда в последний раз, может, обиделась, тогда прости, я это невольно, по чувству.
Молодой Суворов говорил, мешаясь и торопясь, как бы стараясь поскорее все высказать, что было у него на уме.
Глаша сидела и слушала с горькой улыбкой на побелевших губах. Она ответила не тотчас же после того, как он умолк. Казалось, она собиралась с мыслями…
— Обняли… обидели, — наконец начала она, и в ее голосе дрожали слезы. — Милый, желанный, Александр Васильевич, может, и жизнь свою отдать готова, чтобы вы обняли меня да расцеловали, только поняла я вдруг тогда, что не след вам до меня дотрагиваться… что я нестоящая, пропащая.
Глаша замолчала. Слезы градом катились из ее глаз.
— Что старое вспоминать… Теперь ведь ты другая, — заметил растроганный Суворов.
— Старое, — сквозь слезы заговорила Глаша. — Это старое все будет новое. От этого старого не отделаешься, с ним ив могилу пойдешь. Пятно несмываемое… За что, за что я погубила себя?..