Рассказ для театра в двух частях
Ангелине Галич
…И водитель сквозь сонные веки
Вдруг заметил два странных лица,
Обращенных друг к другу навеки
И забывших себя до конца!
Два туманные легкие света
Исходили из них, и вокруг
Красота уходящего лета
Обнимала их сотнею рук!
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Наташа
Любочка
Владимир Васильевич Глебов — журналист.
Таня — его жена.
Машка — их дочь.
Николай Сергеевич Пинегин — фотокорреспондент.
Александра Анатольевна — стенографистка и секретарь.
Настенька — курьер.
Пожилой официант в ресторане «Арагви».
Время действия — начало августа 1958 года.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В жизни каждого человека, вероятно, случается такой день и час, когда вдруг, остановившись, ты оглядываешься в раздумье на все прожитое, пройденное, сделанное тобой.
И совсем не так уж важно, что именно заставило тебя остановиться и оглянуться, но уже, остановившись и оглянувшись, ты не можешь не задать себе, как в юности, пристрастный вопрос: «Зачем я пришел на землю и что сделаю я на земле?»
…Была суббота, второе августа 1958 года.
В этот день, как обычно, как и во все прочие дни, рано утром по радио были переданы последние известия, а чуть позже почтовые отделения начали доставку газет, и люди смогли услышать, прочесть и узнать обо всем, что происходит в этот день в мире.
Люди прочли сообщение о тружениках Ставропольского края, давших стране сто миллионов пудов хлеба, и телеграмму о том, что вооруженная интервенция США на острове Куба продолжается, и известие о том, что период обращения третьего искусственного спутника Земли уменьшился в этот день со 105,95 минуты до 105,02 минуты и что вчера, в пятницу, ушел с Казанского вокзала комсомольский эшелон в Западную Сибирь на строительство металлургического комбината.
И за всеми этими сообщениями, посланиями, телеграммами, за всеми этими событиями — большими и малыми — плотью их и кровью была обычная земная человеческая жизнь с ее огорчениями и радостями, с любовью и изменами, с надеждами и разочарованиями, с историями — простыми, а подчас и весьма любопытными.
Одну из таких историй я хочу рассказать. Мне она кажется и очень простой и весьма любопытной одновременно. Вот она — эта история.
Суббота, утро, семь часов пятнадцать минут.
Дачное Подмосковье. Скамейка в саду, окруженная обильно разросшимися кустами боярышника и давно отцветшей сирени. На скамейке рядом сидят Глебов и Машка.
Глебову сорок лет. Он высокий, широкоплечий, синеглазый, с проседью в светлых волосах, которая, как ни странно, ничуть не старит его. Одет он по-городскому, даже при галстуке. В руке — кожаная папка на «молнии». А Машка — в линялом сарафанчике, босиком, с торчащими косицами и такими же пронзительно-синими, как у отца, глазами.
Тишина. Несколько мгновений Глебов и Машка сидят молча, напряженно о чем-то думают. Высоко, в необыкновенно прозрачном, почти белом, небе, слышно, как гудит самолет.
Машка (закинув голову, басом)). Вот летит самолет. Глебов. И что же?
Машка. Это первая строчка.
Глебов. А-а, извини, не понял. Я думал — ты просто так сказала. Значит, первая строчка — «Вот летит самолет»?
Машка. Угу. Теперь твоя очередь.
Глебов (подумав).
Вот летит самолет,
Он летит и гудит…
Машка. Вот летит самолет…
Глебов. Опять?! Машка, жульничаешь!
Машка. Это повторение.
Глебов. Это, милая моя, не повторение, а жульничество! (Покосился на дочь.) Чего ты хихикаешь? Я, понимаешь, должен всякий раз придумывать новую строчку да еще и рифму, а ты будешь повторять все одну и ту же, ишь ты!
Машка. А в песнях всегда повторяют.
Глебов. Кто это тебе сказал?
Машка (серьезно). Всегда.
Глебов (развел руками). Убедила! (Помолчав.) Так как же там у нас с тобой получилось?
Машка.
Вот летит самолет,
Он летит и гудит.
Вот летит самолет…
Глебов. А куда ж он летит?
Машка. Он летит далеко…
Глебов. Неизвестно — куда!
Машка. А когда прилетит?
Глебов. Неизвестно — когда!
Молчание. Глебов и Машка с веселым изумлением поглядели друг на друга.
Машка (тихо). Папа, знаешь, по-моему, у нас получилась прекрасная песня!
Глебов. Ты находишь?
Машка. Это прекрасная песня, папа!
Глебов (снисходительно). Да, оно, пожалуй, вышло неплохо! Конечно, «куда» и «когда» — это не самые лучшие рифмы на свете. Но бывают и похуже. Например: знамя — пламя, папаша — мамаша! (Засмеялся.) Нет, Марья, мы с тобой молодцы — мы сочинили действительно отличную песню!
Машка. А ты запомнил ее?
Глебов. Конечно.
Машка. Давай повторим?
Глебов. Давай.
И снова, поглядев друг на друга, Глебов и Машка начинают петь, размахивая руками, с увлечением, все громче и громче:
Вот летит самолет,
Он летит и гудит.
Вот летит самолет,
А куда он летит?
Он летит далеко,
Неизвестно — куда!
А когда прилетит?
Неизвестно — когда!..
Допевая последние строчки, Глебов и Машка даже встают, и в это мгновение, со страдальческим и гневным лицом, в развевающемся халатике, быстро входит Таня.
Таня. Неужели, неужели вам непременно нужно устраивать галдеж под самыми окнами?!
Глебов (весело), С добрым утром, Танечка, не сердись.
Машка. С добрым утром, мама.
Глебов. Мы, понимаешь, увлеклись и…
Таня (ожесточенно). Увлеклись! Вы всегда думаете только о себе — о своем покое, о своих увлечениях, отдыхе, делишках! А на мой покой, на мой отдых, на мое здоровье — всем вам решительно наплевать!
Глебов (хмуро). Кому это — всем?
Таня. Я вам нужна только затем, чтобы нянчиться с вами, убирать, готовить. Домой ты приезжаешь есть и спать. Про твои дела я должна узнавать от общих знакомых! Вчера, например, ты приехал в половине одиннадцатого, а уже в одиннадцать лег спать.
Глебов. Я очень устал в редакции.
Таня. Да? Я не устаю, по-твоему? Ты лег спать в одиннадцать, а ведь я еще до глубокой ночи убирала за вами, мыла посуду, чинила белье! В четыре утра я приняла две таблетки снотворного, в пять еле-еле уснула, а уже в семь вы устраиваете галдеж! (Усмехнулась,) Отдых называется! Вывез семью на дачу! Это же надо было — забраться в такую кромешную глушь…
Глебов (тоже начиная злиться). Тут уж я ни при чем. Не я выбирал место для поселка!
Таня. А почему вообще, хотелось бы знать, мы должны жить в поселке сотрудников нашей редакции? Почему?
Глебов. Почему, черт побери?! (Заорал,) Да потому, черт побери, что здесь мы имеем бесплатную дачу, бесплатный участок, бесплатный уголь, понятно тебе, черт побери?!
Таня(с внезапным великолепным хладнокровием). Не кричи и не ругайся. Потрудись вести себя прилично. Здесь ребенок.
Глебов (схватился за голову). Ой, Машка, бога ради, ступай куда-нибудь. Иди погуляй!
Машка (упрямо), А я здесь играю. (И в продолжение всего дальнейшего разговора старательно делает вид, что все ее внимание поглощено каким-то колесиком.)
Таня (ироническо). Бесплатная дача!
Глебов. Да, бесплатная.
Таня. Лично мне твоя бесплатная дача обходится слишком дорого! Это ты здесь хозяин, а я здесь работница! Попробуй поноси-ка воду из колодца, потопи печи твоим бесплатным углем, потаскайся на рынок с кошелками, за три километра по жаре и пылище…
Глебов. У тебя есть машина.
Таня. Это у тебя есть машина.
Глебов. Не могу же я с двумя пересадками ездить в Москву на работу?! Когда машина здесь — ею пользуешься ты!
Таня. Ах, ну конечно! Теперь ты уже попрекаешь меня тем, что я пользуюсь твоей машиной! Я ждала этого. Спасибо, Владимир Васильевич, большое спасибо!
Глебов (сжав кулаки). Если ты немедленно, черт побери…
Таня (строго). Перестань чертыхаться! Раз и навсегда отучись от этой безобразной привычки! (Помолчав.) Ладно, пойдем — я приготовлю тебе завтрак.
Глебов. Я не буду завтракать.
Таня. Объявляешь голодовку?
Глебов. Нет, просто мне пора ехать! (Взглянув на часы.) Сейчас уже почти восемь, а я к десяти, не позже, должен быть в редакции.
Таня. Почему так рано?
Глебов. Я назначил к десяти телефонный разговор с нашими корреспондентами.
Таня. С какими?
Глебов. По Казахстану и по Дальнему Востоку, если тебе это так важно!
Таня (невинно). Между прочим, Федосеев добирается до Москвы почему-то всего за час.
Глебов. У Федосеевых «Волга», а у нас «Москвич». И резину мы уже черт знает сколько времени не меняли. Доберись-ка за час до города на лысой резине!
Таня. Очевидно, и этим следует заняться мне? (После паузы насмешливо протянула.) Да-а, хотела бы я взглянуть, для чего понадобился тебе этот выкроенный, так сказать, свободный час!
Глебов. Поедем со мной — посмотришь.
Таня. А Машенька останется одна? (Махнула рукой.) Нет уж, поезжай, поезжай, не бойся. Я за тобой слежку устраивать не собираюсь. Просто смешно, когда старый человек ведет себя, как мальчишка.
Глебов. Старый человек?
Таня. Поезжай, поезжай, встретишься там со своим дружком Колей Пинегиным…
Глебов. Он вовсе не мой дружок.
Таня. Но ведь ты приводил его к нам домой? Люди прямо изумляются, как можешь ты — с твоим мнением и твоей репутацией — встречаться и обниматься с таким подонком!
Глебов. Я с ним не обнимаюсь. А что мы встречаемся, это неудивительно — мы работаем в одной редакции. Когда-то ездили вместе в командировки… И знаешь, что я тебе скажу: Коля Пинегин — человек нескладный, одинокий, с неудавшейся, в общем, жизнью. Но презирать его за это нечего! Да, он бывает иногда пошловат, любит приврать, не отдает мелких долгов, но я не могу забыть, как в бухте Находка, когда я свалился с тяжелейшим воспалением, Коля Пинегин несколько ночей, не смыкая глаз, просидел у моей постели и поил меня с ложечки какими-то снадобьями!..
Таня. Несколько ночей! А о том, как я сидела над тобой годы, годы, годы, об этом ты позабыл?!
Глебов (усмехнулся). Я вроде не так уж часто болею. Ну, потреплет иногда малярия — делов!
Таня. Да?! (Тихо и горько) А две похоронные за войну? А экспедиция Бабочкина? Я самолет, пропавший во льдах? А книга твоя, над которой ты бьешься, бьешься и все не можешь закончить, — это кто с тобой выстрадал? Тоже Коля Пинегин?
Глебов (с внезапным раскаянием). Ну, Танечка… (Делает шаг к Тане, протягивает руки ей навстречу, но она неприязненно и резко отталкивает его.)
Таня. Оставь!
Глебов (помолчав). Ладно. Как знаешь. Мне пора, до свиданья.
Таня. Без чая я тебя не пущу.
Глебов. Я опаздываю.
Таняъ Без чая я тебя не пущу.
Глебов (устало). Ну, хорошо, принеси мне стакан чаю.
Таня. Пожалуйста.
Глебов (не понял). Что?
Таня. Я вспомнила, как ты вчера вечером учил Машеньку говорить слово «пожалуйста».
Глебов. Очень прошу тебя, принеси мне, пожалуйста, стакан чаю.
Таня. Сию минуту.
Таня уходит. Молчание.
Глебов (невольно улыбнулся). Да-а, вот, брат Машка, какие дела!
Машка. А какие дела?
Глебов. Средние. Очень, доложу я тебе, средние дела.
Машка. А почему?
Глебов (задумчиво).
…Они меня истерзали
И сделали смерти бледней,
Одни — своею враждою,
Другие — любовью своей!
Машка. А это что? Это тоже песенка?
Глебов. Почти.
Возвращается Таня — приносит термос и пакетик с бутербродами.
Таня. Если тебе действительно так срочно нужно ехать, как ты говоришь, вот, возьми, я налила тебе в термос черного кофе. А здесь — бутерброды. Деньги у тебя есть?
Глебов. Есть.
Таня (усмехнулась). Еще бы, наивный вопрос! Конечно, у тебя есть деньги…
Глебов. Но я же тебе сказал, что у меня осталось от…
Таня (перебила). Не надо передо мной отчитываться! Деньги твои, ты сам их зарабатываешь и сам волен решать, сколько давать в дом и сколько оставлять себе. Пообедай в редакции. Или пойди в ВТО — там все-таки лучше кормят. Только не пей!
Глебов. В такую жару?!
Таня. Ну, если подвернется Коля Пинегин… Ты ночевать будешь в Москве?
Глебов. Возможно. Не знаю.
Таня. А кто знает? У кого я должна об этом спросить?
Глебов (с трудом сдерживаясь). Если ты, черт возьми, не прекратишь издеваться…
Таня (с искренним- удивление)). Ах, так это я над тобой издеваюсь?!
Глебов. Я вернусь на дачу.
Таня. А я, наоборот, хотела тебя просить, чтоб ты остался в Москве. И привез маму. Вечером она дежурит, а завтра, в воскресенье, у нее свободный день. И я буду тебе благодарна, если ты ее привезешь. Она давно к нам собирается — не заставлять же ее тащиться в поезде.
Глебов. Хорошо. Я с ней созвонюсь и заеду за ней утром.
Таня (внимательно посмотрела на Глебова). Ишь, как ты обрадовался!
Глебов. Чему?
Таня. Тому, что ты с полным правом можешь остаться ночевать в Москве! Я сама попросила тебя об этом!
Глебов (стиснув зубы), Ох, Таня, Таня!
Таня. Что?
Глебов. Ничего! (Снова взглянул на часы) Батюшки, я уже опоздал! До свиданья!
Машка (укоризненно). А я, папа?
Глебов. Марьюшка! (Схватил Машку в охапку, расцеловала.) Нет уж, мышонок, ты сегодня заводить мне машину не помогай, сегодня мне некогда! До свиданья, Машка, до свиданья, дружок!
Машка. Приезжай поскорей. Привези мне чего-нибудь.
Глебов. Ладно, чего-нибудь привезу! (Поклонился Тане) До свиданья, не беспокойся — я заеду за мамой! (Уходит)
Машка все-таки рванулась вслед за отцом, но Таня удержала ее за руку, и Машка, покосившись на мать, покорно уселась с ней рядом. Они сидят молча, прислушиваясь к тому, как скрипят отворяемые ворота, как выезжает машина, останавливается и снова скрипят ворота.
Таня (вскочила). Володя… Володенька, подожди!
Машина уезжает. Тишина. Только где-то поблизости, опоздав спросонья, заходится лаем собака.
Машка. Он уехал уже.
Таня. Уехал!.. (Смотрит на машину, закрывает лицо руками, всхлипывает)
Машка (уже готова тоже зареветь). Мама, что ты?! Ну что ты, мама?!
Таня (вcхлипывает). Он не знает… Он не знает, как я люблю его, он не знает… Он одно знает, как я его мучаю, а как люблю — он не знает… А ведь я потому и мучаю, что люблю! Как в первый день, как будто сейчас увидела! Конечно, я стала нервная, я устала… Но ведь я за него нервничаю, за его работу, за то, чтоб он был здоров! Я пристаю к нему со всякими глупостями, подозреваю его, а он злится… И он прав, он конечно же прав, что злится! И вот сегодня… Ты понимаешь, я просто очень крепко спала, а вы меня разбудили, и у меня сразу ужасно голова заболела! А он прав, что рассердился! Он же ради нас, ради меня, чтоб я не сходила с ума, перестал ездить в эти свои немыслимые поездки и пошел в штат, в отдел «внутренней жизни»… А я… Как я могла! (Вытерла кулаками глаза, решительно встала) Вот что я сделаю… Машенька, золотко, я тебя до обеда сведу к Федосеевым, ладно?
Машка. Ой, не хочу! А зачем?
Таня. Я на почту схожу.
Машка. На почту? Ой, мама, это же жутко далеко! Это как до рынка, а потом еще как до рынка и еще…
Таня (пренебрежительно). Подумаешь, далеко! Чепуха какая! Мы, знаешь, когда-то с папой, сразу после войны…
Машка (деловито). Меня еще не было?
Таня!. Тебя еще не было. Так вот, мы с папой ходили в туристский поход по Кавказу. И бывало так, очень даже часто так бывало, что все наши мужчины к концу дня уставали, а я шла — И хоть бы что!
Машка. А зачем тебе нужно на почту?
Таня. Я позвоню папе. В Москву, в редакцию. И я скажу ему, что мы его очень ждем. Чтоб он не задерживался и приезжал поскорей. И еще я скажу ему… я как-то все не решалась, но теперь я скажу — самое важное. Скажу, и пусть он поступает как хочет! (Просительно.) Побудешь у Федосеевых?
Машка (со вздохом). Побуду уж.
Таня (после паузы). А что вы тут за песенку сочинили с папой?
Машка. Хорошую.
Таня. Спой. Споешь?
Машка (подумав). Я не спою — я скажу.
Таня (кивнула головой). Ну скажи.
Машка (медленно).
Вот летит самолет,
Он летит и гудит.
Вот летит самолет,
А куда он летит?
Он летит далеко,
Неизвестно — куда!
А когда прилетит?
Неизвестно — когда!..
Таня (очень серьезно). Какая хорошая песенка!..
Перемена
Музыка. Свет. Это — автомобильные фары, вспыхнувшие на мгновение в темном провале туннеля, это — перекличка утренних поездов, начинающийся рабочий день и жаркая сутолока шумного московского лета.
Суббота, день, шестнадцать часов двадцать минут.
Глебов в редакции. Он стоит у окна, потрясая номером сегодняшней газеты, взволнованный и растрепанный, в помятом пиджаке и съехавшем набок галстуке. И рядом с ним как-то особенно подтянуто и даже чопорно выглядит пожилая стенографистка Александра Анатольевна, которая, слегка прищурив глаза и не глядя на клавиатуру пишущей машинки, с невероятной быстротой печатает расшифровку стенограммы. Где-то близко, в соседних комнатах, хлопают двери, дребезжат телефонные звонки, гудят голоса — спорят, кричат, смеются. А за огромным окном — жаркий и словно оцепенелый, несмотря на уличный грохот, московский день.
Глебов (потрясая газетой). Ставропольцы дали сто миллионов пудов хлеба! Сто миллионов пудов, а?! Нравится это вам, Александра Анатольевна?
Александра Анатольевна. Нравится.
Глебов. А мне не нравится.
Александра Анатольевна (ничему не удивляясь). Нет?
Глебов. Хлеб мне. нравится! Сто миллионов пудов! И ставропольцы мне нравятся! Но мне не нравится этот сукин сын Мельников, эта чертова балаболка и лодырь…
Александра Анатольевна. Владимир Васильевич! Я неоднократно просила вас не ругаться в моем присутствии.
Глебов. А я не могу не ругаться, когда я говорю об этом проходимце! Собственный корреспондент по Ставропольскому краю, хорош! Заваливает газету бездарными стишками, а такое событие проворонил!
Александра Анатольевна (закладывая в машинку новый лист). А мне нравится, как пишет Мельников.
Глебов (возмущенно). Что же тут может нравиться?!
Александра Анатольевна (проявляя неожиданное упрямство). Не знаю, мне нравится. У него стихи такие задушевные, такие теплые…
Глебов. Дорогая моя Александра Анатольевна! Разрешите вам заметить, что стихи теплыми не бывают. Теплым бывает исключительно жидкий чай. А если этот…
Александра Анатольевна (предостерегающе). Владимир Васильевич!
Телефонный звонок;
Глебов (снял трубку). Да! Здравствуй. Что-о? Милый мой, ты, видать, от жары совсем с ума спятил! Я ведь «внутренней жизнью» занимаюсь, а международный отдел… Ах, с Будапештом говорят, а у тебя времени нет?! А у меня время, по-твоему, есть? Секретарю ты позвонить не мог? (Засмеялся.) Ладно, давай, цени мою доброту! (С внезапным испугом.) Эй-эй, погоди, а это у тебя не корреспонденция Горбачева?! Нет, я ничего не имею против, но ведь он меньше чем в два подвала не укладывается, а я… Пять строчек? Дорогой мой, это верх благородства, давай! (Кивнул Александре Анатольевне.) Александра Анатольевна, внимание! (Слушает и диктует.) «Заголовок. Развал Федерации Иордании и Ирака. Абзац. Лондон, второго августа. ТАСС. Точка. Как сообщает корреспондент агентства Рейтер из Аммана, запятая, король Хуссейн объявил в своем декрете о прекращении существования Федерации Иордании и Ирака. Точка…» И все? Чрезвычайно благородно с вашей стороны, мы вам этого никогда не забудем! (Повесил трубку, поглядел на Александру Анатольевну.) Готово, Александра Анатольевна?
Александра Анатольевна. Что именно?
Глебов. Ну, эта телеграмма.
Александра Анатольевна (со смешком). Бог мой, я уж про нее и забыла. Я давно печатаю расшифровку стенограммы.
Глебов (восхитился). Александра Анатольевна, вы чудо! (После паузы.) И тем не менее сейчас я устрою вашему любимейшему Мельникову-Печерскому такую баню, что он надолго забудет все свои дактили и анапесты! (Снова снял трубку.) Галенька, междугородную!.. Скорей, скорей, дружок, некогда!.. Междугородная? Мне нужен Ставрополь. Да, сейчас. Счет сорок пять, двадцать шесть. Пароль — Енисей. В Ставрополе — гостиница «Южная», номер седьмой. Мельникова Сергея Константиновича. Говорить буду отсюда, из редакции, добавочный — два, тридцать восемь… Нет, нет, не ограничивайте! Хорошо, спасибо, жду! (Вешает трубку, придвигает к себе длинные полоски гранок, принимается просматривать их и править)
Дожевывая на ходу печенье, в комнату влетает Настенька — редакционный курьер.
Настенька (на одном дыхании). Здрасьте, товарищи, жарко очень, Владимир Васильевич, матерьял есть?
Глебов. Сейчас, Настенька, сейчас! Можешь погодить три минутки?
Настенька. Три минуты могу!(Присела на краешек стула, обмахнулась платочком, проговорила с нарочитой небрежностью.) А знаете, товарищи, между прочим, ведь я на будущей неделе ухожу от вас!
Александра Анатольевна (печатае). В отпуск, Настенька? Или учиться?
Настенька. Уезжаю.
Александра Анатольевна. Куда? Далеко?
Настенька (скромно, с трудом сдерживая ликование). Далеко, отсюда не видно. В Бомбей.
Глебов (поднял голову). Куда-а-а?!
Настенька (чуть запнулась, не слишком уверенная, что она правильно произносит это слово). В Бом-бей, Владимир Васильевич!
Александра Анатольевна (всплеснула руками). Бог мой, это невероятно! В туристическую поездку?
Настенька. Нет, насовсем… Ну, не насовсем, а на два года. Мой папа, Владимир Васильевич, он — доктор…
Александра Анатольевна (строго). Ваш папа ветеринар.
Настенька (с обидой). А ветеринар — не доктор, по-вашему? Еще какой доктор! (Отвернулась от Александры Анатольевны и все дальнейшее говорит, обращаясь только к Глебову.) Понимаете, Владимир Васильевич, мой папа — он доктор, и он изобрел такую сыворотку, чтоб животных лечить. И вот теперь его посылают на полтора года в Бомбей, чтоб он там научил ихних докторов, как эту сыворотку применять. А папа сказал, что он на полтора года без семьи не поедет. А ему сказали: «Поезжайте с семьей». А он сказал, что у него семья — он и я! Ну, вот меня и оформили!
Глебов (продолжая заниматься гранками). Очень рад за вас, Настенька! А не боитесь? Ведь там, говорят, в Бомбее, — тьма-тьмущая крокодилов! Вы крокодилов-то не боитесь?
Настенька. А чего их бояться? (Погрозила кулачком.) Ка-а-ак дам — и нет!
Глебов (протянул Настеньке гранки). Вот, прошу! А эту телеграмму передайте в международный отдел — Федосееву! (Улыбнулся.) Так, значит, в Бомбей?
Настенька (ликующим голосом). В Бомбей, Владимир Васильевич, в Бомбей! (Убегает.)
Александра Анатольевна (бросив работу, взволнованно). Нет, вы только вообразите — Настенька Чуркина едет в Бомбей! Всю жизнь прожила в Москве, где-то там в Сокольниках, а теперь вдруг Бомбей, крокодилы, Европа…
Глебов (склонившись над бумагами). Все наоборот, Александра Анатольевна! Москва, Сокольники — это Европа, а Бомбей и крокодилы — это как раз Азия.
Александра Анатольевна (с красными пятнами на щеках). Вы подходите к вопросу с точки зрения сугубо географической!
Глебов. А с какой же еще точки зрения можно подходить к этому вопросу?
Александра Анатольевна. Ах, вы не понимаете!
Продолжительный телефонный звонок. Глебов берет трубку.
Глебов. Слушаю. Да, да, да, да — заказывал. Мельникова нет? А если поискать? В районе? Это хуже! Да, тогда снимайте разговор… Только вот что, девушка, пускай они там запишут, что Мельников должен сегодня же, непременно сегодня же, позвонить в редакцию! Да, да, как только он появится в городе! Хорошо, есть!.. (Вешает трубку.)
Молчание.
Александра Анатольевна (глядя куда-то в одну точку). А вот я уже никогда в жизни не поеду в Бомбей!
Глебов. И вы жалеете об этом?
Александра Анатольевна. Да, жалею. Может быть, это единственное, о чем я жалею по-настоящему, когда вспоминаю, как много мне лет!
Глебов (поглядел на Александру Анатольевну). Ну, если это настолько серьезно, Александра Анатольевна, можно будет поговорить в месткоме — пусть они похлопочут о туристской путевке для вас.
Александра Анатольевна (снова разволновалась). Нет, нет, нет, Владимир Васильевич, умоляю вас — не надо. Теперь мне уже в Бомбей ехать поздно! (Со слабым смешком.) И кроме того, в отличие от Настеньки, я ужасно боюсь крокодилов!
Распахивается дверь, и в комнату с неизменным фотоаппаратом, подпрыгивающим на круглом животике, торопливо входит Николай Сергеевич Пинегин. Он значительно старше Глебова, но держится еще молодцом, этакий смуглолицый толстячок-красавчик с румяными щеками и бархатными глазками бабника и любителя выпить.
Пинегин (возбуждено.), Привет, привет обители трудов! Добрый день, многоуважаемая Александра Анатольевна!
Александра Анатольевна (сухо). Добрый день, товарищ Пинегин.
Пинегин. Здорово, старик! Все сеешь разумное, доброе, вечное?
Глебов. Сею помаленьку.
Пинегин. Сей, сей! Спасибо тебе, Володечка, скажет сердечное русский народ. Понял, нет?! (Хлопнул Глебова по плечу) А ты хорошо выглядишь — загорел, посвежел. Нет, братцы мои, это великая вещь — жить на свежем воздухе!
Глебов (угрюмо). Ненавижу дачу! Если б не Машка, ни за что не стал бы мучиться и…
Пинегин (перебил). Все ненавидят дачу! Но мучиться в городской духотище и мучиться на свежем воздухе — это, как говорят в Одессе, две большие разницы! (Покрутил головой.) Фу, жара! Шел сейчас по улице, по теневой стороне, поглядел на градусник — тридцать пять!
Глебов. А ты не ходи по теневой стороне! (Выглянул в окно, где укреплен термометр.) Тем более что на солнце, как видишь, всего тридцать!
Пинегин. Поэзия и проза! Эх, Володечка, нет в тебе этакого умения поэтически осмыслить действительность, воспарить душой над грубыми фактами! Как был ты, старик, прозаиком, так прозаиком и останешься!
Глебов. А ты поэт?
Пинегин (хохотнул). А я поэт! (Оглянулся на Александру Анатольевну, подсел к Глебову, проговорил значительно, понизив голос.) Есть дело, старик!
Глебов. Полсотни до понедельника?
Пинегин. Не остри. Серьезное дело.
Глебов. Сто рублей?
Пинегин. Слушай, за кого ты меня принимаешь?! Я богат! Третьего дня в издательстве заполнил в ведомости у кассы заветную графу — «сумма прописью». (Спохватившись, поспешно.) Ну, порастряс уже, конечно, но сотня-другая осталась! Нет, нет, старина, дело совсем особого, деликатного свойства! (Неожиданно.) Скажи, Володечка, ты не знаешь случайно, кто такой Юкава?
Глебов (удивленно). Юкава! Это японский физик, кажется. Или химик. Точно не помню. А зачем он тебе?
Пинегин, А черт его знает зачем! Спросил, и все. Просто так спросил. Вертится у меня в голове почему-то со вчерашнего дня эта фамилия. Юкава и Юкава. Я и спросил. Из чистого любопытства. Повышаю, Володечка, свой культурный уровень. Понял, нет?!
Глебов. Это и есть твое серьезное дело?
Пинегин. Смейся, смейся.
Глебов. А что случилось?
Пинегин (беепокойно и нетерпеливо оглядываясь на Александру Анатольевну). Скажу, скажу. Все тебе сейчас скажу, старина.
Александра Анатольевна (встала). Товарищу Пинегину мешает, очевидно, мое присутствие. Я ухожу на десять минут. Вы позволите, Владимир Васильевич?
Глебов. Пожалуйста.
Пинегин (фальшиво). Ну что вы, Александра Анатольевна, помилуйте!
Александра Анатольевна. Надеюсь, что товарищ Пинегин уложится в десять минут! (Накрыв машинку чехлом, величественно выходит из кабинета.)
Пинегин (высунул ей вслед язык). Бэ-э, старая перечница! Как ты можешь сидеть в одной комнате с таким страшилом, удивляюсь.
Глебов. Что у тебя за дело?
Пинегин. Сейчас, погоди, скажу! (Внезапно подбегает к окну и, увидев кого-то на улице, влезает на подоконник, машет рукой, посылает воздушный поцелуй.)
Глебов (раздраженно). Кого ты там увидел? Балерина! Слушай, слезай, рассказывай, что случилось, или уходи отсюда ко всем свиньям и не мешай!
Пинегин (слез с подоконника). Не видят! (Снова подсел к Глебову, подмигнул.) Короче, старик, дело такое — недавно, совсем недавно, я познакомился с одной прелестнейшей девушкой! Первый класс, понял, черт?! Первый класс, уж насчет этого ты мне можешь поверить!
Глебов. Верю. Поздравляю. А я при чем?
Пинегин. Так она, понимаешь, старик, не одна.
Глебов (не отрываясь от бумаги). А с кем же? С мамой? С мужем? С грудным младенцем?
Пинегин (значительно). С подругой.
Глебов. Пошел вон!
Пинегин. Старик, дорогой, ты даже не можешь себе представить, что за подруга! Божество! Уж моя-то хороша, но эта, твоя…
Глебов (усмехнулся). Знаешь, Коля, порой меня чрезвычайно удивляет то обстоятельство, что ты ходишь по земле на двух ногах!
Пинегин (опешил). А как же мне еще ходить?
Глебов. На четвереньках. На четвереньках тебе было бы гораздо удобнее! (Вспылил.) Мерзавец ты, черт тебя побери, и больше никто! Ты же бываешь в моем доме, играешь с Машкой и любезничаешь с Таней, а потом ты приходишь…
Пинегин (тоже разозлился). Ну, брось, брось! Не разыгрывай из себя, пожалуйста, младенца, оскорбленную невинность, Иосифа Прекрасного! Подумаешь! Я ж тебе ничего такого особенного не предлагаю! Обычное дело — лето, субботний вечер и две очень прелестные девушки, которые не прочь провести время в обществе двух вполне интеллигентных мужчин…
Глебов. Мужчин? Какой же ты мужчина? Ты павиан!
Пинегин (поморщился). Старик, это пошло!
Глебов (пауза). И давно ты их знаешь, твоих прекрасных дам?
Пинегин. Минут сорок.
Глебов. Естественно, я так и думал! А где ты с ними познакомился?
Пинегин. У гостиницы «Метрополь».
Глебов. Где? Где?
Пинегин (слегка смутился). Ну, у гостиницы «Метрополь»… А что?
Глебов. Какая прелесть! Гостиница «Метрополь». Отличнейшее место для знакомства с дамами! (Насмешливо.) Они что же, проживают в этой гостинице?
Пинегин. Нет вроде. Они москвички. Так я, во всяком случае, понял! (Заторопился.) Даже определенно, определенно — москвички. Я сейчас припоминаю, был разговор на эту тему!
Глебов (помолчав, со злостью). А тебе не кажется, голубчик, что твои прекрасные дамы — это просто-напросто две самые обыкновенные потаскушки?!
Пинегин. Володечка, ты меня обижаешь! (Схватил Глебова за руку, потащил к окну.) Взгляни-ка сюда — вон они.
Глебов и Пинегин стоят у окна, смотрят на улицу. Несколько мгновений проходят в молчании.
Глебов. Что они здесь делают?
Пинегин. Ждут. Я велел им обождать в сквере, пока приведу тебя.
Глебов. Боюсь, что им придется ждать очень долго!
Пинегин (взмолился). Старик, не разбивай компании, будь человеком! Я им такого о тебе и твоих подвигах нарассказывал, что они просто жаждут поглядеть на тебя! Хотя бы поглядеть!
Глебов. Если ты станешь меня уверять, что они читают, перечитывают и заучивают наизусть мои статьи, — я тебя немедленно выгоню! И навсегда, учти!
Пинегин (с ехидным смешком). Нет, дружок, этого я не скажу. Чего нет — того нет! Вряд ли, знаешь, они заучивают наизусть, как стихи, твои статьи о беспорядках в совнархозе и отчеты об уборке сахарной свеклы!
Гл еб о в (с неожиданной наивной обидой). Ну что ты завираешь опять?! Как будто я только про свеклу пишу!
Пинегин. Шучу, старина, шучу, не обижайся! (Льстиво.) Мне же обидно, Володечка, что ты, именно ты, человек героической биографии, орел, — засел, как чиновник, в отделе и размениваешься на мелочи! Плачу об этом день и ночь! Горючими слезами плачу! Вот такими слезами — двадцать четыре на тридцать! (С напором.) И я же вижу, что ты сам, сам еле сдерживаешь себя! Я же помню, не забыл, что за стихи ты читал в бреду, всю ночь повторял там, в экспедиции, когда свалился… Понял, нет?!
Глебов (недоверчиво). Что за стихи?
Пинегин (с чувством).
Они меня истерзали
И сделали смерти бледней,
Одни — своею враждою,
Другие — любовью своей!..
Глебов (смутился). Это из Гейне… Что ж тут такого? Почему это тебя поразило? Мало ли что лезет в голову человеку, когда он в бреду!
Пинегин (запальчиво). Нет, милый мой, не мало ли что. По науке доказано, что совсем не мало ли что! Есть такая статья научная, я ее сам читал, где все это подробно и натурально описано! Твоя жена умная женщина, но…
Глебов (резко). Мою жену ты оставь!
Пинегин. Я ж ничего худого не хочу про нее сказать. Напротив. Уважаю ее и ценю. Это ты, пожалуйста, хорошо запомни — уважаю и ценю. И что любит она тебя — ценю, и что боится за тебя, потерять тебя боится — прекрасно это все понимаю! (Проникновенно.) Но ведь тебе-то, старик, тебе другие просторы нужны, тебе рано еще сдаваться! Понял?! Я вот сейчас, по дороге сюда, рассказывал девчонкам про наш полярный поход и про то, как ты в пургу один отправился на поиски пропавшего самолета и сам чуть не погиб, — так у них, веришь ли, глазки прямо так и разгорелись, воображение разыгралось, страсть!
Глебов (не глядя на Пинегина). Ну, а что еще ты им рассказывал?
Пинегин. Рассказывал про то, как ты на Гавайских островах был.
Глебов (помолчав). Наврал, одним словом, с полный короб!
Пинегин. Исключительно для пользы дела, старик! Выдал им весь набор по Джеку Лондону — прибой Канаки, Уайкики, укулеле… Даже Юкаву приплел! По созвучию. Думал, что он из той же серии. Библиотека фантастики и приключений. А он, подлец, ученый, оказывается, вот незадача!
Глебов (с улыбкой). Будем надеяться, что дамы вряд ли заметили эту ошибку.
Пинегин. Не заметили, дорогой мой, конечно же не заметили! Что им какой-то Юкава? Им про Глебова интересно! Про того Володьку Глебова, которого называли когда-то «Глебов — нынче здесь, завтра там». Вот им про что интересно.
Молчание.
Глебов (снова поглядел на них в окно). Ждут.
Пинегин. Ждут, Володечка.
Глебов (медленно). Не понимаю. Ничего не понимаю. Ведь молодые ж девчонки… Зачем они ждут?! Зачем ты им нужен и зачем я им нужен?! Кто они такие? Чем они живут, чем дышат? (После паузы.) Как ты с ними познакомился?
Пинегин(с жестикуляцией). Иду, смотрю, вижу — стоят у гостиницы «Метрополь» две красотки. Ну, такие красотки, Володечка, что я прямо аж задрожал от волнения! Как подойти? Проблема! (Хлопнул ладонью по футляру фотоаппарата.) Вспоминаю, по счастью, что со мной камера. Приближаюсь, навожу объектив, предупреждаю — сейчас, мол, граждан очки, вылетит птичка. Они, понятно, смеются. Я представляюсь. Ну, а уж. дальнейшее, как говорят шахматисты, дело чистой техники! (После паузы.) Так как же будет, старик? Девушки ждут, неудобно!
Глебов (прищурился). Змий-искуситель.
Пинегин. Да, я змий-искуситель.
Глебов. Но я не Ева!
Пинегин (меланхолически). Все мы, старик, немножечко Евы! Надо только знать — для кого какое яблоко выбрать! Для кого — шафран, а для кого — белый налив, понял, нет?! Так как же будет? Идем, Володечка, а?
Глебов. Иди.
Пинегин. А ты?
Глебов (отвернулся от Пинегина). Я тоже выйду. Чуть позже. Вы подождите меня!
Пинегин (восторженно). Старик, дорогой!
Глебов. Не ори. И не очень-то на меня рассчитывай. Выйти я выйду, но потом…
Пинегин. Ты ночуешь в Москве?
Глебов. В Москве.
Пинегин. А твои на даче? Квартира пустая?
Глебов (гневно). Уходи, пока я не швырнул в тебя чем-нибудь, что потяжелей! Убирайся к дьяволу!
Пинегин (заговорщицким шепотом). Ждем, старик!
Глебов. Постой! А как их зовут — ты хоть это-то знаешь?
Пинегин. Мою зовут Любочка! (На секунду запнулся.) А твою — вроде Наташа… А может, Нина… Нет, Наташа!
Глебов. Убирайся!
Пинегин. Ждем! (Поспешно уходит, сталкиваясь в дверях с Александрой Анатольевной.)
Александра Анатольевна. Я не рано?
Но Пинегина уже нет. Александра Анатольевна проходит к своему месту, садится за машинку, снимает с нее чехол, вопросительно смотрит на Глебова.
Глебов (покашлял). Так, так, так!.. Если я не ошибаюсь, Александра Анатольевна, на сегодня у нас, собственно, всё?
Александра Анатольевна. Как угодно, Владимир Васильевич. А эта стенограмма — совещание животноводов Тамбовской области?
Глебов (быстро). Мы доправим и посмотрим ее в понедельник. Она вообще-то вряд ли пойдет, так что срочности нет никакой! (Внезапно стукнул кулаком по столу.) Да, если все-таки отыщется этот…
Александра Анатольевна. Владимир Васильевич!
Глебов. Я говорю — если отыщется этот Мельников, а вы еще будете в редакции, то скажите ему — пусть дозванивается ко мне домой! Вечером, ночью, на рассвете, когда угодно, но пусть дозванивается!
Александра Анатольевна. А вы уходите?
Глебов (небрежно). Да, есть дела в городе. До свиданья, Александра Анатольевна!
Александра Анатольевна. До свиданья, Владимир Васильевич! Передайте, пожалуйста, мой самый сердечный привет вашей прелестной Танечке! Будь я мужчиной, я непременно увезла бы ее у вас!
Глебов. Какое счастье, что вы не мужчина! До свиданья, Александра Анатольевна. Желаю вам весело провести воскресенье! (Уходит.)
Александра Анатольевна одна. Шум города за окнами с каждым мгновением становится все нестерпимей — это наступают знаменитые московские так называемые часы «пик». Александра Анатольевна захлопывает фрамугу окна, снова садится за машинку, вытаскивает из ящика стола какую-то явно постороннюю рукопись, перелистывает ее.
Александра Анатольевна (с тяжелым вздохом). Бог мой, о чем они только пишут! (Читает.) «Новообразования в червеобразном отростке у хищных млекопитающих из породы кошачьих». На соискание ученой степени кандидата биологических наук! (Сердито.) Ты будешь дурой, Саня, ты будешь самой последней дурой, если не возьмешь с него за эти отростки по полтора рубля за страницу! (Помолчала, усмехнулась.) И не возьмешь! Начнешь мямлить, краснеть, смущаться! А вот Настенька Чуркина едет в Бомбей!
Продолжительный телефонный звонок. Александра Анатольевна снимает трубку.
Алло! Ставрополь? Какой Загорск? Да, это Александра Анатольевна, а… Ах, боже мой, это вы, Татьяна Андреевна? Здравствуйте, моя дорогая, очень рада слышать ваш голос! Что случилось? Нет, Владимир Васильевич ушел. Что ж вы так поздно? Сидели на почте — не было связи? Ах, какая досада! Не знаю, куда-то в город, по редакционным делам. Что-нибудь надо передать? Нет, но если что-нибудь очень срочное, так я могу его поискать… А может быть, он еще и вернется в редакцию… Просто передать, что вы его очень ждете? Хорошо, дорогая моя, если увижу — обязательно передам. Нет, он не очень много курил, нет, нет! А как ваша доченька? Я спрашиваю — как ваша доченька? Почему вы перебиваете, барышня? Время кончать? Безобразие! (Вешает трубку, делает несколько шагов по комнате, останавливается и в горестном недоумении разводит руками.) Нет, я прошу вас, нет, вы только вообразите — а Настенька Чуркина едет в Бомбей!
Перемена
Музыка. Свет. Это закатное солнце, отраженное в бесчисленных окнах, это шум города и насмешливая флейточка, насвистывающая занятную мелодию, которая звучит по временам то как походный марш, то как озорная уличная песенка.
Суббота, день, шестнадцать часов пятьдесят минут.
Сквер. Фонтан, изнемогающий от жары. Чугунный, под старину, фонарь. У фонаря стоят две девушки — Любочка и Наташа. Обе они очень разные и ничем решительно — ни внешностью, ни повадкой, ни манерой одеваться и говорить — не походят друг на друга. Любочка — маленькая, круглолицая, светловолосая, одета нарядно, броско, с чуть легкомысленным и даже дешевым шиком. Наташа — высокая, темноглазая, одета попроще и поскромней. И только прозрачные плащи-дождевики — один голубой, а другой оранжевый — явно куплены девушками в одном магазине, да еще в руках у них две совершенно одинаковые темно-зеленые сумочки на длинных и широких ремнях. (На эти сумочки следует обратить особое внимание, потому что в дальнейшем ходе истории они будут играть немаловажную роль.)
Итак, суббота, шестнадцать часов пятьдесят минут, девушки стоят в сквере у чугунного фонаря и о чем-то оживленно спорят.
Любочка. Ты думаешь, он наврал?
Наташа (нервно). Конечно, наврал! Может быть, он и знает Глебова, но уж, во всяком случае, никакой ему не друг!
Любочка. А почему — нет?
Наташа. А потому что — то Глебов, а то… И вообще он трепло, этот фотограф! Вот увидишь, если он придет — в чем я, кстати, сомневаюсь, — но если он придет, то придет или один, или с кем-нибудь другим, но только не с Глебовым. (Помолчала, тряхнула головой.) Знаешь что, Любаша, давай пойдем, а?! Будем считать, что наша затея сорвалась! Ну, глупо же, глупо — стоим тут на солнцепеке, у всех на виду, ждем чего-то, неизвестно чего, теряем время… Пойдем?..
Любочка (нерешительно). Ну, давай подождем еще семь минут. Ровно до пяти часов, ладно? (Задумчиво оттопырила губы) Нет, а он вообще смешной. Рассказывает смешно…
Наташа. Особенно — про Юкаву.
Любочка. Ну, он, вероятно, перепутал! А возможно, даже и… (Внезапно топ пула ногой, крикнула) Перестань усмехаться! Ох, до чего ж я ненавижу эту твою усмешечку!
Наташа (лениво). Поссоримся для разнообразия? Давно не ссорились! А ведь это, между прочим, тоже превосходнейший способ убить время! Давай?
Любочка (всхлипнула, порывисто обняла подругу). Ах, Наташка!..
Вбегает Пинегин. Он доволен и весел до чрезвычайности, сияет, приплясывает, ходит ходуном.
Пинегин (размахивая руками). Детки, детки, остановитесь, не то делаете! Надо знать — как, когда и с кем обниматься, все еще впереди! Я долго?
Наташа. Нет, быстро.
Любочка. Наташа уверяла меня, что вы вообще не придете!
Пинегин (наморщил лоб). Наташа? Ах, да, Наташа! (Погрозил Наташе пальцем.) Наташенька! (Торжественно.) Усталый, смертельно больной — все равно Коля Пинегин приполз бы, деточки, к вашим ногам! (Вытащил из кармана горсть карамелек, протянул девушкам.) Карамельки употребляете?
Любочка. Можно и карамельку.
Наташа. Можно, но не нужно.
Любочка. Почему? (Спохватилась.) Я забыла, ты права! Спасибо, Николай Сергеевич, не нужно!
Пинегин. Что так?
Любочка (важно). У нас есть план.
Пинегин. План? Любопытно! И этим планом карамельки не предусмотрены?
Наташа. Нет. Скажите, Николай Семенович…
Любочка (поправляет). Сергеевич.
Пинегин. Просто — Коля, Наташенька, просто — Коля.
Наташа. Скажите, Николай Сергеевич, вы, разумеется, не застали вашего знаменитого друга?
Пинегин (с поклоном. Застал.
Наташа. Но прийти он, к великому сожалению, не может?
Пинегин. Может. Сейчас придет! (Ухмыльнулся.) А вы злюка, Наташенька! Почему вы такая злюка? Любушка-голубушка, почему наша Наташа такая злюка?
Любочка. Она нервничает.
Наташа. Вздор какой!
Любочка. Нервничаешь, нервничаешь. И я тоже, конечно, нервничаю. Вы не обращайте на нас внимания, Николай Сергеевич!
Пинегин. Не обращать на вас внимания?! Детки, требуйте от Коли Пинегина всего, но не требуйте от Коли Пинегина невозможного! Поняли, нет?! Если бы час тому назад я не обратил бы на вас внимания…
Наташа (перебила.. Скажите, Николай Сергеевич, а ваш друг Глебов не привез, случайно, из Гонолулу гавайской рубашки?
Пинегин. Не знаю. А зачем вам гавайская рубашка, Наташенька?
Наташа. Интересно взглянуть.
Пинегин. Не знаю, может быть, и привез! (Помахал рукой.) А вот мы его сейчас самого об этом и спросим!
Наташа (насторожилась). Он идет?
Пинегин. Вот он — переходит дорогу.
Любочка. Который?
Пинегин. Высокий, в светлом костюме, смотрит сюда.
Любочка (тихо, Наташа. Это он?
Наташа. Да. Он. Я когда-то видела его фотографию в «Огоньке».
Любочка. Вот он какой!
Пинегин (игривой Нравится?
Наташа (медленно, с усмешкой). Что ж, ничего! Могло быть и хуже!
Любочка (возмущенно). Наташа!..
Входит Глебов, коротко, почти не глядя на девушек, кивает головой.
Глебов. Здравствуйте.
Пинегин (суетливо потирая рукой Ну вот, ну вот, друзья мои, наконец-то все в сборе! Знакомьтесь: Любушка-голубушка, Наташа и Владимир Васильевич Глебов, именуемый в дальнейшем Володечка. Поняли, нет?!
Любочка. Поняли.
Наташа. Но не запомнили.
Пинегин. Кстати, Володечка, тут вот девушки интересовались, не привез ли ты случайно из Гонолулу рубашки?
Глебов (сухо). Нет, не привез.
Наташа. А укулеле?
Пинегин. Наташенька, бог с вами, укулеле — это же танец! Знаменитые гавайские танцы — укулеле и юкава!
Глебов (негромко). Ну что ты несешь, опомнись! (Наташе.) Укулеле, Наташа, это такой музыкальный инструмент…
Наташа. Я знаю.
Глебов. Но его я тоже не привез. Вам, очевидно, Николай Сергеевич не рассказал, почему и каким образом я оказался в Гонолулу…
Пинегин. Потом, потом расскажешь, Володечка, потом! Сейчас у нас есть дела поважнее. (Позвонил в воображаемый колокольчик.) Дорогие товарищи! Объявляю открытым пятиминутное совещание на тему — что будем делать?
Девушки смеются.
Любочка. Похоже.
Пинегин. Слово для доклада предоставляется товарищу Пинегину. (Поправил воображаемые очки, забубнил.) Товарищи, я коротенько…
Девушки смеются.
Любочка. Очень похоже.
Пинегин. Имеется предложение: пойти в кафе-мороженое! Кто за? (Поднял руку.) Остальные — против? Или воздержались? Ты воздержался, Володечка?
Глебов. Воздержался.
Наташа. А мы — против.
Пинегин. Подчиняюсь большинству! (Снова позвонил в воображаемый колокольчик.) Имеется предложение — отвести предыдущее предложение! (Просто.) А почему вы против, девушки?
Наташа. Мы уже были сегодня в кафе. Днем. А теперь мы проголодались и хотим пойти в какой-нибудь ресторан.
Пинегин (хмыкнул). В ресторан? Так, так! (Переглянулся с Глебовым.) А в какой же, деточка, ресторан?
Любочка. В хороший.
Глебов (с ледяной улыбкой). Простите, а что вы называете хорошим?
Любочка. Ну, первого разряда ресторан! Чтоб хорошо готовили, чтоб было красиво, чтоб играла музыка.
Пинегин. Ясно! (Подумав, решительно.) В Химки, что ли, махнуть?
Глебов (пожав плечами). Как угодно.
Наташа. В Химки — далеко.
Глебов. У меня есть машина.
Наташа. Все равно далеко. Мы можем не успеть к семи тридцати обратно.
Пинегин. А зачем вам торопиться к семи тридцати обратно?
Любочка. Затем, что у нас билеты в Большой театр на «Лебединое озеро».
Пинегин (опешил). Интересная новость! Кошмар! Караул! Что ж это получается, детки? Нет, нет, это невозможно, это окончательно невозможно! Неужели вы ради какого-то «Лебединого озера» покинете нас в этот летний субботний вечер?
Любочка. А вы не хотели бы пойти вместе с нами?
Пинегин. Как? Где же мы возьмем билеты?
Любочка (с улыбкой). У нас есть. Так получилось — и Наташа и я по секрету друг от друга купили на сегодня билеты в Большой…
Пинегин (просиял). И у вас их четыре?
Любочка. Да, у нас четыре билета.
И девушки, почти одновременно и одинаковыми движениями, раскрывают свои новые темно-зеленые сумочки и торжественно показывают Глебову и Пинегину билеты в театр.
Пинегин (в восторге). Колоссально! Детки, это неслыханно и колоссально! Начинаю себя чувствовать богатым и глупым международным туристом! Классический маршрут «Прима А»! Эсквайр Пинегин и сопровождающие его лица, пообедав в ресторане «Арагви», посетили затем балет «Лебединое озеро» в Государственном академическом Большом театре Союза ССР, а перед ужином осмотрели величественное здание Московского университета на Ленинских горах…
Любочка (задумчиво). «Арагви»?.. А правда, товарищи, а что, если нам пойти в «Арагви»?
Пинегин. Прекраснейшая мысль, Любушка!
Глебов (тихо, сквозь стиснутые зубы). Ты сошел с ума! Не хватает только, чтоб завтра по всей Москве пошел звон о том, как Пинегин и Глебов обедали в ресторане «Арагви» с двумя весьма подозрительными девицами!
Пинегин. Не горячись, Володечка!
Наташа. Владимир Васильевич опять воздержался? Или возражает?
Пинегин. Сейчас, детки, сейчас — улаживаем небольшие формальности! Сейчас! (Глебову, торопливым шепотом.) Что ты горячишься, чудак?! Ты погляди, что за люди! А время — пять часов. Обеды уже подходят к концу, для ужинов еще рано. Возьмем отдельный кабинет, как в сберкассе — полная тайна вкладов! Понял?!
Глебов (помолчал, махнул рукой). А-ц, делай, в общем, как знаешь!
Любочка. Так мы идем в «Арагви», товарищи?
Пинегин. Идем, идем. Непременно идем.
Глебов. Ладно. Подождите минутку. Стойте здесь, а я выведу машину из гаража и заберу вас.
Наташа. Ну, это слишком шикарно! Зачем машина? Здесь и пешком — рукой подать.
Глебов. Не все ли равно? Тогда мне придется потом возвращаться за машиной! Нет уж, погодите, я мигом… (Быстро уходит.)
Пинегин (с торжеством поглядел на девушек). Ну, каков?
Наташа (пожав плечами). Я сказала уже.
Пинегин. Что именно?
Наташа (медленно, со смешком). Могло быть и хуже!
Перемена
Музыка. Свет. Это высокое небо, это зеленые, желтые, красные огоньки светофоров, тягучая мелодия старой грузинской песни и все та же насмешливая флейта, насвистывающая по временам то суровый походный марш, то озорную уличную песенку.
Суббота, вечер, восемнадцать часов пятнадцать минут.
Ресторан «Арагви». Отдельный кабинет. Низкое окно, выходящее в глухой каменный двор. Невнятные полинялые фрески на стенах.
Старенькое пианино.
Глебов и Пинегин с очень злыми и хмурыми лицами сидят за уже накрытым к обеду столом и молча смотрят, как в углу на круглом маленьком столике пожилой Официант-грузин в очках бесшумно и ловко раскладывает по тарелкам чурек и закуски.
Девушек нет. Только на вешалке висят их прозрачные дождевики — оранжевый и голубой. Из общего зала доносятся голоса, смех, звон посуды, тягучая мелодия старой грузинский песни.
Пинегин (внезапно, словно проснувшись). Эй, отец, погоди-ка, ты что ж это, нам в самом деле «Юбилейный» коньяк принес?
Официант. «Юбилейный». Как заказывали.
Пинег н. Кто заказывал?
Официант. Дамы заказывали.
Пинегин (со злостью). Дамы, дамы! Может, они тут у вас с заказов комиссионные получают, эти дамы, почем я знаю?! (Помолчав.) Слушай, отец, оставь, как говорится, угрозы, принеси ты нам нормальные три звездочки, а этот «Юбилейный» спрячь куда-нибудь подальше! Понял, нет?!
Официант. Нельзя, дорогой товарищ.
Пинегин. Как — нельзя? Почему — нельзя?!
Официант. Открыта уже бутылка, у меня ее буфет не примет теперь! (Переводя разговор.) Прошу простить, вам горяченькое сразу нести или обождать?
Пинегин (после паузы, с жестом отчаяния). Давай сразу, давай уже все сразу, отец! И корми и губи — все сразу давай!
Официант (с неодобрением). Веселый гость, а! Я скажу тогда на кухне — пускай готовят горяченькое! (Уходит.)
Молчание.
Пинегин (тревожно поглядел на Глебова). Горим, старик! Горим синим светом! У тебя сколько денег с собой?
Глебов. Рублей сто с мелочью.
Пинегин. И у меня столько же. А тут один «Юбилейный» коньячок потянет так, что будь здоров! (Взволнованно.) Ну и ну! Попались, как мальчишки, Володечка! Как самые последние щенки и пижоны!
Глебов (усмехнулся). Да-а, втравил ты меня в историю!
Пинегин. Откуда же я мог знать?! Такие, понимаешь, приличные на вид девушки… Почему ты не дал мне ее остановить, когда она заказывать начала?
Глебов. А как бы ты ее остановил? Вырвал бы из рук карточку? (Неожиданно засмеялся.) Ладно, не хнычь! Теперь уже поздно хныкать! А если мы и вправду не обойдемся — сбегаешь в общий зал, поищешь знакомых, перехватишь у кого-нибудь сотню, тебе не впервой! Ну, в крайнем случае оставим документы до понедельника. Уж как-нибудь нам поверят! (Взглянул на Пинегина и снова засмеялся.) Вот, Коля, теперь будешь знать, как знакомиться с девушками у гостиницы «Метрополь»!
Пинегин. Красивенькая история! (Встал, прошелся по кабинету, остановился.) И девиц что-то нет! Сбежали?!
Глебов. А плащи?
Пинегин. Плащи — тьфу, плащам — три копейки цена! Я тебе расскажу, как в Архангельске Борька Малышев — ну, этот, из «Огонька» — попал в переплет с одной…
Отворяется дверь, и входят Любочка и Наташа, они привели себя в порядок, причесались, чуть подкрасили губы и как-то сразу и притом необычно, похорошели. У них весело и возбужденно блестят глаза, и даже походка стала какой-то другой — быстрой, легкой, словно танцующей.
Любочка. Вот и мы! Заждались?
Глебов. Заждались.
Любочка. Знаете, отчего мы так долго? Мы не в тот кабинет попали! Вошли, а там какая-то большая и шумная компания. Мы напугались и бежать, а они за нами: «Куда же вы, девушки, заходите, милости просим!..»
Пинегин. И конечно, уговорили?
Наташа (поглядела на Пинегина, проговорила медленно и лениво). Нет, не уговорили! Вам, Николай Сергеевич, это, возможно, покажется странным, но поверьте, что нас не так уж легко уговорить! (Обернулась к Глебову.) Почему вы такие сердитые, товарищи? Что-нибудь случилось?
Глебов (пытаясь быть любезным). Ничего не случилось — мы ждем вас.
Любочка (весело). А мы пришли! (Поправила волосы.) Знаете, товарищи, это, наверное, ужасно неприлично, но я смертельно хочу есть!
Пинегин (чуть оживившись). За чем же дело стало?! «К буфету, черный кучер!»
Глебов (пододвинул стул). Прошу вас, Наташа.
Наташа (сердито). Спасибо.
Любочка (устраиваясь рядом с Пинегиным). Нет, что ни говорите, а мне нравится здесь, в «Арагви»! Здесь интересно. А тебе, Наташка, нравится?
Наташа. Нравится.
Глебов. Неужели вы ни разу не бывали прежде в «Арагви»?
Наташа. Нет.
Любочка. Ни разу. Как-то так получилось. В «Национале» мы бывали — помнишь, Наташка? — потом в «Метрополе», в «Праге», в «Пекине», а вот в «Арагви» — ни разу.
Пинегин (со смешком). И тем не менее, Любушка-голубушка, вы весьма ловко справились с заказом, весьма ловко!
Любочка (очень довольная). А я по особому способу заказывала. Знаете как? Я на левую сторону меню, где названия, даже и не смотрела — я там все равно ничего бы не поняла! Я смотрела только на правую сторону, где цены, — и выбирала все, что подороже.
Глебов (переглянулся с Пинегиным). Отличнейший способ, Любочка! Надо будет непременно его запомнить! (Вытащил из кармана пачку сигарет.) Надеюсь, дамы не станут возражать, если я закурю?
Пинегин. Станут возражать. И я стану возражать. Все голодные, все устали, все хотят есть, пить, наслаждаться жизнью, смотреть друг на друга, а ты начинаешь нам тут дымовые завесы устраивать! Потерпи, Володечка! Понял, нет?!
Глебов. Понял.
Пинегин (потянулся к бутылке с коньяком). Итак, начнем, благословись.
Наташа. Мне полрюмки.
Любочка. И мне тоже. А то я буду совсем пьяная…
Пинегин. И прекрасно!
Любочка. Ничего не прекрасно. Когда я пьяная, я очень скучная! (Оглядела стол, спросила громким шепотом.) Николай Сергеевич, скажите, а где же здесь то, что заказали вы, с таким интересным названием — лоби?
Глебов (передав тарелку с лоби). Вот, пожалуйста.
Любочка (разочарованно). Это и есть лоби?! Простая фасоль! Ой, а я-то думала!
Пинегин. Детки, детки, дисциплина, разговорчики в строю! (Постучал ножом по краю тарелки.) Ну-с, дорогие мои, так за что же мы выпьем первую?
Глебов. Первую рюмку, если я правильно помню, полагается пить за здоровье прекрасных дам.
Пинегин. Это в Гонолулу! Там они, брат, еще дикари, отсталая культура, а у нас двадцатый век, цивилизация! Мы должны придумать что-нибудь похитрей! За что же мы выпьем, девушки?
Любочка. За что угодно. Мне все равно.
Наташа. Давайте выпьем за сегодняшний день.
Пинегин. За сегодняшний день?! (Восхитился.) Умница! Золотая умница! Володя, дорогой, ты заметил, какая у нас Наташенька золотая умница?
Глебов. Заметил.
Быстро с подносом в руках входит Официант.
Официант. Цыплятки табака, пожалуйста! Прикажете обслужить?
Пинегин (присвистнул). Обслужи и — фью!
Официант (орудуя с тарелками и приборами). Понимаю, дорогой товарищ! Больше пока ничего не потребуется?
Пинегин. Что-нибудь из денег, отец!
Официант. Веселый гость, а! (Уходит.)
Пинегин (поднял рюмку). Итак, пьем, детки, за сегодняшний день… Умница, Наташа! Пьем за сегодняшний день, за счастливые встречи и легкие расставания, за вас, дорогих и любимых — Наташеньку, Володеньку, Любочку, Колечку, ура!
Все чокаются, глядя друг другу в глаза, пьют.
Любочка (зажмурилась). Ой-ей-ей, до чего ж крепкий!
Пинегин. «Юбилейный»! Ешьте, друзья, закусывайте и давайте сюда ваши рюмки — между первым и вторым тостом перерывов делать не полагается!
Наташа. Нет, спасибо, я больше пить не буду.
Любочка. И я тоже.
Пинегин. Почему?
Наташа. Нам достаточно.
Любочка (приветливо). А вы пейте, пейте, вы нас не стесняйтесь. Ведь вам, наверное, ничего?
Пинегин. Нам ничего! Как, Володечка? Нам с тобой — ничего?
Глебов. Мне нельзя, я за рулем. У меня уж и так голова кружится.
Пинегин. Захмелел с одной рюмки?
Глебов (грубо). Не болтай!
Молчание.
Пинегин. Ну, как хотите, а я выпью. И вот вторую рюмку я действительно выпью за здоровье наших прекрасных дам! (Поднял рюмку). За вас, детки!
Любочка. Спасибо.
Молчание.
Глебов (неожиданно), А теперь и я хотел бы внести предложение — не познакомиться ли нам наконец? (С насмешливым полупоклоном,) Меня зовут Владимир Васильевич Глебов!
Наташа. А меня зовут Наташа.
Любочка. Меня — Люба.
Пинегин (подхватил игру), А меня — дядя Коля. Первый пункт анкеты заполнен. Дальше, извиняюсь за выражение, пол, ну, тут все ясно — женский, женский, мужской, мужской. Сомнений, надеюсь, нет. Дальше — возраст… Хотя, погодите-ка, возраст я — определю сам! (Торжественно,) Протяните мне, Любушка, вашу прелестную ручку!
Любочка. Какую?
Пинегин. Левую, конечно. Левую, которая ближе к сердцу.
Любочка (с интересом), Пожалуйста.
Пинегин (разглядывая Любочкину руку), А это что ж за шрам?
Любочка (почему-то смутилась), Так. Порезала.
Глебов (сдвинул брови), Вот, вот, вот! Почему так нелепо устроено, почему всякая беда, самая малая, самая ничтожная, самая глупая, непременно оставляет следы: шрамы, ожоги, морщины, седые волосы! И почему же счастье, даже самое большое, не оставляет следов?
Наташа (осторожно и легко положила руку на руку Глебова). Зачем вы так говорите, Владимир Васильевич? Вы же так не думаете и…
Глебов (перебил). Милая вы девушка, Наташа, что вы понимаете, черт побери?! Почему вы думаете, что я так не думаю? (Потер рукой лоб.) И что вы вообще можете знать о том, чего я хочу, что думаю, о чем мечтаю?!
Наташа (после паузы). У вас очень сильно кружится голова?
Глебов. Нет.
Любочка. Так сколько же мне лет, дядя Коля?
Пинегин. Сейчас, сейчас: у вас, Любушка, какая-то невероятно запутанная линия жизни. (Наобум.) Двадцать два!
Любочка. Нет.
Пинегин. Двадцать три.
Любочка. Нет.
Пинегин. Двадцать один.
Любочка. Не мучайтесь, Николай Сергеевич, Наташа родилась в тридцать третьем году, а я — в тридцать четвертом. Сумеете сосчитать, сколько это выходит?
Пинегин. Все ясно! Вам, Любушка, двадцать пять, а Наташеньке двадцать шесть…
Глебов. Чудеса кибернетики! Ты, милый мой, отлично мог бы выступать в цирке с мировым аттракционом — «Человек — счетная машина»! Наташе не двадцать шесть, а двадцать пять…
Любочка. А мне не двадцать пять, а двадцать четыре! И довольно, Николай Сергеевич, отдайте мне мою руку!
Пинегин. Ну, Любушка!
Любочка. Я хочу есть.
Пинегин. Тогда подчиняюсь.
Глебов (снова вытащил из кармана пачку сигарет). Еще раз прошу у дам разрешения закурить.
Наташа. Пожалуйста. Пожалуйста, курите, Владимир Васильевич. Угостите, кстати, и меня тоже.
Глебов (удивленно). Вы курите?
Наташа. Иногда. Несколько лет назад мы с Любочкой работали в одном таком весьма малоприятном месте, где очень трудно было не закурить.
Глебов (протянул Наташе сигареты). Прошу! (Щелкнул зажигалкой, дал прикурить Наташе, закурил сам.) А где вы работали, Наташа? В каком таком малоприятном месте? Чем вы занимаетесь в жизни? Что делаете?
Наташа. Обедаем.
Любочка. В ресторане «Арагви».
Наташа. С Владимиром Васильевичем Глебовым и Николаем Сергеевичем Пинегиным.
Глебов (упрямо). Чем вы занимаетесь? Я спрашиваю серьезно.
Наташа (с уже знакомой ленцой), А если мне не хочется говорить серьезно, Владимир Васильевич? Для серьезных разговоров будет другой час и другое место. А сейчас мне хочется веселиться.
Любочка. Жаль, что музыки здесь почти не слышно, правда?
Пинегин (вскочил). Музыки?! Музыка будет! Я же, деточки, вам сказал: Коля Пинегин расшибется в лепешку, но Коля Пинегин сделает для вас решительно все! Поняли, нет?! Сейчас будет музыка! (Подбегает к пианино, сел, поднял крышку, не без щегольства проиграл несколько бурных и стремительных пассажей,)
Любочка (захлопала в ладоши). Ах, как здорово!
Пинегин (поет).
В именье своем великолепном
Жил Лев Николаевич Толстой,
Не ел ничего он мясного,
Ходил он по саду босой…
Любочка. Я знаю, знаю эту песню — очень смешная! Спойте!
Наташа (резко). А я ее не люблю!
Пинегин. Почему? Забавная же песня, Наташенька! Пародийная, так сказать! Или у вас с нею связаны какие-нибудь особенные воспоминания?
Наташа. Особенные? Нет! (Покачала головой.) Просто мне представляется настоящая Ясная Поляна, понимаете? Ну, та, где могила Толстого, дом, библиотека, каретный сарай, и… и мне почему-то становится стыдно, когда я слышу, как поют эту песню! Спойте лучше другое что-нибудь, ладно?
Пинегин. Слушаю и повинуюсь!
Любочка (сердито). Ты назло мне. Нарочно.
Глебов (кивнул Наташе). Молодчина!
Наташа (удивленно). Что вы, Владимир Васильевич?!
Пинегин (подумав, берет несколько громких аккордов и снова начинает петь).
Подари на прощанье мне билет
На поезд куда-нибудь!
А мне все равно, куда он пойдет,
Лишь бы отправиться в путь!
Ах, мне все равно, куда он пойдет,
Лишь бы отправиться в путь!
Глебов (сбоку, чуть наклонив голову, внимательно разглядывает Наташу). Странная вы девушка, Наташа!
Наташа. Чем же, Владимир Васильевич? Самая обыкновенная, поверьте!
Глебов. Может быть. Может быть, тем и странная, что самая обыкновенная!
Пинегин (поет).
Ты скажи на прощанье, как всегда,
Мне несколько милых фраз.
А мне все равно, о чем и зачем,
Лишь бы в последний раз!
Да, мне все равно, о чем и зачем,
Лишь бы в последний раз!..
Наташа (Глебову, тихо). А вот вас я и вправду представляла себе совсем-совсем другим… Я думала, что вы старый…
Глебов. А разве я молодой?
Наташа. Молодой.
Глебов (усмехнулся). Это забавно! Не далее как сегодня утром меня убеждали в том, что я старик.
Пинегин (поет).
Мне б не помнить ни губ твоих, ни рук,
Не знать твоего лица…
А мне все равно — что север, что юг,
Ведь этому нет конца!
Ах, мне все равно — что север, что юг,
Ведь этому нет конца!..
Молчание.
Любочка. Хорошая песня. Грустная.
Пинегин. Пробирает?
Любочка. Я люблю, когда поют грустное.
Пинегин (хвастливо и шумно). То-то! Собственного сочинения, деточка, песня! Может, значит, еще старик Пинегин, а? Не высох порох в пороховницах? Жжем глаголом сердца людей!
Глебов. Ну что ты все врешь да хвастаешь! И вовсе это не твоя песня. Мелодию ты украл, первые строчки украл…
Пинегин. Не украл, Володечка, а позаимствовал и творчески переработал! Понял, нет?! Не умеешь ты, старина, выражаться дипломатически. Сразу видно, что ты не в международном отделе работаешь, а во «внутренней жизни»! (Девушкам.) А теперь, деточки, я вам исполню…
Любочка. Николай Сергеевич, миленький, вы извините, но вы знаете который час? Уже без четверти семь, нам пора. Надо ведь еще билеты поменять, чтобы сидеть всем вместе… Будем собираться, хорошо? Пора!
Пинегин (бросил выразительный взгляд на Глебова). Пора? Что ж, пора так пора! Пришла пора — она влюбилась! (Встал, приотворил дверь в коридор, позвал.) Эй, отец!
На пороге кабинета мгновенно появляется Официант.
Официант. Что прикажете?
Пинегин (со вздохом). Счет готовь. Опись убытков, как говорится!
Официант (вытащил из нагрудного кармашка густо исписанный листок). А счетик у меня готов уже для вас! Прошу!
Пинегин (проглядел счет, хмыкнул). Так-с! Выразительно! Все ты нам припомнил, отец! А вот о боге ты забыл! Забыл ты, отец, о боге!
Глебов (с беспокойством). Что там?
Пинегин. На, полюбопытствуй! (Официанту.) Ты погоди немножко, отец, погуляй пока, а мы тут сейчас…
Наташа (громко). Будьте добры, Владимир Васильевич, покажите мне счет!
Глебов. А зачем, Наташа? Вы не беспокойтесь, мы все уладим и…
Наташа (настойчиво). Дайте мне счет, Владимир Васильевич! Ну, я вас очень прошу — покажите мне счет!
Глебов (от растерянности все еще ничего не понимая). Пожалуйста.
Наташа (бегло просмотрела счет). Здесь все правильно?
Официант. Все, гражданочка, копейка в копейку! Мы лично ошибок не делаем! Нам лично они ни к чему! Все копейка в копейку!
Глебов (тихо). Что происходит?
Наташа (Официанту), Хорошо, товарищ! (Кивнула Любочке.) Любаша!
И девушки, о чем-то коротко пошептавшись, опять одинаковым движением раскрывают свои темно-зеленые сумочки, достают деньги и расплачиваются с официантом.
Любочка (важно). Получите, товарищ!
Глебов (резко). Что происходит?
Официант. Душевно благодарю, душевно благодарю, милости просим, захаживайте… (Быстро уходит.)
Глебов. Что происходит, я спрашиваю?
Наташа (пытаясь его успокоить). Ну, Владимир Васильевич…
Глебов (усмехнулся). Да за кого же вы нас, черт вас побери, принимаете?! За подонков? За шпану?! За мальчишек, которых вы подобрали на улице?! Что с вами? Кто дал вам право, милые вы мои, так оскорблять нас?..
Наташа (смущенно). Ну не сердитесь, Владимир Васильевич… Ну, пожалуйста… Почему вы сердитесь?
Глебов. А вы не понимаете?
Наташа. Нет. Ведь не вы же пригласили нас в «Арагви», ведь правда? Вы звали нас в кафе-мороженое, а пойти в «Арагви» придумали мы. И обед мы заказывали…
Любочка. Самые дорогие блюда выбирали!
Наташа. Что же тут такого? Вы считали бы вполне естественным заплатить, а почему же не можем заплатить мы? Почему это кажется вам обидным и оскорбительным? Не понимаю.
Глебов (сдерживая себя). Очень жаль, что не понимаете! Объяснить этого, увы, нельзя — это можно только понять! (Кивнул на счет, который держит Наташа.) Сколько там было всего?
Наташа (протянула Глебову счет). Здесь записано.
Глебов (вытащил из кармана деньги, положил на стол). Отлично! Вот, прошу, тут моя доля!
Любочка (у нее задрожали губы). Владимир Васильевич!
Глебов. Ну, а засим, как принято говорить, спасибо за компанию, разрешите откланяться!
Любочка (едва не плачет). Владимир Васильевич!
Пинегин (после того как выяснилось, что платить по счету не нужно, он снова необычайно оживился). Нет, нет, нет, старик, дорогой, так не годится! Что значит — разрешите откланяться? Почему — разрешите откланяться?! Так не годится! Не разрешаем откланяться! А Большой театр? А Московский университет?
Наташа (строго). Погодите, Николай Сергеевич. У Владимира Васильевича есть, вероятно, дела! (Взглянула на Глебова.) Вам действительно необходимо идти, Владимир Васильевич?
Глебов (усмехнулся). Какой знакомый вопрос! (После долгой паузы, сухо и сдержанно.) В котором часу начинается «Лебединое»?
Любочка. В семь тридцать.
Глебов. Тогда нам, очевидно, пора?
Пинегин (во весь голос). Старик, дорогой, виват, дай я тебя поцелую! Ты человек, старик! (Бросился к вешалке, подал девушкам их дождевики). В путь, дети мои, в путь, вперед! Путешествие продолжается! Эсквайр Пинегин и сопровождающие его лица, отобедав в ресторане «Арагви», направляются в Государственный академический Большой театр Союза ССР на балет «Лебединое озеро», музыка П. И. Чайковского! В путь, детки мои, вперед, путешествие продолжается! Поняли, нет?!
Занавес
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Наступил вечер.
Еще горит отблеск заката в окнах верхних этажей домов и на шпилях высотных зданий, а внизу, на улицах, уже засияли вечерние огни, осветились витрины магазинов, побежали рекламы над подъездами кинотеатров, вспыхнула цепочка фонарей вдоль набережных Москвы-реки — и невольно начинает казаться, что город за каких-нибудь полчаса стал словно красивей и чище, деревья зеленее, улицы просторнее, прохожие нарядней и веселее.
Отчего это происходит?
Может быть, оттого, что уже мчатся по улицам города парочки друг другу навстречу; и толпятся влюбленные у выходов из метро, у памятников и у Центрального телеграфа; и прохожие бойко раскупают у лукавых и нахальных молдаванок — неведомо откуда взявшихся, днем их почти никогда не видно — махровые гвоздики, розы и первые астры — предвестники близкой осени?
А может быть, это происходит оттого, что уже спешат к вокзалам шумные компании с рюкзаками, гитарами и рыболовными доспехами и с азартом штурмуют вагоны дачных электропоездов; и стекаются зрители к ярко освещенным подъездам театров и кино; и заиграла музыка в парках, и, услыша эту музыку, люди не могут не подчиняться ее волшебной власти — чеканному ритму и плавному кружению вальсов?
Начинается летний субботний вечер — пора заслуженного отдыха, чаепитий на дачных верандах, прогулок по театральным фойе, неторопливых дружеских бесед, быстрого любовного лепета, треньканья гитар, песен, веселья.
Но только ли одного веселья? Не подводится ли в эти вечерние часы некий итог всему, что сделано, и может ли каждый положа руку на сердце твердо сказать, что день этот был им прожит, как должно, как следовало его прожить, как хотелось его прожить?
Давайте посмотрим — я продолжаю рассказ.
Суббота, вечер, двадцать один час.
Большой театр. Ложа бенуара. Только что начался антракт между вторым и третьим действиями балета «Лебединое озеро», мужчины ушли в фойе — покурить, и девушки одни. Они сидят, опершись локтями на бархатный барьер ложи, грызут карамельки и с детским любопытством разглядывают публику в зрительном зале.
Любочка (весело). Наташа, знаешь, та кривляка, в первом ряду, которая с лорнетом, — она сейчас посмотрела на меня, а я ей язык показала!
Наташа. Она пожалуется билетеру, и тебя выведут.
Любочка. Не выведут! (Тряхнула головой, рассмеялась.) Нет, по-моему, все получилось необыкновенно удачно — и знакомство, и обед, и театр. И с билетами все тоже здорово вышло. И как хорошо, что Владимир Васильевич поехал с нами… Он интересный, верно?
Наташа (равнодушно). Интересный.
Любочка. Он очень интересный, очень! Я даже могла бы влюбиться в него, честное слово!
Наташа. Только этого не хватало! Ты шутишь, надеюсь?
Любочка. Нет.
Наташа. Только этого не хватало! (Сердито посмотрела на Любочку.) Если ты не шутишь, то мы сейчас же, немедленно отсюда уйдем!
Любочка. Почему? А «Лебединое озеро»? Нет уж, как хочешь, а я досмотрю до конца! (Передернула плечами.) Чего ты раскипятилась? Что я такого сказала? А ты сама не могла бы в него влюбиться?
Наташа (честно). Могла бы. Но не влюблюсь. Не имею права. И ты не имеешь права.
Любочка (поддразнивая). Ну немножко-то можно. Чуть-чуть. На один сегодняшний вечер.
Наташа. И на один вечер нельзя.
Любочка. Глупости.
Наташа (обняла Любочку, певуче проговорила). Любаша ты Любаша, дорогая ты моя подружка! Если б ты знала, как мне за тебя боязно!
Любочка. А за себя тебе не боязно?
Наташа (сурово). Нет. Я сильнее тебя. Я умею, если нужно, быть грубой. Я не боюсь остаться одна. Я не жду праздников. И не хочу праздников. А ты девчонка! Ты, как в детстве, все выглядываешь в окошко — не спешит ли за тобой фея-крестная в золоченой карете, в которой ты поедешь к принцу на бал! (Помолчав.}
Может быть, все будет хорошо. Даже наверное будет хорошо. Обязательно будет хорошо. Должно быть хорошо!.. Но полагаться на это нельзя!
Любочка. Мы ведь решили, Наташа, что сегодня говорить об этом не будем.
Наташа. Прости.
Любочка (после паузы). А как ты думаешь — они догадываются?
Наташа. Вряд ли.
Любочка (снова развеселившись). Здорово! Слушай, ты раньше когда-нибудь в ложе бенуара сидела?
Наташа. Нет.
Любочка. Нам сегодня определенно везет! (Смешно наморщила нос.) Из партера, конечно, смотреть удобнее, но очень уж красиво звучит — ложа бенуара! Вроде как мы по-французски разговариваем! (Тоном, манерной светской беседы.) «Скажите, Любовь Васильевна, где вы были в прошлую субботу?» — «В прошлую субботу мы были в Большом театре на балете «Лебединое озеро» и сидели в ложе бенуара…»
Наташа (засмеялась). Дурочка!..
Сзади отворяется дверь, и в ложу входят Глебов и Пинегин. В руках у них по коробке конфет и по огромному букету цветов.
Любочка. Покурили? (Заметила цветы.) Ой, а это откуда?
Глебов. Это вам, Наташа.
Наташа. Спасибо.
Пинегин. И вам, Любочка.
Любочка. Астры! Смотри, Наташка, первые астры! Неужели осень уже скоро?
Глебов. Август, ничего не поделаешь!
Любочка. И гвоздики! (Уткнулась носом в цветы.) Гвоздики, мои любимые! И как пахнут! Где вы достали такую прелесть?
Пинегин (шумно). Достали, детки, достали! Для таких людей и цветов не достать?! По особому заказу достали! Крикнули клич, и все лучшие цветочники города Москвы сбежались под колоннаду Большого театра…
Наташа. Тогда еще раз — спасибо.
Глебов. А теперь за что?
Наташа. Ну, хотя бы за то, что вы умеете вовремя кликнуть клич!
Глебов (хмуро). Мы уже знаем о том, что вы умная. А глупой вы бываете когда-нибудь?
Наташа. Часто. И даже — главным образом. Преимущественно! Неужели вы, Владимир Васильевич, такой знаменитый журналист, до сих пор еще не успели это заметить?
Глебов (усмехнулся). Я уже давным-давно не знаменитый журналист. И не был, кстати, им никогда. Просто — мне везло. Сидел я после фронта в отделе писем, томился, скучал, а тут вдруг Вадим Соколов, который должен был ехать с полярной экспедицией Бабочкина, в самую последнюю минуту по каким-то семейным обстоятельствам вынужден был остаться, меня за час буквально оформили — и я поехал вместо него! И все в этом роде! Например, спасатели искали Лужина на трассе, а я, как мальчишка, сбился с пути, попал в пургу, сам чуть не погиб и случайно, просто совершенно случайно, наткнулся на лужинский самолет!..
Пинегин (подмигнул девушкам). И совершенно случайно получил орден! Поняли, нет?!
Глебов. Не остри! (Задумчиво.) Или возьмите историю, как я попал на Гавайи!.. Послали меня в поездку — писать о людях одного нашего танкера. Рейс был далекий, но очень простой, сто тысяч раз хоженный! Так надо ж было нам врезаться в какой-то невероятнейший для тех широт шторм, едва не пойти на дно и затем недели две с лишним отстаиваться в Гонолулу — чиниться и приводить себя в порядок!
Наташа (удивленно). Так это правда, что вы были в Гонолулу?
Глебов. Был! (С улыбкой.) А вы не поверили? Вот почему вы интересовались гавайской рубашкой!
Наташа. Нет, нет, совсем не поэтому.
Глебов. А почему?
Пинегин. Верьте, деточки, дяде Коле Пинегину! Каждое слово, которое произносит дядя Коля Пинегин, может быть, как скрижали и заповеди, высечено на мраморе! Каждое слово — вот Володечка не даст мне соврать! (Придвинулся вместе со стулом поближе к Любочке.) Ну-с, хорошо, дорогие мои, все это прекрасно и восхитительно, но поскольку руководство сегодняшним вечером возложено на меня, а руководить — это значит предвидеть, то я и хотел бы знать — что будет потом?
Любочка. Сейчас будет третье действие балета «Лебединое озеро»…
Пинегин. Музыка Чайковского! А потом?
Любочка. А потом будет четвертое действие.
Пинегин (в ужасе). Как?! Еще и четвертое?!
Любочка. Непременно.
Пинегин. Ты слышишь, Володечка?! А я-то, наивный человек, жил хрупкой надеждой, что действий всего три! Четыре, Любочка? Это точно?
Любочка. Точно.
Пинегин (с тяжелым вздохом). Да-а, вот уж, как говорится, плясали не гуляли! (После паузы.) Ну хорошо, а потом? Что будет после четвертого действия?
Любочка. Конец.
Пинегин. Вздор! Кончится спектакль, умрет злой волшебник, разгримируются феи, разойдутся зрители, но мы-то с вами останемся! Что же мы с вами будем делать потом?
Любочка. Поедем на Ленинские горы — осматривать Московский университет.
Пинегин. Куда? Ты слышишь, Володечка?
Наташа. Все по плану, Николай Сергеевич. Вы сами его наметили — сначала «Арагви», потом «Лебединое озеро», потом Московский университет…
Пинегин. Наташенька, душенька, но нельзя же так…
Наташа. Почему — нельзя? Все шло до сих пор отлично. Все сбывалось. (Обернулась к Глебову.? Владимир Васильевич, вы поедете с нами на Ленинские горы?
Глебов. Поеду.
Пинегин. Так гибнут лучшие люди! (Махнул рукой.) Ладно, подчиняюсь большинству, едем — позадираем головы возле университета… А потом?
Наташа. А вы внесите какое-нибудь предложение, Николай Сергеевич, мы обсудим.
Пинегин (небрежно). Я думаю так: а почему бы нам, детки, не махнуть в гости к Володечке, в его новую квартиру на Боровском шоссе, и не выпить у него по чашке кофе?
Наташа. Вряд ли это удобно. Будет уже поздно и…
Пинегин. Поздно?! Кто сказал — поздно?! Посидим у Володечки в культурной обстановке, выпьем по чашечке кофе, послушаем Ива Монтана, посмотрим фотографии, поболтаем! (Хлопнул Глебова по плечу.) Что ж ты молчишь, старик? Я за тебя стараюсь, из кожи вон лезу, а ты молчишь! Приглашай гостей, Володечка, вымолви слово!
Глебов. Я ждал, пока иссякнет поток твоего красноречия.
Пинегин. В таком случае ты ждал напрасно! Поток моего красноречия иссякнуть не может!
В зале медленно гаснет свет.
Любочка (усаживаясь поудобнее). Начинается. Сейчас будем плакать. Всегда плачу во время третьего действия.
Глебов. Приготовить запасной платок?
Любочка. Я буду плакать в цветы.
Наташа (Глебову, тихо). А вы тоже хотите, Владимир Васильевич, чтобы после Ленинских гор мы поехали к вам выпить по чашечке кофе?
Глебов (уклончиво), Я буду очень рад, Наташа, видеть вас у себя в гостях.
Наташа. Это удобно?
Глебов. Вполне.
Любочка. Тише, тише, товарищи, — начинается!
Вспыхивает таинственный свет рампы, вступает оркестр.
Наташа (медленно, шепотом). Хорошо, Владимир Васильевич. Мы согласны, мы поедем к вам выпить по чашечке кофе.
Глебов (прищурившись, взглянул на Наташу). Вы смелая!
Наташа (удивленно). Смелая? Почему? Я верю вам. И потом, мне ужасно хочется поглядеть и понять, как вы живете.
Любочка (сердито). Тише, тише, товарищи, — начали!..
Перемена
Музыка. Свет. Это пролетающие мимо окон машины, гирлянды фонарей вдоль набережных Москвы-реки, это прожектор, прочертивший ночное небо, негромкий разговор под гитару и насмешливая флейточка, которая, неожиданно загрустив, принялась насвистывать какой-то немудреный вальс.
В пути незаметно кончилась суббота и началось воскресенье. Воскресенье, третье августа, ноль часов сорок минут. Набережная на Ленинских горах, напротив Московского государственного университета. Гранитные перила над обрывистым берегом Москвы-реки. Чуть в стороне — стеклянная будка телефона-автомата с настежь раскрытой дверью.
Уже по-ночному пустынно и тихо. Наташа, Любочка, Глебов и Пинегин стоят, облокотившись на перила, смотрят вниз — на огни Москвы.
Любочка (поежилась). А ночь-то прохладная.
Глебов. Август, август, переменчивая пора, лето поворачивает на осень.
Пинегин. Ну, до осени еще далеко.
Наташа. Как кому.
Пинегин (с внезапной обидой). Это кого же вы, деточка, имеете в виду? Меня?
Наташа. Нет, нет, Николай Сергеевич, нет. Я имела в виду самое нехитрое соображение — у нас еще лето, а в иных краях уже осень и даже зима. Только и всего!..
Молчание.
Глебов (негромко). Есть что-то странно-тревожное в ночных огнях города, правда? Вон — осветилось окно, а вот — еще и еще… Чужое освещенное окно! Мне с детства всегда хотелось узнать: а кто там живет, за этим чужим освещенным окном? Может быть, там живут твои будущие друзья, может быть — враги, может быть — любовь… Вы где живете, Наташа?
Наташа. На Метростроевской улице. Ее отсюда, пожалуй, не видно. Хотя не знаю… Возможно, что те огни — Метростроевская!
Глебов. Возможно. А вы, Любочка?
Любочка (хмуро). Я живу далеко. От Автозавода еще две остановки троллейбусом. Так что отсюда, Владимир Васильевич, никто и никогда не увидит, как светится мое окно.
Пинегин. Детки мои, лирика лирикой, но кофе пить к Володечке мы, наконец, поедем? Время позднее, машину мы поставили, где нельзя…
Глебов. Не ври. Машину мы поставили, где можно.
Пинегин. Я хочу кофе!
Глебов. Вот надоел!
Пинегин. Я хочу кофе. И я требую слова. Не могу молчать. Поняли? Желаю высказаться — точка!
Наташа. Мы слушаем вас, Николай Сергеевич.
Пинегин. Я не понимаю, во-первых, почему, если мы приехали осматривать Университет, мы все время стоим к нему спиной? Невежливо и нелогично! Но это еще полбеды! Я не понимаю, во-вторых, зачем мы болтаемся здесь на ветру, рискуя получить насморк, вместо того чтобы ехать к Володечке в культурную обстановку и пользоваться всеми благами цивилизации — ванной, газом, теплоцентралью…
Глебов (потер рукой лоб). Ох, милый мой, до чего же ты надоел!
Пинегин. Я хочу кофе.
Молчание. Пинегин с обиженным видом засунул руки в карманы и принялся насвистывать какой-то немудреный вальс.
Любочка (покосилась на Пинегина, вздохнула). А верно, поздно уже.
Пинегин (встрепенувшись)). Ну конечно, поздно! Конечно, Любушка-голубушка, поздно!! Поедем, товарищи, а?
Любочка (негромко). Поедем, Наташа?
Наташа. Мы обещали.
Любочка (подумав). Хорошо. Но только сперва я должна позвонить маме, а то она будет беспокоиться.
Пинегин. А вот — автомат. Пятнадцать копеек есть?
Любочка. Есть, спасибо.
Любочка заходит в будку телефона-автомата и, не закрывая двери, снимает трубку, набирает номер.
Глебов. А о вас, Наташа, никто беспокоиться не будет? Наташа. Нет, я живу одна.
Глебов. А ваши родные?
Наташа (сухо). Я одна. Мои родные умерли еще в войну. Была тетка, но она года три назад вышла замуж и уехала с мужем в Казань. Обо мне беспокоиться, к счастью, некому.
Глебов. Почему — к счастью?
Пинегин (со смешком). Почему? Не тебе, старик, об этом спрашивать, не тебе!
Глебов. Не понимаю.
Пинегин (подмигнул).
Они меня истерзали И сделали смерти бледней…
Глебов (медленно, с холодной злостью). Ты очень хочешь, как я погляжу, чтобы сегодняшним вечером закончилось наше знакомство!
Любочка (в телефон). Мама? Ой, мамочка, милая, ты извини, что я так поздно! Я разбудила тебя? Ждешь? А мы с Наташей гуляем… Просто — гуляем. Мамочка, ты не сердись, но мы очень далеко, и я, наверное, останусь у нее ночевать. У Наташи. Утром буду.
Пинегин (в полном восторге толкнул Глебова локтем в бок). Что я тебе говорил, старик?! Настоящие люди! Настоящие люди, старик, понял, нет?!
Любочка (в телефон). Ну какая разница! Какая разница — сегодня или вчера! Сколько можно нервничать и сходить с ума! Мамочка, милая, очень тебя прошу — не сердись, ложись спать, спи спокойно, утром я буду. Целую тебя, не сердись, пожалуйста, спокойной ночи!..
Пинегин. Умница! И Наташенька умница, и Любочка умница! Ну что за компания — ученый совет!..
Любочка вешает трубку, проверяет пальцем, не запала ли монетка, и с хмурым лицом решительно выходит из будки телефона-автомата.
Любочка (быстро и коротко). Можем ехать.
Глебов. Как вы необычно сказали, Любочка, — сегодня или вчера.
Любочка. Необычно? А что тут необычного?
Глебов. Ну, принято говорить — сегодня или завтра.
Любочка (нервно). Разве? Не знаю. Я не обратила внимания. Сказала первое, что пришло в голову. Едем?
Наташа (наблюдая за Глебовым). А может быть, это все-таки неудобно?
Глебов. Что именно?
Наташа. Ехать к вам. Мы не обидимся, Владимир Васильевич, вы скажите нам прямо — это удобно? Мы не поставим вас в неловкое положение?
Пинегин. Что за чепуха, что за вздор?! Можно подумать, что Володечка не хозяин в своем одиноком доме! (Глебову, свистящим шепотом.) Да не молчи же, старик!
Глебов (негромко). Все удобно, Наташенька. Все абсолютно и решительно удобно. У меня просто опять почему-то начала гудеть и кружиться голова — потому, наверное, я и не спешил забираться в машину!
Наташа (подняла руку, тыльной стороной ладони прикоснулась ко лбу Глебова). У вас жар, Владимир Васильевич.
Глебов. Нет, нет. У меня нет жара.
Наташа. Определенно — жар.
Глебов. Ну, может быть. Небольшой. По временам у меня случаются этакие довольно странные приступы. Похожи на малярию, но продолжаются часа два-три, не дольше! (Через силу улыбнулся.) Будем надеяться, что сегодня все обойдется!
Наташа (деловито). Акрихин у вас дома есть?
Глебов. Имеется, надо полагать! (Снова улыбнулся, кивнул головой.) Смотрите-ка, а окна гаснут уже понемногу.
Любочка (тихо). Гаснут. Пусть гаснут. Спокойной вам ночи, добрые люди.
Пинегин (приплясывая на месте). В путь, деточки, в путь! Путешествие продолжается! (Подтолкнул Глебова.) Заводи машину, старик!
Глебов. Сейчас поедем.
Молчание.
Любочка. Тихо как!
Глебов. Вы когда-нибудь слышали, девушки, сказку про дом с золотыми окнами?
Любочка. Нет. Расскажите.
Пинегин. В машине, в машине. Не забывайте, деточки, что живем мы в двадцатом веке и Шехерезаде полагается сидеть за баранкой… А что? А? Неплохой сюжетец, Володечка?! Могу уступить по дружбе! Шехерезада работает у калифа шофером и свои истории рассказывает по спидометру: на один километр — одна история.
Любочка. Не перебивайте, Николай Сергеевич! (Глебову.) Мы слушаем.
Глебов (помолчав, выдохнул воздух). Значит, дом с золотыми окнами… Высоко в горах, далеко от людей, жил пастушонок. Он там и родился — высоко в горах, там и вырос, научился пасти коз, играть на дудочке и ни разу в жизни не спускался вниз в долину, где на берегу зеленой реки стоял город. По вечерам, когда козы ложились спать, пастушонок подходил к краю обрыва и смотрел на этот город, и он ему очень нравился — красивый, чистый, с прямыми улицами и нарядными домами под красными черепичными крышами. Но особенно нравился пастушонку один маленький дом, стоявший на берегу реки. Окна в этом доме были сделаны из самого настоящего, самого чистого золота! (Снова потер рукой лоб.) И так они горели, эти окна, и такое милое личико выглядывало из-за золотых ставен, что пастушонок сложил обо всем этом песенку и пел ее козам, которые уныло жевали траву и ничего, разумеется, не понимали…
Наташа (внезапно). Владимир Васильевич, вы извините, но я предлагаю ехать. Вы доскажете вашу сказку в машине.
Пинегин (восхищенно). Человек! Личность! Поняли, нет?!
Глебов (с удивлением и обидой). Что с вами, Наташа?
Наташа (глядя куда-то в сторону). Очень пересохло в горле. Очень хочется выпить по чашечке кофе.
Глебов. Как вам будет угодно!
Пинегин. Личность!.. Поехали!
Любочка. Жаль! Но вы доскажете вашу сказку, Владимир Васильевич?
Глебов (сухо). Нет. Я отстал, очевидно, от века и еще не научился за рулем рассказывать сказки!
Наташа. Надо ехать.
Любочка. Очень жаль!
Глебов. Ничего, Любочка, как-нибудь в другой раз доскажу!
Глебов закуривает. Любочка и Наташа, положив цветы и коробки с конфетами на перила, надевают дождевики.
Любочка (тихо). Как тебе не стыдно! Что с тобой?
Наташа. Дурочка!
Любочка. Что случилось?
Наташа. У него же приступ, дурочка! Он же из последних сил держится.
Пинегин (громко). Поторапливайтесь, детки!..
Молчание. Издалека, с Красной площади, ясный и чистый звон Кремлевских курантов.
Любочка (вздрогнула, схватила Наташу за руку). Ты слышишь, Наташка?
Наташа. Слышу!..
Молчание.
Глебов (сдержанно). Что ж, товарищи, можем ехать. Наташа. Хорошо. Мы готовы.
Пинегин. Поехали, детки мои, поехали! Вперед, путешествие продолжается!..
Перемена
Музыка. Свет. Это летящие во тьму автомобильные фары, это огоньки самолета, идущего на посадку, флейточка, засвистевшая снова свою озорную уличную песенку, и негромкие позывные московской радиостанции.
Воскресенье, утро, шесть часов тридцать минут.
У Глебова в новом доме на Боровском шоссе. Большая комната, которая служит хозяевам и кабинетом и спальней. Много книг. Но сейчас в этой комнате, строго и хорошо обставленной, присутствует странный, отчетливо ощутимый отпечаток чистоты и вместе с тем заброшенности, свойственный всем городским квартирам в летнюю пору, когда хозяева в отъезде или на даче.
За окнами уже рассвело, но утро хмурое, небо в плотной пелене туч. Глебове головой, туго обвязанной мокрым полотенцем, сидит на валике дивана и, с интересом прищурившись, смотрит на Пинегина, как-то сразу и явно постаревшего и неожиданно маленького в огромном кожаном кресле, в которое его усадили.
Около Пинегина хлопочут девушки — Любочка и Наташа.
Наташа. Йодом надо, Николай Сергеевич, обязательно надо йодом!
Пинегин (сварливо, прижимая к щеке носовой платок). Не надо йодом. Зачем?
Наташа (усмехнулась). Ногти не стерильны.
Пинегин (сердито взглянул на Любочку). Придумала тоже моду — царапаться! Что это за манера такая — царапаться?!
Любочка. Я же не нарочно, Николай Сергеевич. Вы сами виноваты. Вы начали глупости всякие говорить, приставать, а я хотела только руку вашу отвести — и случайно задела.
Пинегин. Я с ней — как с человеком, как с нормальным взрослым человеком, а она… Девчонка! (Заорал.) Не мажьте меня йодом, я вам говорю!
Глебов. Ты скажи спасибо, что с тобой еще возятся! А ты вопишь, как свинья!
Пинегин (плаксиво). Теперь у меня будет сердечный припадок.
Глебов. С чего это вдруг?
Пинегин. Обязательно, вот увидите! (Обхватил руками голову.) Боже мой! И зачем мне все это было нужно? Зачем?! Зачем я потащился в этот идиотский ресторан, в этот бессмысленный театр, зачем вообще мне были нужны, как говорится, эти танцы перед обедом?! А теперь, пожалуйста, получайте сердечный припадок!
Глебов (насмешливо). Уже начался?
Пинегин. Скоро начнется, я чувствую! (Оттолкнул Наташину руку.) Нет у меня никакого пульса, не проверяйте!
Глебов (неожиданно засмеялся). Ну и ну, веселенькая была ночка! Главное, девушки, кавалеры у вас хороши, отменнейшие кавалеры! Один — с расцарапанной физиономией и возможным в недалеком будущем сердечным припадком… А другой… Про другого я даже и говорить не хочу! Замучились вы со мной?
Наташа. Вам легче?
Глебов. Легче.
Наташа. А голова?
Глебов. Кружится немного. Я всегда после этих приступов чуть-чуть шалый.
Наташа. Зачем же вы поднялись, Владимир Васильевич? Вам надо лежать.
Глебов. Не хочется.
Пинегин (заерзал в кресле). Полежи, старик, полежи, а? Закроем, понимаешь, шторы, чтобы свет глаз не резал, Наташенька с тобой побудет, а мы с Любушкой-голубушкой на кухню пойдем — сварим вам кофейку…
Глебов. Ты все еще не угомонился? А как же твой сердечный припадок?
Пинегин. Можно по просьбе уважаемой публики отменить. В том случае, если Любушка-голубушка пойдет варить со мной кофе.
Глебов. Ты в зеркало на себя посмотри!
Любочка (хмуро). Я не пойду с вами больше варить кофе, вы пристаете! (Зевнула, похлопала себя ладошкой по губам.) Будем собираться, Наталья? Который час?
Наташа. Половина седьмого. Какое-то время неопределенное — ни туда ни сюда.
Молчание. Любочка, не зная, чем ей заняться, обходит комнату, разглядывает книги, останавливается у окна.
Любочка. Рассвело совсем уже, а небо в тучах! (С испугом.) Наташка, что же мы делать-то будем? Ты посмотри — все небо в тучах.
Наташа. Разойдутся.
Любочка. А если не разойдутся?
Наташа, Пускай тогда это беспокоит не нас.
Глебов. В чем дело, девушки? Что за бюро прогноза?
Пинегин. Они синоптики, Володечка, вот они кто, понял?! Синоптики-электики! (Запел на мотив из «Сильвы») Синоптик-электик, синоптик молодой…
Глебов. Любочка, будьте добры, заткните ему рот носовым платком!
Любочка. Он задохнется.
Глебов. Вот и хорошо.
Пинегин. Бессердечные люди!
Глебов. Мы бессердечные люди? Мы, мой милый, образец кротости и доброты… Другие давным бы давно выставили тебя отсюда за все твои номера, а мы терпим.
Молчание. Тишина. Только очень громко тикают большие, стоящие на столе часы.
Любочка (снова принялась бродить по комнате). Ах ах-ах! (Остановилась.) Владимир Васильевич, а помните, вы обещали показать альбом с фотографиями… Где они?.. Можно поглядеть?
Глебов. Ну, разумеется! (Выдвинул ящик письменного стола, достал несколько альбомов с фотографиями, подал Любочке) Пожалуйста!
Пинегин (сонным голосом). Там и я есть.
Глебов. Там тебя нет.
Пинегин. Выбросил?
Глебов. Сегодня выброшу.
Любочка (устраиваясь с альбомом на диване). Наташка, иди смотреть.
Наташа. Ты погляди, а потом я! (Подошла к окну) Я воздухом подышу.
Глебов (негромко). Очень замучились? Простите, Наташенька! До чего же глупо все вышло!
Наташа. Глупо? (Покачала головой.) Нет, Владимир Васильевич, что вы, — все вышло отлично!
Глебов. Не понимаю. Вы же говорили, что хотите веселиться, слушать музыку, танцевать, а вместо этого вам чуть не полночи пришлось возиться со мной — ставить мне компрессы и отпаивать акрихином… Кстати, откуда вы это все умеете? Вы медсестра? Врач? (Не дождавшись ответа.) Почему вы молчите?
Пинегин. Наши дамы полны тайн, как сундук товарища Кио!
Глебов. Сам придумал?
Пинегин. Сам, сам, честное слово — сам.
Глебов. Оно и видно. Очень жаль, что Любочка не послушалась меняй не заткнула тебе рот платком! (Снова в упор взглянул на Наташу.) Почему вы молчите, Наташенька? Или все еще не наступило время для серьезного разговора?
Наташа (поежилась). Не смотрите на меня так, Владимир Васильевич!
Глебов (тихо). Как — так? Почему не смотреть?
Наташа. Ну, была все-таки бессонная ночь. Я, вероятно, очень страшная сейчас, некрасивая, трепаная!..
Глебов. Нет, вы красивая. Вам бессонная ночь к лицу. В юности все к лицу — даже бессонные ночи! (Очень тихо и медленно.) Волосы пепельные, и лицо усталое, да, но кожа тонкая-тонкая, почти прозрачная, и глаза большие, огромные — не то зеленые, не то серые…. Какого цвета у вас глаза, Наташа?
Наташа. Не знаю. Всякого.
Глебов (усмехнулся). Напрашивается пошлейшее сравнение — как море! Сравнение пошлейшее, а точней не придумаешь!
Пинегин. Я бы придумал.
Глебов (не оборачиваясь). Замолчи, убью!
Любочка (перелистывая альбом, нараспев). Интересно как!
Глебов (все так же в упор глядя на Наташу). Значит, вам, Наташенька, двадцать пять лет. Двадцать пять. А мне сорок. Это много — сорок, верно?
Наташа. Нет.
Глебов. Нет, много. А вам всего-навсего — двадцать пять. И волосы у вас пепельные. И глаза у вас — не то зеленые, не то серые! (Положил руки Наташе на плечи.) Так какого же цвета у вас глаза, Наташенька?
Наташа (тихо, не двигаясь). Не нужно, Владимир Васильевич!
Глебов. Почему?
Наташа. Не нужно.
Глебов. Почему, Наташенька?
Наташа. Не нужно.
Глебов. Почему?
Наташа (резко). Я не хочу! И вам же самому будет неприятно, если я рассержусь и мы поссоримся… Ну вот все равно как Любочка с Николаем Сергеевичем!
Глебов. Ах, так?! Как Любочка с Николаем Сергеевичем?! (Со смешком.) Да-а, надо признать, что и это сравнение тоже не из удачных! (Прищурился.) Вы милая и прелестная девушка, Наташа! И вам всего двадцать пять лет! Но вы тем не менее взрослый человек! Вы не девчонка и не школьница! О чем вы думали, когда согласились поехать ко мне…
Наташа (перебила). Вы считаете, Владимир Васильевич, что, согласившись поехать к вам, мы с Любашей взяли на себя некоторые обязательства и дали вам некоторые права… Так, что ли?
Глебов (отрывисто). У меня есть дочь Машка. Она еще малыш. Я ее бесконечно люблю. Но при всей моей любви, если я когда-нибудь узнаю, что она провела ночь в обществе мало знакомого ей мужчины, была с ним в ресторане, в театре, поехала к нему на квартиру, — вряд ли я ей поверю, что она…
Наташа (снова перебила, резко). У вас есть дочь Машка. А у меня нет отца! Меня некому подозревать. И бранить некому. Но ведь меня и не за что бранить! Разве я дурно себя вела? Разве я в чем-то провинилась? Почему человек, с которым я познакомилась на улице, должен непременно оказаться дурным человеком? Почему сразу и заранее я должна подозревать его в грязных мыслях и нечистых намерениях? Вон Любочка знала своего бывшего мужа с детства, а вышла за него замуж — и через полгода сбежала.
Пинегин (хохотнул). Не понравилось?
Любочка (коротко и равнодушно). Подлец оказался.
Пинегин. Пойдемте кофе варить, Любушка-голубушка.
Любочка. Не пойду.
Наташа. Тем более что вы, Владимир Васильевич, вовсе не были для меня таким уж совсем незнакомым человеком! (Улыбнулась.) Я даже писала о вас когда-то…
Глебов. Писали? Обо мне? Где?
Наташа. В школьном сочинении. Нам задали сочинение на тему «Кем я хочу быть». А в ту пору как раз печатались ваши очерки об экспедиции Бабочкина. Вот я и написала о летчике Лужине, о радисте Быстрове, об академике Бабочкине и о журналисте Глебове!
Глебов. Тот Глебов был лучше?
Наташа (жестко). Лучше. Тот Глебов был проще. Спокойней. А этот Глебов почему-то весь напряжен. И нервничает. И сам не очень-то хорошо знает, кем ему быть — добрым или циничным, насмешливым или простым…
Глебов (с усмешкой). Мне уже глупо хотеть быть кем-то. Мне уже надо быть тем, что я есть.
Наташа. Почему же не быть Глебовым, Владимир Васильевич? Разве этого мало?
Молчание. Неожиданно раздается негромкий, но отчетливый храп. Это уснул Пинегин, свернувшись клубочком в своем огромном кожаном кресле.
Глебов (обернулся). Что такое?! (Сердито.) Растолкайте его, Любочка, что он тут, в самом деле!
Любочка (простодушно). Да пускай себе спит. Он же, поглядите, он старенький совсем, сморился, устал… Пускай спит! (Встала, набросила на ноги Пинегину плед.) Неудобно ему только, небось в кресле жестко.
Глебов. Настоящий газетчик должен уметь засыпать мгновенно, в любом положении и при любых обстоятельствах! (Махнул рукой.) Ладно, пускай спит!
Любочка. А нам не время еще, Наташа?
Наташа. У меня часы остановились.
Глебов (поглядел на замолчавшие часы на столе). Все часы остановились. Во всем доме остановились часы! Сейчас мы включим радио. (Включает радио.)
Слышен голос диктора: «…Иордании и Ирака. Лондон, второго августа. Как сообщает корреспондент агентства Рейтер из Аммана, король Хуссейн объявил в своем декрете о прекращении существования Федерации Иордании и Ирака…»
Э-э, старый приятель!..
Женский голос: «Мы передавали утренний выпуск последних известий. Через полминуты, в семь часов двадцать минут по московскому времени, — легкая инструментальная музыка».
Глебов выключает радио, заводит часы, переставляет стрелки.
Наташа. Ну вот, теперь уж нам и впрямь пора собираться.
Любочка. Погоди, я альбом досмотрю — тут немного осталось.
Наташа. Интересно?
Любочка. Интересно так, что оторваться невозможно! Тут, знаешь, и Северный полюс, и Китай, и Канада, и Гонолулу… Ах, какой вы счастливый, Владимир Васильевич! А почему вы теперь больше не ездите?
Глебов (нахмурился). Я и теперь езжу.
Любочка. Куда?
Глебов. В разные места! (Засмеялся.) Но чаще всего — на дачу.
Наташ а. Ваша семья живет на даче?
Глебов. Да.
Наташа (после паузы). Скажите, Владимир Васильевич, когда мы только пришли — вы спрятали в стол какую-то фотографию… Это была фотография вашей жены?
Глебов (смутился). Да.
Наташ а. А зачем вы ее спрятали?
Глебов (начиная злиться). Так. Просто так.
Наташа. Она красивая — ваша жена?
Глебов (с вызовом). Да, очень!
Наташа. И вы ее любите?
Глебов. Очень люблю!
Наташа. Вы давно вместе?
Глебов. С войны. С первого года войны.
Наташа. Покажите мне ее фотографию.
Глебов. Нет.
Наташа. Почему?
Глебов (грубо). Я не хочу, чтобы вы на нее смотрели!
Наташа. Но ведь я ни в чем перед нею не виновата! (Стремительно.) Видите, видите, Владимир Васильевич, как подло и стыдно все могло быть, как уже сегодня к вечеру, вероятно, вы стали бы презирать и себя, и меня, и…
Глебов. Слова, слова, милая моя Наташа! Подло, стыдно, презирать — слова, слова, слова! (Насмешливо) Наши мужья не изменяют женам, наши девушки не влюбляются в женатых мужчин, наших детей приносят наши аисты! (Пожал плечами.) Все вздор! Жизнь есть жизнь…
Наташа (перебила). Жизнь может быть всякой. Может быть чистой, а может быть в крапинку. И, наверное, будущее, Владимир Васильевич, оно не только в изобилии и достатке… Оно в чем-то еще ином, может быть, не менее важном!
Глебов. В чем же?
Наташа. Ну, хотя бы в том, чтобы знать, чтобы совершенно твердо быть уверенной, что тебя никто не обидит и не оскорбит, что защитят тебя от дурного не личные твои добродетели, а нравственность всей твоей страны! Понимаете?
Глебов (прищурившись). Велика ли доблесть в доброте, ставшей нормой?
Наташа (быстро). Господи, да кому же нужна добродетель как доблесть?!
Глебов (снова вспылил). Черт побери вашу рассудительную голову! Можно ли в двадцать пять лет быть такой рассудительной? Жизнь есть жизнь, поймите вы это! И она не в крапинку — она полосатая. В ней случается всякое. В ней случается такое негаданно-нежданное, что за один день, за один час может заставить позабыть все умные рассуждения и вывернуть человека наизнанку.
Наташа (не скрывая насмешки). И такое случилось с вами сегодня?
Глебов. Я не хочу лгать. Не случилось. Но может случиться. Может!
Наташа. Нет. Не может. И не случится. (Обернулась к Любочке). Любаша, собирайся, нам время ехать.
Любочка (поглощена разглядыванием альбома). Сейчас, сейчас, минутку.
Глебов (тихо). И вы — вот так и уйдете?
Наташа (покачала головой). Никогда.
Глебов (раздраженно). Что за глупое, дурацкое, идиотское слово — никогда! Как вам не стыдно?! Опять слова — никогда, навсегда! (Точно передразнивая кого-то.) «Мы никогда с вами не увидимся!» А уже через день мчатся друг другу навстречу. «Я полюбил тебя навсегда!» А длится это «навсегда» месяц. Или год в лучшем случае. Поймите же, как на редкость непрочны эти «навсегда» и «никогда»! (Помедлив.) Сегодня я еду на дачу. Но завтра, в понедельник, я буду в Москве, в редакции. Можно мне завтра вам позвонить?
Наташа. Нет.
Глебов. У вас нет телефона?
Наташа. Есть.
Глебов. Когда мы увидимся?
Наташа (с легкой улыбкой). Никогда.
Глебов. Вы, голубчик, упрямы, но я поупрямее вас, поверьте! Когда мы увидимся?
Наташа. Никогда.
Глебов. Хорошо. Завтра вы, допустим, не можете. А во вторник? В среду? В будущую субботу? Когда мы увидимся?
Наташа. Никогда, Владимир Васильевич.
Глебов. Ах, послушайте, бросьте вы твердить это свое дурацкое «невермор»! Вы же не ворон, черт побери! (Со злостью.) Л вообще, если уж на то пошло, так объясните же мне, черт вас побери совсем, объясните же мне в таком случае и в конце концов, что все это было? Вот это все — вечер, ночь, ресторан, театр, ваши загадочные улыбки и таинственное молчание, ваша глупейшая выходка со счетом в ресторане — что это было? Скука? Любопытство? Наивное желание поинтриговать и развлечься? Что это было?
Наташа. Что это было? Вы хотите знать? Хорошо, мы вам сейчас объясним. Все совсем и удивительно просто! (Взглянула на подругу.) Ты слышишь, Любаша, о чем спрашивает Владимир Васильевич?
Любочка. Слышу.
Наташа. Объясним?
Любочка. Объясним, теперь можно.
И опять, с улыбкой поглядев друг на друга, девушки раскрывают свои темно-зеленые сумочки и достают два пестрых конверта.
Глебов. Что это?
Любочка. Билеты на самолет. Сегодня мы улетаем с Наташей. В пять часов вечера, на «ТУ-104».
Глебов. Куда вы летите?
Любочка. В Хабаровск.
Наташа. Вместе до Хабаровска. А там, к сожалению, расстаемся. Любочка — за Хабаровск, в район. А у меня пересадка на другой самолет — и дальше. Много дальше.
Глебов. Надолго вы улетаете?
Наташа. На шесть лет.
Глебов. На шесть лет?!
Любочка. Я на пять.
Наташа. Да, ты на пять. А я на шесть! (Улыбнулась Глебову,) Мы окончили этой весной институт, Владимир Васильевич, медицинский институт. Мы врачи. Сдали государственные экзамены, прошли комиссию по распределению, получили назначение, получили деньги на выезд…
Любочка. И вот — улетаем!
Наташа. Вещи мы свои давным-давно все сложили, собрали, все предотъездные дела сделали, все покупки купили, со всеми простились…
Любочка (печально улыбнулась). Мы, например, с моей мамой уже два месяца подряд прощаемся — я просто не могу больше!
Наташа. А ребята с нашего курса разъехались раньше нас, мы последние…
Любочка. А других знакомых у нас мало. Да и лето — почти все в отъезде, кто где…
Девушки говорят наперебой, и только теперь, впервые за эти сутки, они, такие разные, внезапно становятся удивительно друг на друга похожи.
Наташа. И все-таки до самого вчерашнего дня мы никак не могли по-настоящему поверить в то, что мы действительно улетаем! А вчера днем мы пошли в «Метрополь»…
Любочка. Не в гостиницу, конечно, а там внизу, знаете, там есть авиационное агентство… И там экспедитор из министерства оставил для нас наши билеты… Видите, как все просто?
Глебов (усмехнулся). Да, просто. Ну-ну, рассказывайте…
Наташа. И вот мы получили наши билеты, сунули их в наши новые сумочки, где уже лежали документы, справки, деньги, вышли на улицу, остановились у входа в гостиницу — и, пожалуй, именно в это мгновение поняли наконец, что мы и вправду улетаем, что кончилось наше детство, юность, годы ученья, что мы расстаемся с Москвой и расстаемся надолго, что начинается новая жизнь — взрослая, трудная, интересная. И вот мы стояли…
Любочка. А впереди у нас еще были целые сутки!
Наташа. Целые сутки, вы представляете?! А вещи были давным-давно собраны, покупки давным-давно сделаны. А впереди были целые сутки. Последние сутки в Москве!
Любочка. И нам ужасно захотелось, Владимир Васильевич, провести эти сутки как-нибудь по-особенному, не так, как всегда! Нам захотелось пойти напоследок в какой-нибудь хороший ресторан, в театр, послушать музыку, повеселиться, познакомиться с интересными людьми;..
Наташа. Нам захотелось негаданно-нежданно, как вы сказали, Владимир Васильевич!
Любочка. И только мы с Наташей об этом подумали — вдруг появился Николай Сергеевич, подошел к нам, заговорил, начал шутить, смеяться…
Глебов. И вы решили, что это и есть ваше негаданное-нежданное?
Наташа (внимательно посмотрела на Глебова). Хотите правду, Владимир Васильевич?
Глебов. Да.
Наташа. Мы бы очень быстро простились с вашим другом, с Николаем Сергеевичем Пинегиным. Но он заговорил о Владимире Васильевиче Глебове — нам стало интересно, и мы остались. Нам показалось, что это будет очень здорово, если именно вы как бы проводите нас в дорогу!
Глебов (смущенно). Вот как!
Любочка. А ты помнишь, Наташа, как мы нервничали, когда поджидали Владимира Васильевича у редакции?
Глебов. Нервничали? Почему?
Наташа (с улыбкой). Да все из-за этой истории — из-за вашей поездки в Гонолулу! Николай Сергеевич так ее почему-то расписывал, что мы, когда вас ждали, вдруг представили себе — вот сейчас выйдет этакий франт в гавайской рубашке, разрисованной пальмами, прибоями…
Глебов (все еще с чувством неловкости). Значит, кое в чем Глебов оказался все-таки лучше?
Наташа (суровато). Кое в чем — да.
Молчание. Где-то по соседству заиграла музыка. Это по радио начали передавать утреннюю зарядку.
Любочка (взглянула на часы, ахнула). Наташка, мы должны мчаться! Тебе-то ничего, а меня мама просто убьет!
Наташа (взяла свой дождевичок, перекинутый через спинку стула). Пошли!
Глебов. Пора?
Наташа. Пора, Владимир Васильевич.
Глебов (поглядел на Наташу, на Любочку, неожиданно рассмеялся). Так что же мне делать, дорогие мои, черт побери! Прощенья у вас, что ли, просить? Не поможет! Каким слепцом я был в эти ваши последние прощальные сутки, как ничего не увидел, не понял, не догадался! Шел рядом с вами через ваши прощальные сутки, шел, как собака, которая обращает внимание только на то, что движется. (Кивнув на спящего Пинегина.) Он-то хоть знал, зачем и ради чего! (Усмехнулся, вытащил из кармана смятую пачку сигарет.) Ну ладно! Выкурим по одной сигаретке, по разгонной, и — в путь!
Любочка. Дайте и мне, пожалуйста.
Наташа (строго). Любаша!
Любочка. Я немножко.
Глебов. Малоприятное место, где вы научились курить, — это, конечно, анатомичка?
Любочка. Конечно. Только мы не научились. Так — балуемся иногда. (Оглянулась.) А где мой дождевик?
Наташа. Ты его в прихожей повесила.
Любочка с неумело зажатой в зубах сигаретой выходит в прихожую.
Глебов. Наташа, куда вы летите? Дайте ваш адрес.
Наташа. А зачем?
Глебов. Ну, может быть, я вам когда-нибудь напишу.
Наташа (впервые у нее чуть-чуть дрогнул голос). Может быть! Как-нибудь! А если не напишете, Владимир Васильевич? Забудете? Потеряете адрес? А я буду очень ждать писем, особенно в первое время… Нет, не от вас специально, а вообще! Буду ждать, нервничать… А мне там нельзя нервничать! Я ведь еду в чужие края на довольно ответственную и трудную работу! (Покачала головой.) Нет уж, лучше думать, что вы не пишете мне потому, что просто не знаете моего адреса, лучше вспоминать о вас изредка, чем попусту ждать ваших писем… Разве я не права?
Глебов (со странной улыбкой). Правы. Опять правы. Трудно вам будет жить, Наташа!
Наташа. Вероятно.
Глебов. Но вы держитесь!
Наташа (весело). Да уж постараюсь!
Возвращается Любочка с цветами в руках.
Любочка. А цветы-то наши в ванной комнате были, хорошо я вспомнила. Поехали?
Глебов. Сейчас разбудим эту спящую красавицу!
Любочка (пренебрежительно). Не надо. Нет, нет, не будите его, Владимир Васильевич! Просто, когда он проснется, передайте ему от нас привет!
Наташа (протянула Глебову руку). Ну, до свиданья, Владимир Васильевич…
Глебов. Как это — до свиданья?! Я с вами. Развезу вас по домам на машине…
Наташа. Зачем, Владимир Васильевич? Вам надо лежать, и это все ни к чему!..
Резкий и продолжительный телефонный звонок.
Любочка (вздрогнула и тут же засмеялась). Ой, я напугалась!
Глебов (снял трубку). Да? Ну, Глебов, правильно… Кто вызывает? Ах, Ставрополь, Мельников! Отыскался след Тарасов. И надо же, в самую неподходящую минуту! (Растерянно оглянулся на Любочку и Наташу,) Что же делать? Вам надо очень спешить?
Наташа. Очень, Владимир Васильевич! Но вы не беспокойтесь — я видела здесь, почти у самого вашего дома, стоянку такси. Вы не беспокойтесь, мы доедем. Прощайте, Владимир Васильевич! Спасибо вам!
Глебов. Вам спасибо.
Наташа. Голова перестала кружиться? Акрихина больше не принимайте. Легче вам?
Глебов. Легче.
Наташа. Акрихина больше не принимайте.
Любочка (с улыбкой). Прощайте, Владимир Васильевич!
Глебов. Счастливый вам путь, дорогие! Счастливый путь! (Тряхнул головой,) И знаете что — постарайтесь, если сможете, не очень уж плохо думать о нас! Понимаете… (В телефон,) Да, да, Глебов! Ах, это ты, голубчик! Сейчас, сейчас, сейчас мы с тобой побеседуем! (Любочке и Наташе.) Девушки, дорогие, до свиданья! (В трубку.) Я не тебе, не ори! Двенадцать минут заказал, а материалу на пятнадцать? А я тебе нянька? Ты где раньше был — вот что меня интересует!..
Наташа (переглянулась с Любочкой). До свиданья, Владимир Васильевич, прощайте, счастливо вам оставаться, спасибо за все, до свиданья, мы убежали!..
Наташа и Любочка поспешно, чуть не бегом, уходят. Хлопает в прихожей входная дверь.
Глебов (с трубкой в руках). Ушли! (В трубку.) Я не тебе! Ты где все это время пропадал, хотел бы я знать! Фитиль приготовил? Я тебе такой фитиль покажу, что ты у меня не поймешь, с какого конца его зажигать! Ну-ну, ладно, читай, слушаю! (Неожиданно.) Погоди-ка! (Выглянул в окно.) Все! (В трубку.) Я не тебе, читай! (Слушает, неожиданно ухмыляется.) Не врешь? Это материалец, Серега, это и вправду фитиль! Молодец, черт тебя побери! А ну-ка, ну-ка, повтори еще разок цифрочки, я запишу! (Придвигает к себе лист бумаги, берет карандаш.) Давай диктуй!
Пинегин (заворочался в кресле, зевнул, открыл глаза). Что ты кричишь, старик?! (Оглянулся.) А где же детки? Любушка-голубушка, Наташенька, дядя Коля проснулся, ау, где вы?! Я хочу кофе, поняли, нет?!
Глебов (слушает, записывает). «…Красногвардейский район —7,4 миллиона пудов зерна, Ипатовский —6,6 миллиона…» Ну и ну, ловко!
Звонок в прихожей.
Пинегин (испугался). Это еще кто?
Глебов. Не знаю. (В трубку.) Обожди, Мельников, сейчас мы продолжим! (Прикрыл трубку рукой.) Пойди отвори. И если это вдруг Таня…
Пинегин (торопливо). Если это Таня, я скажу так: «Забрел к тебе вечером на огонек, мы заговорились, и я остался ночевать».
Глебов. А насчет наших гостей…
Пинегин. Что я, психический? (Выбегает в прихожую.)
Глебов (в трубку). Давай, Мельников, продолжай, записываю! (Слушает, пишет.) «Петровский район — 6,1 миллиона…» Так, это понятно… Ага, вот важно! (Пишет и повторяет вслух.) «Намного больше, чем в прошлые годы… десять миллионов пудов хлеба сдали и продали государству колхозы и совхозы Советской Калмыкии…»
Возвращается Пинегин, приносит газету и журналы «Огонек» и «Мурзилку».
Пинегин. Почта! А ты, понимаешь, — Таня! От таких предположений, Володечка, человек на всю жизнь может заикой остаться! Понял? (Огляделся.) А где девушки? Куда ты их дел? Где Наташенька и Любочка?
Глебов (сердито махнул рукой). Нет девушек! Нет Любочки и Наташеньки! Нет их, нет и не будет, не мешай, убирайся! (В трубку.) Давай, Мельников, давай, давай, дорогой, слушаю, записываю — давай!..
Перемена
Музыка. Свет. Это автомобильные фары, снова нырнувшие в темный провал туннеля, это солнечная рябь на прозрачной речной воде, перекличка поездов, детские голоса и негромкое треньканье дачной гитары.
Воскресенье, третье августа, день, семнадцать часов десять минут.
Дачное Подмосковье. Кончается эта история там же, где она и началась, — на скамейке в саду, окруженной обильно разросшимися кустами боярышника и отцветшей сирени.
На этой скамейке рядом сидят Таня и Глебов — жмурятся, подставив лица вечернему солнцу. А в стороне, с неизменной своей простодушно-плутоватой улыбкой, возится Машка и делает вид, что она поглощена какими-то колесиками и прутиками. Валяются в траве давно уже прочитанные журналы «Огонек» и «Мурзилка».
Таня (вздохнула). Все-таки жаль, что ты не сумел уговорить маму к нам приехать.
Глебов. Я три часа ее уговаривал. Охрип даже. Она, видишь ли, обещала какой-то своей стариннейшей подруге Агнии Константиновне показать сегодня Сельскохозяйственную выставку.
Таня. А собиралась к нам.
Глебов. Это у вас семейное — семь пятниц на неделе.
Машка (заинтересованно повернула голову). А бывает?
Глебов. Что?
Машка. Семь пятниц.
Глебов. У твоей мамы бывает.
Таня. Можно подумать, что ты из себя являешь образец постоянства! Ты сам…
Глебов. А вот ссориться мы с тобой не будем. Мы же уговорились.
Таня. Я и не ссорюсь! Но меня возмущает, когда…
Глебов (укоризненно). Татьяна!
Таня. Я не ссорюсь! (Помолчав.) Вы чаю, граждане, не хотите еще?
Глебов. Хотим. С пирогами.
Машка. И с вареньем хотим.
Таня (засмеялась). Ладно, саранча, я сейчас соберу!
Глебов. Погоди!
Таня. Что?
Глебов (обнял Таню за плечи). Погоди, посиди, успеешь! (После паузы.) Слушай, ты помнишь сказку про дом с золотыми окнами?
Таня. Помню.
Машка. И я помню. Это про то, как пастух думал, что в доме золотые окна, а их просто так солнце освещало, да? А потом он увидел, что не в этом доме золотые окна, а в другом, а потом еще в другом, и все шел, и шел, и шел… И стал старым, и все шел… и все ему казалось, что впереди дом с золотыми окнами. Эта сказка, да?
Глебов. Эта.
Таня. А почему ты ее вспомнил?
Глебов (неопределенно). Так. Когда-нибудь расскажу.
Таня (сухо). Я не люблю историй, которые рассказывают женам когда-нибудь при случае, спустя много лет. Это плохие истории! (Встала.) Я пойду!
Глебов. Погоди! (Медленно.) Понимаешь, Танечка, я кое-что надумал сегодня — возьму-ка я с десятого числа отпуск, мне полагается, засяду с вами на даче и попытаюсь наконец дописать книжку — ту самую, что я забросил когда-то в дальний ящик стола!.. Примете меня в свою компанию?
Таня (не сразу). Смешно! А я как раз и вчера и сегодня думала совсем о другом… Даже звонила тебе об этом в редакцию!
Глебов. О чем же?
Таня (волнуясь). Я хотела тебе предложить, чтобы ты поговорил в секретариате и поехал бы в какую-нибудь интересную, далекую, трудную поездку… Ты ведь никогда не любил долго сидеть на одном месте. Ты был — «Глебов — нынче здесь, завтра там!». И я же знаю, знаю, милый, что это из-за нас ты пошел работать в штат. Из-за нас. Из-за меня. И мне показалось, что ты в последнее время стал беспокойным и растерянным, что тебе нужно вырваться, побродить по свету, подышать соленым ветром, повидать новое, напитаться этим новым, наполниться им и успокоиться.
Глебов (покачал головой.) Нет, Танечка, всему свой черед! (Подумал.) Ты читала вчера в газете сообщение о том, что ставропольцы дали сто миллионов пудов хлеба досрочно?
Таня. Читала.
Глебов. Но ведь для того чтобы собрать в августе эти сто миллионов — надо было посеять их в апреле и в мае! Такая уж это пора — август, время жатвы и уборки! И если душа твоя пуста, поля не засеяны, виноградники не обработаны — то каких ты можешь ждать плодов? И стоит ли тогда гоняться но белу свету за собственной тенью и надеяться, что вот кого-то ты встретишь, о чем-то узнаешь, что-то случится! (Снова покачал головой,) Нет, Танечка, всему свой черед. Будут, будут еще поездки, дальние края и необыкновенные встречи… Но сейчас я хотел бы стоять, ну, вот хотя бы как это дерево — раскинуть ветки и вбирать все, что проходит мимо меня, — времена, события, тучи, ветры! (Улыбнулся.) Ты заметила, между прочим, люди на всех языках подыскали для ветра самые красивые слова!
Машка. Какие?
Глебов. Ну, например, сиверке, моряна, баргузин, мистраль, трамонтана, сирокко…
Машка (подумав). Красивые, правда.
Таня. Это женщины придумали. Уверяю тебя. Женщины. Матери, жены и невесты тех, что с ветром уплывали от них и с ветром к ним возвращались!
Глебов (почесал в затылке). Занятно! Эту идейку я, пожалуй, у тебя украду.
Таня. Кради, кради. Мне — зачем?
Глебов. Как — зачем тебе?! Для меня.
Таня (серьезно). Спасибо! (Почему-то стремительно поднялась.) Ну ладно. Вы тут с Машкой пока побеседуйте, вам, наверное, есть о чем побеседовать, а я пойду чай соберу!.. (Уходит в дом)
А Машка, немедленно побросав все свои колесики и прутики, подбегает к скамейке и садится рядом с отцом.
Машка. Побеседуем?
Глебов. А нам действительно есть о чем?
Машка. А как же! Конечно. (Подумав). Как дела на работе?
Глебов. Ничего. Спасибо.
Машка. Это ты писал про Калининской совнархоз?
Глебов. Я. А ты читала? Тебе понравилось?
Машка. Мы с мамой читали. Нам понравилось.
Глебов. Я очень рад.
Молчание. Высоко, в уже вечереющем небе, слышно, как гудит самолет.
Машка. Вот летит самолет!
Глебов. Вспомнила?
Машка. Я просто так сказала! (Задрала голову к небу.) Слышишь?
Глебов. Слышу.
Машка. Это какой? Пассажирский? «ТУ-104«?
Глебов. Кажется.
Машка (помахала рукой). Лети, лети! Счастливый тебе путь! (После паузы) Ведь, может, там и знакомые кто-нибудь, да, папа?
Глебов (медленно, с улыбкой). Может быть. Счастливый путь всем — и знакомым и незнакомым. И старости, что летит на покой, и юности, что отправляется в поход. И пусть, когда пойдет она по нашему следу, встретятся ей не окурки, пустые бутылки и консервные банки — приметы небрежной и неряшливой жизни, — а труды наши, свершения и надежды! (Покосился на Машу). Поняла?
Машка (честно. Нет.
Глебов (засмеялся.. Ну и правильно!
Машка. А ты не забыл нашу песенку, папа?
Глебов. Не забыл.
Машка. Споем?
Глебов. Споем!
Из дома, с веранды, громко зовет Таня: «Чай пить, компания!»
Машка. Пошли!
И Глебов с Машкой отправляются пить чай, взявшись за руки и распевая на ходу сочиненную ими песенку:
Вот летит самолет,
Он летит и гудит.
Вот летит самолет,
А куда он летит?
Он летит далеко,
Неизвестно — куда!
А когда прилетит?
Неизвестно — когда!
Занавес
(1958)