Давид (сквозь сжатые зубы). Перестань!
Лебедев. Что ты?
Давид (помолчав). Ничего. Глупости. Извини.
Лебедев. А теперь мне говорят — он враг… И в газетах пишут… И что же я — должен этому верить?!
Давид. Должен.
Лебедев. Почему?
Давид (неловко). Ну, потому что ты комсомолец…
Лебедев. А я не комсомолец!
Давид (опешил). Что-о?
Лебедев. Меня исключили сегодня. И со стипендии сняли. Вот, брат, какие дела!
Давид (недоверчиво). Врешь?! (Поглядел на Лебедева, стиснул кулаки.) Ну, это уже слишком!.. Это ерунда. Славка!
Лебедев (взорвался). Да? А что не слишком? На каких весах это меряют что слишком, а что не слишком?! (Поморщился.) Черт, как болит голова!.. А в общем, Додька, тяжело… Очень тяжело… Из Консерватории придется, конечно, уйти…
Давид. Ты шутишь?
Лебедев (усмехнулся). Разве похоже? Нет, не щучу. У меня же в Кинешме мать, сестренка маленькая — мне помогать им теперь надо… Уйду в какое-нибудь кино…
Давид. В какое еще кино?
Лебедев. Ну, в оркестр, который перед сеансами играет… Что я, «Кукарачу», что ли, сыграть не смогу?!..
В дверь стучат.
Давид. Кто там?
Входит, чуть прихрамывая, высокий русоголовый человек — в гимнастерке и сапогах. Это секретарь партийного бюро Консерватории Иван Кузьмич ЧЕРНЫШЕВ (Олег Ефремов). Ему лет сорок, не больше, но и Давиду, и Славе он, разумеется, кажется стариком. В руке у Чернышева полевая сумка — чем-то туго набитая, повидавшая виды.
Чернышев. Добрый вечер! К вам можно?
Давид (удивленно). Иван Кузьмич?! Здравствуйте! Вот уж… Конечно, конечно можно!
Лебедев. Здравствуйте.
Чернышев неторопливо придвигает стул к постели Давида, вытирает лицо платком.
Чернышев. Жарко! Как здоровье, Давид?
Давид. Ничего… Только температура…
Чернышев (улыбнулся). Ты, давай-ка, поправляйся скорей — дела есть!
Давид (посмотрел на Чернышева, на Лебедева, снова на Чернышева, прищурил глаза). Иван Кузьмич, это очень хорошо, что вы пришли! Это просто очень хорошо… Я ведь уже дней десять не был в Консерватории, а мне сейчас Славка сказал…
Лебедев. Давид!.. Давид, я прошу тебя — перестань!
Отворяется дверь и снова появляется Людмила Шутова.
Людмила. Шварц!
Давид (резко). Людмила, к нам сейчас нельзя!
Людмила. Ничего, ничего, мне можно!.. Шварц, а какой основной вопрос стоял на втором съезде?
Давид. До чего же ты мне надоела!.. Программа партии!
Людмила. Так. Нормально. А закурить нет, Славка?
Лебедев. Нет.
Чернышев (развел руками). И я не курю.
Людмила (весело). Жалеете! Все у вас, ребята, есть — только совести у вас, ребята, нет…
Давид. Людмила, уходи!
Людмила. Да, между прочим. Славка, держи тридцать рублей — я у тебя зимою брала! Не помнишь?! Держи и не спорь! (Легко положила руку Лебедеву на плечо.) И не горюй. Славка! Выше голову!
Мы еще побываем у полюса,
Об какой-нибудь айсберг уколемся.
И добраться — не красные ж девицы! —
К Мысу Доброй Надежды надеемся!
И желанье предвидя заранее,
Порезвимся на Мысе Желания…
Давид. Людмила, ты уйдешь?!
Людмила. Поэма не кончена, продолжение в следующем номере… Прощай, прощай и помни обо мне!..
Людмила уходит. Молчание.
Чернышев (засмеялся). Занятная гражданочка! Это кто же такая?
Давид. Шутова Людмила. Из Литинститута. Она — не то гениальная, не то ненормальная, не поймешь!
Лебедев (с виноватой улыбкой спрятал деньги). Какой-то еще долг выдумала…
Молчание.
Давид (волнуясь). Вот кстати, Иван Кузьмич, я начал говорить, а она перебила… Я хотел… Мне Славка сказал, что его сегодня исключили из комсомола и сняли со стипендии…
Чернышев (негромко). Ну, насчет комсомола — этот вопрос будет окончательно решать райком. А насчет стипендии — зайди в понедельник, Лебедев, в дирекцию, к Фалалею, он тебе даст приказ почитать…
Лебедев. А я уже читал, спасибо.
Чернышев. Ты утренний приказ читал. А это другой — вечерний.
Давид. О чем?
Чернышев. Об отмене утреннего! (С невеселым смешком.) Как говорится — круговорот азота в природе… Вы проходили в школе такую штуковину?!
Давид (с торжеством). Вот, видишь. Славка?!.
Лебедев (зачем-то снял очки, подышал на стекла, встал). Вижу… Извините… До свидания…
Чернышев. Погоди! Ты смотрел новое кино «Депутат Балтики»?
Лебедев. Нет.
Чернышев. И я не смотрел. А говорят, стóит. Хорошее, говорят, кино. Может, сбегаешь, если не лень, — возьмешь билеты на девять тридцать?
Лебедев (растерялся). А кто пойдет?
Чернышев. А вот мы с тобою и пойдем… Или моя компания тебя не устраивает?!
Лебедев (с вызовом). А вас — моя?!
Чернышев (нарочито спокойно). Поговорим на эту тему!.. Возьми деньги!
Лебедев. Иван Кузьмич!
Чернышев. Бери, не выдумывай! Я ж не девица, чтоб тебе за меня платить… Беги, а я тебя здесь обожду!
Лебедев. Хорошо.
Лебедев быстро уходит. Чернышев усмехается, вытаскивает из полевой сумки бутерброды с колбасой, кладет их на стол, включает электрический чайник.
Чернышев. Ловко умел устраиваться Иван Кузьмич Чернышев — и чаю попью, и кино посмотрю, и с тобою успею кое-что обсудить…
Из уличного радиорепродуктора загремел марш:
— Аванти, пополо! Аларис косса!
Бандьере росса, бандьере росса!..
Давид. Неужели все-таки возьмут Мадрид? Тогда это конец, да, Иван Кузьмич?
Чернышев. Боюсь, что возьмут. И боюсь, что это совсем не конец, а только начало! (Разломил бутерброд, протянул половину Давиду.) Хочешь?
Давид. Нет, спасибо.
Чернышев. Дело хозяйское! (С наслаждением принялся за еду.) Проголодался!.. Так вот, Давид, ты насчет Всесоюзного конкурса скрипачей слыхал что-нибудь?
Давид (насторожился). Слыхал.
Чернышев. У нас по этому поводу в Консерватории был нынче Ученый Совет. Решали — кого пошлем.
Давид. Ну?
Чернышев. До седьмого пота спорили. Каждому, конечно, хочется, чтоб его ученика послали, это вполне естественно! Ну, а я, как тебе известно, не музыкант, я в подобные дела обычно не вмешиваюсь, не позволяю себе… Но как-то так оно сегодня вышло, что предложил я твою кандидатуру…
Давид (восторженно). Иван Кузьмич!
Чернышев. Погоди! Предложил, знаешь, и сам не рад! Такую на тебя критику навели, только держись — и молод еще, и кантилена рваная, и то, и се… (Поглядел на вытянувшееся лицо Давида и улыбнулся.) Ты погоди огорчаться — включили тебя. (Погрозил пальцем.) Но только смотри! Насчет кантилены ты подзаймись! Ведь не зря люди говорят, что хромает она у тебя… Да я и сам вижу!.. Мне объяснили… Ты подумай об этом, Давид, подтянись!
Давид (с силой). Я, как зверь, буду заниматься! И не уеду никуда, и летом буду заниматься, и осенью! (После паузы.) А кого еще наметили, Иван Кузьмич?
Чернышев. Всего шесть человек.
Давид. А Славку Лебедева?
Чернышев (нахмурился). Нет… Насчет стипендии — это и профессор Гладков выступил, и я поддержал… А насчет конкурса…
Давид. Но, Иван Кузьмич, вы поймите, — надо же разобраться… Ведь ничего же, в сущности, неизвестно…
Чернышев (сухо). Разберутся.
Давид. Кто? Когда?
Чернышев (помолчав, со сдержанной горечью). Видишь ли, Давид, я семнадцать лет в партии. Может быть, я не все понимаю, но я привык верить — все, что делала партия, все, что она делает, все, что она будет делать — все это единственно разумно и единственно справедливо! И если я когда-нибудь усомнюсь в этом — то, наверное, пущу себе пулю в лоб! (Снова помолчав.) Я твою автобиографию смотрел — там написано, что твой отец служащий… А я думал — он у тебя тоже музыкант…
Давид (растерялся)… А он и есть… Музыкант… Он служащий… В оркестре служащий… Он в оркестре играет… В кино, перед сеансами… (Деланно засмеялся.) Ну, всякую там «Кукарачу», знаете?..
Чернышев (кивнул). Понятно.
Осторожный стук в дверь.
Давид. Да?.. Кто там?
Входит худенькая смуглая девушка. Длинные черные косы заложены коронкой вокруг головы. Это Хана Гуревич.
Хана. Можно?
Давид. Хана?!. (Едва заметно поморщился.) Здравствуй… Ну, чего ты стала в дверях? Входи.
Хана. Здравствуй. Добрый вечер.
Давид. Как ты нашла меня?
Хана (пожала плечами). Нашла. Ты ведь к нам не приходишь, вот мне и пришлось самой тебя искать… Ты нездоров?
Давид.