Теперь Зинка почувствовала себя вправе приходить ежедневно, норовила остаться ночевать, помыть посуду, навести порядок, и эти попытки наладить в холостяцком гнезде подобие семейной жизни начинали его потихоньку раздражать. Так прошло месяца полтора, не меньше.
Иногда он заходил в гости к своему бывшему квартиранту. Избавясь от тяжкого, непереносимого бремени совместной жизни, он еще сильнее тревожился за судьбу этого человека, боясь, не накликал ли тайным своим желанием освободиться беды. Как бы во искупление возможных несчастий, он деятельно помогал переправить обширный архив этого парня в безопасное место, и только они управились (как будто кто-то сообщил тем, в черных машинах у дверей: все, теперь — можно), грянул обыск и — арест.
«…в гости пошел. И только мы за стол сели, перекусить — звонок в дверь. Хозяин заржал: не ждали. Посмотрели в глазок — стоят, голубчики. Они. Мы все знали, за кем они пришли, и ребята сперва дверь не открывали, заметались, бумаги стали прятать. Тайничок у них знатный, я такой себе тоже, пожалуй, сделаю. А эти в дверь звонят, кулаками барабанят, ногами бьют. Шуму!.. Открыли в конце концов. И эти сразу к нему: вы — такой-то? Поедете с нами, допрос. Все всё понимали и кричать стали: пусть поест сперва, и зубы им заговаривают, а ему Зинка пока тарелку сунула, кормит. Заботливая, черт! Мне даже как-то… Нет, не неприятно, а как-то завидно стало. Я у окна стоял. Окна низко, третий этаж, и я думал, вдруг кто-то знакомый пройдет, знак сделать, чтобы своих предупредили, но, как назло, никто не шел.
Потом его уводили, вели через весь огромный двор, у них на той стороне пустыря машины стояли. А я смотрел — думал, он обернется, чтобы рукою махнуть на прощание. Нет, не повернулся. Господи, как я виноват перед ним! В мыслях своих… И уже почти три месяца миновало, а все снится мне это, снится. Снятся властные, настойчивые звонки в прихожей. Я протягиваю руку и рывком выдергиваю электрический провод. Мгновенная тишина. Потом стук. Кулаками, ногами. Слышны шаги и голоса многих людей. Они бросаются на дверь с разбега, по очереди. Я отчетливо вижу, как она шевелится, медленно, миллиметр за миллиметром двигается внутрь. В отчаянии упираясь руками в дверь, я пытаюсь удержать этот чудовищный напор чужих, но меня отбрасывает к стене.
Они, грохоча подбитыми железом ботинками, проносятся по коридору. Они врываются в комнату, хватают человека, сидящего на диване, рывком заламывают ему руки назад. Я вижу — одно мгновение — запрокинувшееся, побелевшее от боли лицо…
И — все исчезает. Я — один посреди опустевшей комнаты. Бросаюсь к окну, распахиваю его — и отшатываюсь: страшно высоко, этаж пятнадцатый, наверное…
Мороз входит в комнату клубами пара.
Ухватившись за раму, я взбираюсь на подоконник, становлюсь на колени и, неловко перегнувшись вперед, смотрю вниз. Они выходят из подъезда, плотно окружив свою жертву…
Я пытаюсь крикнуть — голос не слушается, — инстинктивным движением протягиваю вперед руки и, не удержавшись, лечу вниз, вниз, вниз…
И просыпаюсь от собственного крика…»
После всего, что случилось за последние несколько месяцев, он решил, что не желает более прятаться, и, когда в очередной раз наступило 5 декабря, вышел на традиционную диссидентскую демонстрацию. Словно для того, чтобы замкнуть кольцо, его задержали и доставили в то самое отделение милиции, где когда-то, мальчишкой, он видел человека, избитого «за стихи».
Так его имя попало в списки «неблагонадежных», что давало формальное право перестать блюсти «чистоту», подписывать все циркулирующие в их кругу письма протеста и еще активнее включиться в помощь. Он выбрал то, чего никто не любил делать: провожать родных на лагерные свидания. Дело было дурацкое, нехитрое и негероическое: тащить рюкзак и пару чемоданов, набитых жратвой, на вокзалах или в аэропортах выяснять расписание, устраивать жен зэков, которых он провожал, в гостиницу. Но и это дурацкое дело раздражало власти предержащие, сопровождающих норовили обыскать, пугали арестом…
Наконец ему доверили работу сложную и ответственную: объехать Сибирь, навестить ссыльных политиков, отвезти продукты, деньги, вещи и самое главное — письма, которые можно было доверить только надежной оказии.
Передвигаться по Сибири (вернее, над Сибирью) пришлось, как следует из дневниковых записей, почти исключительно самолетом.
«Я ненавижу аэропорты. Суетливая толчея в километровых очередях у касс. Матери с орущими благим матом грудными детьми, Бог весть зачем оставившие родное гнездо и мчащиеся через огромную страну к неведомым родным. Грустные люди, в ожидании вожделенного самолета спящие прямо на полу, на разостланных газетах…
Аэропорт — перекресток сотен дорог, зажатых в железной руке расписания полетов. Стоит погоде чуть испортиться — рука безвольно разжимается. И металлические голоса объявляют в громкоговоритель:
„Рейс 475 Москва — Якутск — Магадан задерживается на двенадцать часов… Пассажирам рейса 89 ждать дальнейших объявлений…“
Остается надеяться, что не объявят, как в известном анекдоте: „Пассажиров, следующих до Новосибирска, просят уйти из аэропорта“…»
Он объехал, вернее, облетел пол-Казахстана, сделав лишнюю остановку под Алма-Атой, чтобы поговорить с желающими выехать в Западную Германию немцами и сфотографировать, по просьбе «Хроники», знаменитую спецпсихушку, перебрался в Сибирь и навестил ссыльных под Омском и Иркутском (по пути на день задержался в Красноярске, передавая тамошним «тайным» диссидентам письма от москвичей), и вылетел поближе к Северу, в Якутск.
Здесь у него было несколько адресов: три — в Магаданской области и еше два — в Якутии, но начать он решил не с самого дальнего, что было бы логично, а с самого для себя важного. Чувство вины («в мыслях своих виновен») гнало его в маленький, не обозначенный на карте поселок в паре часов лёта от Якутска. Он представлял себе человека, осужденного на одиночество в непроницаемой полярной ночи, без друзей, без единой сочувствующей души.
«Пилот объявляет по радио:
„Температура за бортом — минус 50 градусов. Местное время — 16 часов…“ Четыре дня. Середина марта. В Москве в это время светит солнце, а здесь — глубокая ночь. Слабые, далекие огоньки. Стюардесса, светя фонариком, ведет нас к ним через летное поле, покрытое плотным, как асфальт, снегом. Очень холодно. Не спасают огромный „сторожевой“ тулуп, пожертвованный мне для поездки неизвестным доброжелателем, три шерстяных свитера и теплые кальсоны под брюками. Непривычное ощущение: словно бы на тебе вообще ничего не надето. Тяжко дышать: горло обжигает. Наконец дошли, вошли и изумленно оглядываем друг друга: четверть часа на якутском морозе преобразили москвичей. Бороды, шарфы, воротники украсились сверкающим кружевом инея. Теперь он потихоньку тает, превращаясь в крошечные капельки воды, и я вижу, как вытягиваются лица моих спутников. Можно поспорить, что даже многоопытный путешественник не в состоянии вообразить себе ничего подобного аэропорту города Якутска.
Первое впечатление: ты попал в легендарные края суровых героев Джека Лондона.
Грубо сколоченное, огромное помещение наподобие сарая.
Из-за толстого слоя неровно замерзшей грязи пол весь в ухабах и колдобинах.
Серебристый иней осел на стенах, словно память о тысячах людей, побывавших здесь с октября, сконцентрировалась в ледяных кристалликах их замерзшего дыхания. Все остальное (кроме инея) — черное, темно-серое, грязно-коричневое. В полутемном свете слабеньких лампочек, среди чемоданов, узлов, ящиков с багажом, копошатся грязные, небритые люди.
Усталый голос из репродуктора:
„Пассажиры рейса Москва — Якутск! Кто летит дальше — подойдите к кассе, отметьте билеты…“
У кассы — толпа. Это не очередь, мест на ближайшие рейсы давно нет, здесь собрались неунывающие ловцы счастья, надеющиеся на неведомую удачу. Их и обойти можно только чудом. Я вытаскиваю из кармашка рюкзака пластиковую сумку с „заграничной“ картинкой. Подняв ее над головой, что есть силы ору кассирше:
„Танечка! Танечка!..“
Разумеется, ее зовут не Танечка. Но — она опытная: подняла голову, увидела сумку и понимающе улыбнулась:
„Граждане, граждане! Пропустите! Это — наш сотрудник…“
И — вот он, вожделенный билет на ближайший самолет до Синей Горы…»
К сожалению, о том, как он провел время на Синей Горе, узнать невозможно: следующие страницы вырезаны из тетради бритвой, от них осталась только узенькая полоска начальных букв, по которым даже приблизительно ничего не поймешь.
Сразу после вырезанных листов идут черновики стихов:
Забудь любовь
Заботы и мечты
Весь пестрый хоровод прошедших лет
И груз невзгод чужих
И горький мед пережитых побед
И не зови
И не кори друзей
Начни по кругу жизни новый путь
А самых близких
Ты за все прости
Спаси их
Пожалей
И — позабудь
После — несколько стихотворных же, по всей видимости, строк, густо зачеркнутых, а дальше — какие-то отрывки, заготовки, скорее всего, к неосуществленным сочинениям:
«…люди верят нам, считают, что все диссиденты — как Сахаров, или как ТатМих, или СашаЛ, или… но всех их не перечтешь. Вот ведь горе: тех, других, совсем мало, но они портят, как ложка дегтя портит, по поговорке, целую бочку меда…
Как говорят французы — la creme de la creme…»
Что же все-таки случилось на этой самой Синей Горе?
Стороною, от друзей, гостивших там в разное время (обитатель Синей Горы был личностью популярной, так что от визитеров отбою не было), я тогда же слыхала весьма неаппетитные отзывы.
Стосковавшись за несколько тюремных месяцев по обществу прекрасных дам, бедняга- ссыльный нашел утешение в объятьях местной красотки, вульгарной, неумной бабенки, посчитавшей себя после того, как связь их была узаконена, чем-то средним между Жанной д’Арк и Марией Волконской. Приобретя столь высокий статус, она п