Дальше дядя Влад начал повторяться, потому что был уже очень пьяный, мы вторую бутылку приканчивали, но я и так все понял, хотя сперва не мог поверить, грех был, подумал: врет, бабу молодую нашел, уйти хочет. Верить начал, когда он сказал, что мама планирует квартиры опять менять, чтобы моя и их вместе. Я как будто голос ее услышал, когда дядя Влад вспомнил, как она сказала: за две отдельных можно знаешь какую квартирищу отхватить, в центре, в старом доме.
А меня — на Столбовой запереть, в отделении для „хроников“. Как папу…
Дядя Влад сказал еще, что советует мне жениться, это, мол, обезопасит. Еще — адвоката найти, чтоб в случае признания меня „невменяемым“ мог мои интересы представлять в суде, и — главное — не соглашаться на обмен.
Сам он домой не планировал возвращаться („это, знаешь ли, опасно, вдруг она и меня `признает с отклонениями`“), и я предложил ему у меня пожить, все ж это его бывшая квартира. Но у него, оказывается, друзья уезжают на днях за границу на несколько лет, пока он там, у них, и поживет, вся квартира в его распоряжении будет. А после — посмотрит, сказал.
Потом мы еще выпили, остатки, он сказал — завтра войны годовщина, надо помянуть ребят, которые не вернулись.
Он не знает точно, был папа болен или нет, я его прямо спросил, а он стал плакать пьяными слезами, и клясться мне, что не виноват, что ничего не знал, что это не его идея была — папу в больницу класть…»
Возбуждение, вызванное рассказом дяди Влада, сразу после его ухода сменилось сонной апатией: все же они крепко выпили. Он сбросил ботинки и бухнулся в постель. Как говорить с матерью, когда та позвонит?
«Мама, — вырвалось у него, — мама, мне так плохо, помоги мне, я умираю…»
Он вдруг почувствовал себя маленьким, толстым и неловким от неуклюжего пальто «на вырост» и огромных, растоптанных валенок. Он стоял у калитки дачи и смотрел на занесенную снегом дорогу, по которой медленно ехала маленькая серая машина. Машина остановилась, мама вышла из нее и не спеша пошла по тропке в снегу к воротам, легко переставляя ноги в узких ботиках, надетых поверх туфель, и он побежал ей навстречу, путаясь в полах пальто, спотыкаясь, раскинув руки, и, добежав, зарылся лицом в холодный, мягкий мех шубы, и застыл, блаженно впитывая сладковатый запах ее духов.
Телефон зазвонил, но вряд ли он слышал звонок, погруженный в воспоминания, словно в старое, привычное кресло, давно принявшее форму тела хозяина.
Он вспоминал, как мечтал жить с родителями, как все другие дети, которых он знал, как Валерка, которого отец водил по воскресеньям в цирк или на футбол. «Господи, за что мама так меня ненавидит?»
Снова зазвонил телефон, он попытался встать, чтобы выдернуть шнур из розетки, но стоило чуть приподняться, как голова закружилась с такой неистовой силой, что он повалился обратно в постель.
Разбудил его звонок. На этот раз звонили в дверь.
С трудом поднявшись, он потащился в коридор, глянул в глазок — мать стояла за дверью, и он вдруг понял, что нс удивлен нисколько, что именно этого и ждал. Он кашлянул, сказал: «Минуточку, оденусь», — и бесшумно затворился в комнате. Набрать знакомый номер было делом одной минуты. Он сказал только: «Это я, приходите срочно», — положил трубку, постоял с минуту, собираясь с мыслями, и пошел открывать.
«…хотя и были видны следы слез, тщательно запудренные. Ей понадобилось, оказывается, со мною поговорить. Но я ее порадовал сразу: сказал, что все знаю, и знаю, что она Владу говорила и как она отца в больницу спровадила. Еще я ей сказал, что, если она меня посадит в психуху, я не буду дожидаться, пока из меня там слюнявого идиота сделают, как из отца сделали, я сразу руки на себя наложу. Потом (наврал, конечно) сказал, что написал и уже отправил на Запад специальное письмо, где объясняю причину своего ухода из жизни, и что письмо это будут по всем радиопрограммам читать, если что случится. Интересно, как она после этого будет своим „либеральным“ знакомым в глаза глядеть?
Кажется, все правильно рассчитал. Как раз я заканчивал последнюю тираду, когда ребята вошли. Тихо, только ключом звякнули. Я разыграл удивление и пригласил всех на кухню чай с травами пить.
У нее вид был совершенно потерянный, мне даже жалко ее стало, с утра — записка от дяди Влада на его пустой подушке, потом — такой резкий разговор. Но я подумал, что жалость тут просто опасна. Очень опасна.
Когда она ушла, я ребятам все объяснил. Теперь надо будет только адвоката и документами запастись…»
Мать позвонила, как обычно, с утра и спросила, не приедет ли она? Что-то отец нездоров, жалуется на головную боль… Но Лена Ионовна быстро прекратила эти жалобы, сообщив, что и у нее головная боль, что все дело в погоде и что она, пожалуй, приедет к вечеру и даже переночует, но сперва полежит.
И действительно, прилегла, и даже вздремнула. К тому времени, когда она вышла наконец из подъезда и принялась ловить такси, уже стемнело. По дороге Лена Ионовна заехала к сыну, завезла ему продукты, остававшиеся в холодильнике, чтоб не пропало добро: бидончик третьеводнешнего супу, пару котлет и вчерашнюю картошку (только разогреть!).
Сын был почему-то недоволен, в доме, как всегда, кавардак, и она попыталась убедить его, что надо убрать, так жить нельзя, спросила, не прислать ли Нюру?
Но он от всего отказался и отказался приехать на днях в Годунова, навестить стариков. У него, оказывается, времени на это не было. Особенно разозлило Лену Ионовну то, что сын явно, нетерпеливо ждал, когда она уйдет.
Она спустилась вниз — такси ждало у подъезда, — села в машину, сказала адрес. Потом подумала: какая я дура, что не выучилась водить, сейчас бы сама, на своей. Дура, дура, дура!
Ровно полгода сегодня утром было…
Она вспомнила, как полгода назад, проснувшись утром и обнаружив свое одиночество, сперва растерялась, потом поплакала немного, потом успокоилась, решив, что Влад долго по чужим углам шляться не будет, и начала ожидать его возвращения.
Вот он открывает дверь своим ключом вечером, после работы…
Вот — встречает ее около издательства с цветами…
Вот — звонит телефон…
Но проходили дни, недели, месяцы — и никто не входил неожиданно в дом, не встречал ее, не звонил. Сготовленный обед оставался нетронутым (сама она совершенно потеряла аппетит и ела крайне мало), суп приходилось через несколько дней выливать в уборную, а нажаренные впрок котлеты — отдавать соседской собаке боксеру. Иногда, как сегодня, она заезжала к сыну («черт- те что, тридцать три года мужику, а все холостой, некому ни рубашку постирать, ни пуговицу пришить, ни суп сварить»), тогда обед доставался ему.
Она стала чаще наведываться в Годунова, к родителям. Отец что-то разболелся, и она подумывала, не забрать ли их на пару недель в город, показать хорошим врачам. Правда, потом вспомнила, что терапевт есть и в Годунове, при генеральском санатории, уж там плохого держать не станут, и отказалась от этой идеи. Тяжело было представить себе, что двое неопрятных стариков надолго поселятся в ее любовно обставленной, вылизанной квартире, где все сверкало, все было заграничное, даже резные панели настоящего мореного дуба для столовой удалось достать…
Finale
Он почувствовал облегчение, когда дверь за матерью наконец закрылась. Выдернул телефон из сети, разделся, залез в постель и почти сразу же заснул.
Сон его был светел и спокоен. Снилась ему женщина в давнем мамином платье тонкого голубого шелка и голубой соломенной шляпе с отогнутыми книзу полями. Женщина уходила от него вдоль узкой дорожки, меж пушистых, разросшихся кустов. Белые цветы, как пышные снежные шапки, лежали на ветвях, и лепестки бесшумно осыпались, когда рукою или подолом она мягко задевала их. Изящная, высокая и легкая, она обогнула дом и, проходя мимо коричневой от старости деревянной веранды, остановилась. Теперь она стояла боком к нему, но из-за шляпы, бросавшей на лицо густую тень, он все не мог понять, кто это. Он видел только крошечную старушку, сидевшую на веранде: старушку из его детства, которая называлась там почему-то «графиней». Старушка сказала что-то женщине, но он не расслышал что. И не смог расслышать, что женщина отвечала ей, приветливо кивая головою и улыбаясь.
Он захотел подойти поближе, но женщина пошла вперед и шла, пока не остановилась возле детей, игравших у подножия крутой, высокой лестницы. Он заволновался, вглядываясь в незнакомые детские лица, ища и не находя среди них себя — маленького. Но женщина уже окликнула кого-то, и девочка с двумя толстыми темными косичками подбежала к ней.
Он услышал наконец ее голос, женщина сказала: «Пойдем домой, доченька». И ему стало жаль себя оттого, что с ним никто больше не говорил так — ласково, мягко.
Женщина обняла девочку за плечи и повела вверх по лестнице. Стараясь не упустить их из виду, он все дальше запрокидывал голову, пока не закашлялся, захлебываясь воздухом.
Светлый летний двор исчез. Некоторое время он лежал, медленно возвращаясь из сонного тепла в холодную зимнюю ночь. Не зажигая света, протянул руку, взял со стула стакан воды, глотнул, чтобы отбить кашель, и вдруг подумал: как славно, что этот давний сон снова посетил его. Как светло там, где все осталось так, в далеком детстве, где были привычные, понятные люди, где его любили и ничего не требовали взамен.
Он повернулся на бок, закутываясь в одеяло, пытаясь вернуться в сон, увидеть, что стало дальше с женщиной в голубом платье, но невесть откуда взявшаяся нервная дрожь волнами расходилась по всему телу и мешала уснуть. Вдруг он вспомнил про книгу, которую накануне, к сожалению, пришлось вернуть хозяевам. Там описывались жизнь в тюрьме, следствие, лагеря.
Как только люди могут выдерживать такое? Пожалуй, в прошлом веке было легче. Мысль его тронулась вспять и, пройдя прошлый век, погрузилась в Средневековье. Тут самое время было начать, подобно герою книги, строительство своего Замка (эта идея автора ему особенно понравилась: Замки были по его части). Мысленно возво