документацией. То, что секретность данного боеприпаса была утрачена еще в годы войны, было хорошо известно командованию и органам безопасности.
И тем не менее, выполняя политический заказ, члены суда вслед за председательствующим маршалом Говоровым пытались любой ценой доказать, что карты и образцы вооружения, которые были переданы союзникам, представляли большую ценность в силу их секретности, что факт их передачи фактически означает измену Родине.
«Мы... считали весь суд какой-то гнусной комедией, так как ни один из привлеченных к этому "суду" адмиралов ни в чем не был виновен», — такую оценку позднее дал присутствовавший на нем адмирал Ю.А. Пантелеев, служивший в те дни начальником Оперативного управления Главного штаба ВМС[282].
Но то была опасная «комедия». Сталинская режиссура была выстроена детально. Обвинения сыпались, как из рога изобилия... Все реплики были выверены.
По ходу суда его инициаторам удалось сломать большинство экспертов, многие даже свидетели защиты, отказавшись от первоначальных показаний, по существу, примкнули к лагерю обвинителей — заместитель начальника Минно-торпедного управления контр-адмирал К.И. Сокольский, начальник факультета Военно-морской академии кораблестроения и вооружения им. А.Н. Крылова контр-адмирал В.В. Чистосердов, председатель Научно-технического комитета ВМФ вице-адмирал М.И. Акулин, главный артиллерист ВМФ капитан 1-го ранга А.А. Сагоян. Тем самым инициаторы «суда чести» убеждались: их низкий замысел срабатывает.
Лишь один из свидетелей защиты — начальник Минно-торпедного управления ВМС контр-адмирал Н.И. Шибаев сохранил верность правде и офицерской чести: и на предварительном следствии, и на суде давал объективные показания. Его позицию не поколебало даже спешное снятие с должности еще до открытия суда.
Увы, это было единственное исключение. Остальные же лица, в разных ролях вовлеченные в разбирательство, тщились доказать, что преступная деятельность четырех адмиралов носила антигосударственный характер и способствовала подрыву обороноспособности страны.
«Можете ли привести случаи, когда адмирал Галлер принуждал вас дать информацию англичанам и американцам?» — грубо наседал на Шибаева член суда генерал-полковник Ф.И. Голиков. «Адмирал Галлер, вы признаете, что передавали авиационную торпеду и чертежи артиллерийского вооружения без разрешения советского правительства?» — он же добивался от бывшего начальника Главного Морского штаба.
Кое-кто из судей, свидетелей и экспертов не преминул свести старые счеты с подсудимыми. Им навешивались оскорбительные профессиональные ярлыки, а затем и ярлыки политические.
Своим поведением, которое любой человек, знакомый с понятием об офицерской чести, счел бы постыдным, выделялся вице-адмирал Кулаков, которому была отведена роль общественного обвинителя. Он ревностно старался проявить себя, не жалел черных красок. Совсем не исключено, что Кулаков (как и Булганин) тоже мстил Кузнецову. В марте 1944 г. постановлением ГКО он за плохую организацию набеговой операции и потерю трех эсминцев был снят с должности члена военного совета Черноморского флота и снижен в звании с контр-адмирала до капитана 1-го ранга. Представление к наказанию Кулакова подписал Кузнецов. И вот некогда наказанный, а ныне высокопоставленный политработник спешил взять реванш.
Он требовал как можно строже наказать адмиралов, «потерявших бдительность и опозоривших советский флот». С трибуны то и дело раздавались формулировки: «преклонение перед Западом», «лизоблюдство», «раболепие».
«Мы обвиняем адмирала флота Кузнецова, — пылал праведным гневом Кулаков, — в том, что, преклоняясь перед иностранщиной, барски-пренебрежительно относясь к интересам Советского государства, не вникая в существо дела, он самовольно, без ведома Советского правительства, разрешил передачу английским и американским миссиям ряда ценных секретных сведений об отечественном вооружении, составляющем государственную тайну и приоритет советского ВМФ в области высотного торпедометания и артиллерийского вооружения... Мы обвиняем адмиралов Галлера, Алафузова и Степанова в том, что, раболепствуя перед иностранщиной, они поступились интересами нашей Родины... нанесли серьезный ущерб нашему государству и боевой мощи Советского ВМФ». Апофеозом стало обвинение в том, что боевые адмиралы, «потеряв чувство национальной гордости и политической зоркости... оказались на поводу иностранных разведок и пошли на национальное уничижение...»[283]
То есть упреки в антиобщественных проступках постепенно подменялись обвинениями в уголовно наказуемых деяниях, а уголовщина смешивалась с политическими обвинениями. В условиях 30—40-х гг. это была самая настоящая адская смесь, такой состав преступления, за которым ни одно самое суровое наказание уже не казалось суду избыточным.
...Сталинская режиссура предусмотрела даже эффектную паузу, за умение держать которую всегда ценили актеров. Когда заседание завершилось, был объявлен перерыв, чтобы судьи могли вынести свой вердикт. Подсудимых успели накормить обедом, они могли перекурить, обменяться мнениями. Но пауза затягивалась...
Для посвященных никакой загадки не существовало — председательствующий поехал в Кремль, чтобы именно там получить указание, каким должен быть приговор. Наконец маршал Говоров вернулся. Решение, продиктованное вождем, гласило: ходатайствовать перед Советом Министров о передаче дела в Военную коллегию Верховного суда СССР.
...Закончен первый акт драматического действа под названием «суд чести над адмиралами». Сценические подмостки для продолжения спектакля перенесли в другое место: второй акт проходил уже по новому адресу — Никольская улица, дом 23. Сегодня здесь располагается Мосгорвоенкомат, а в 1948 г. в этом здании заседала Военная коллегия.
13 февраля 1948 г. всех четверых адмиралов вызвали в главкомат ВМС и пока еще без конвоя, одной автомашиной направили на Никольскую. Здесь их по очереди стали вызывать в небольшой зал, где члены Военной коллегии во главе с генерал-полковником юстиции В.В. Ульрихом допрашивали подсудимых. Задавали те же самые вопросы, что звучали на суде чести. «Никто не ссылался на соседа, и каждый готов был принять на себя полную ответственность», — вспоминал Н.Г. Кузнецов. От себя добавим, что Николай Герасимович как бывший нарком считал себя ответственным за действия подчиненных и настоятельно просил Галлера, Алафузова и Степанова ссылаться на то, что и чертежи, и торпеда, и карты были переданы с его разрешения.
— Не слишком ли, Николай Герасимович, вы рискуете? — спросил адмирал Алафузов. — Похоже, что «охота» идет именно на вас.
— Я — нарком, и мне за все отвечать. Если в этом деле и есть чья-то вина, то не ваша, — был ответ.
Не искушенные в юридических тонкостях моряки и сами, судя по всему, не заметили, что суд начался. Дело слушалось в закрытом заседании. Театр абсурда продолжался!
Следователи твердо вели линию на обвинение адмиралов в антигосударственной деятельности. Ничего хорошего не сулило участие Ульриха в процессе: он был человеком, к закрытым судебным заседаниям привычный еще с 30-х гг., со времени знаменитых московских процессов, когда, исполняя волю Кремля, приговорил к расстрелу сотни и тысячи политических противников Сталина, включая представителей т.н. ленинской гвардии — Каменева, Зиновьева, Бухарина, Серебрякова, Крестинского, а также крупных военачальников Тухачевского, Уборевича, Якира...
Жирненькими пальцами председатель Военной коллегии переворачивал странички дела, лениво позевывал. Кузнецов вспоминал: «Разве его могши вывести из равновесия такие фигуры, как мы! Он видывал здесь и людей покрупнее, и дела посерьезнее. .. Позднее, продумывая этот процесс до деталей, я пришел к выводу, что Ульрих — это слепое орудие в руках вышестоящих органов. Ничего вразумительного он нам не предъявил»[284].
Адмирал Кузнецов вспоминал: после этих «милых» бесед их четверка собралась в курительной комнате. Потом перекусили. Кто-то нерешительно предположил, что, может быть, этим все и завершится. Но в окружающей атмосфере уже что-то неприметно изменилось. Кто-то из подсудимых захотел позвонить по телефону — эту попытку пресекли. Кто-то захотел покинуть здание на 10—15 минут, чтобы пройтись по воздуху — не пустили.
Следствие и суд закончились в течение одного дня, но точно так же, как перед вынесением приговора судом чести, здесь возникла большая, тягостная пауза. Куда ездил Ульрих, зачем ездил — очевидно. Антракт, правда, затянулся. В Кремле не спешили.
Лишь около двух часов ночи, вспоминал Кузнецов, подсудимых по очереди стали вызывать в зал заседаний и в отсеке за высокими прочными перилами расставлять по новому порядку — Алафузов, Степанов, Галлер, Кузнецов с приставленными по бокам часовыми. Адмиралы, конечно, сохраняли внешнее спокойствие, но неизвестность предстоящего тяготила.
«Встать», — раздалась тихая, даже какая-то будничная команда, и на возвышении появилась фигура Ульриха. Началось чтение приговора. Алафузова и Степанова приговорили к 10 годам лишения свободы каждого. «Я прикинул: начали с младшего по должности, я — старший, — вспоминал Кузнецов. — Если начинают с 10 лет, то мне, пожалуй, грозит и "вышка"». Но вот Ульрих доходит до Галлера. Льву Михайловичу присудили 4 года лагерей. Кузнецов подумал: «Видимо, мне тоже четыре. На четверых — 28 лет...»[285]
Но над бывшим наркомом вождь все же смилостивился, вероятно, решив, что достаточно морального публичного избиения. Суд постановил уголовному преследованию Кузнецова не подвергать, а снять с должности и понизить в воинском звании на три ступени до контр-адмирала. «Вот что сделала записка карьериста Алферова и пакость Булганина», — напишет позже Кузнецов.
После команды коменданту «Решение суда исполнить» Николая Герасимовича оставили в зале суда, а троих адмиралов увели под конвоем. Кузнецов очень переживал за своих товарищей, но ничего не мог сделать, чтобы хоть как-то облегчить их судьбу.