Марина молчала, пораженная тем, что услышала. Задушить младенца, которого сама родила? Это же в голове не укладывается. Что должно твориться в душе у этой несчастной Таньки?
– Ты стелись давай, – проговорила своим густым басом Люба и зевнула. – Тут подъем раненько, потом не поспишь. Да и привыкай, в лагерь отправят, вставать будешь в полшестого, и на работы.
– А скоро ль отправят? – спросила Марина, раскатывая матрас.
– Кого как. Меня на следующей неделе. Соньку обещали послезавтра. А Марь Иванна еще побудет с тобой. Про Таньку ничего не скажу, не знаю. Ложитесь, бабы, приятных вам сновидений. Сонька, выруби лампу.
Сонька послушно повернула щербатый выключатель, и в камере стало темно. Марина наконец постелила белье и улеглась под колючее одеяло. Вокруг было тихо, только Марь Иванна бормотала молитву, да поскрипывали пружины кровати под мощным телом Любы.
«И это теперь будет моей жизнью, – подумала Марина с невероятной горечью и безнадегой. – Ни платьев, ни причесок, ни салонов красоты. Ни белых мраморных институтских ступеней. Ни тихих посиделок с Сережей на кухне. Ничего. Только сырость каменных стен и эти лица, опухшие, бессмысленные, грубые голоса, равнодушие и мрак». Она пыталась уговорить себя, что два года – это чрезвычайно малый срок, они быстро пролетят, и она вернется к нормальной жизни. Возможно, ее даже снова возьмут в институт. И маленького они с Сережкой сделают, обязательно, какие ее годы…
Однако, несмотря на эти утешения, сердце Марины рвалось на части. Она представляла себе Сергея, одного в квартире. Вот он кипятит чай, садится у окна, обхватывает голову руками. Как теперь жить им – в разлуке, в одиночестве, не видя, не слыша друг друга? Телефон у нее отобрали, и теперь все разговоры будут только с разрешения начальства и строго регламентированы. Да еще в присутствии соглядатаев. Остается слабая надежда на апелляцию, но Марина уже не верит в нее…
Кровать в дальнем углу тихонько скрипнула. Марина открыла глаза. Мимо нее, точно тень, кралась хрупкая, почти бесплотная фигурка. Танька. Чего ей не спится?
– Че бродишь, полуночница? – грубо рявкнула Люба и громко зевнула. – Параша чай рядом, куда прешься?
Танька ничего не ответила, дошла до двери и села у порога, обхватив руками тонкие коленки. Марине вдруг стало жаль ее. Пол ледяной, застудит все себе внутри. Она потихоньку встала и подошла к сидящей на полу девушке.
– Зачем ты так? Нужно спать. Иди ложись.
Она дотронулась до Танькиной руки – та была как лед.
– Оставь ее, – сонно пробормотала Люба. – Не видишь, полоумная она. И как только ее в дурку не упекли, не пойму. Не место ей здесь.
– Идем, – повторила Марина, пропустив сквозь уши совет Любы. Она потянула девушку за руку, и та поддалась, медленно встала на ноги. Даже в темноте Марина видела, как она дрожит, у нее зуб на зуб не попадал. – Идем. Ты ляжешь и уснешь. Вот так. – Она, как ребенка, отвела ее к кровати, уложила и подоткнула сбоку одеяло. Танька, продолжая дрожать, повернулась к стенке и затихла.
– Тоже мне, мать Тереза тут нашлась, – недовольно проворчала Сонька. – Не хватало еще розовых соплей.
– Заткнись, – коротко велела ей Люба.
– Господи милосердный, на все твоя воля, – пробормотала Марь Ивановна и в темноте перекрестилась.
Марина снова улеглась. Ей отчего-то стало легче и спокойней. Ее пальцы еще чувствовали холодное прикосновение Танькиной худой ладошки. Перед глазами стояло бледное лицо с огромными глазами, полными боли, и трясущимися губами. «Вот кто воистину несчастен, а не я, – подумала Марина. – У меня есть Сережка, есть любимая работа, родители, дом. У этой девочки – ничего, кроме страшного греха, который она совершила в минуту отчаяния». Она не заметила, как уснула, свернувшись клубочком под ужасным одеялом.
19
В шесть ее разбудил громкий окрик:
– Подъем.
Она на мгновение открыла глаза и тут же зажмурилась от яркого света. Реальность показалась ей продолжением сна, ей захотелось немедленно проснуться у себя дома, в уютной и теплой спальне, под боком у Сергея. Однако резкие голоса Любы и Соньки окончательно уверили ее в том, что она не спит.
День тянулся долго и муторно. Делать было абсолютно нечего, кроме как слушать пустую и злобную болтовню сокамерниц. Из нее Марина, однако, узнала много интересного. Например, то, что тщедушная Марь Иванна сидит за наркотики. А также, что за определенную мзду один из конвоиров, Сашок, дает позвонить на пять минут. И много чего еще.
Она написала записку Сергею, в которой подробно перечислила, что ей принести, упомянув и деньги. Назавтра ей передали все, что она просила, кроме денег. Пришлось воспользоваться средствами Марь Иванны, которая великодушно предложила ей в долг. В тот же вечер сговорчивый Сашок принес Марине кнопочный телефон, и она дрожащими руками набрала Сергея.
– Зая! – Тот был вне себя от радости. – Как ты?
– Нормально. Пока все терпимо. Как у вас? Что родители, Нонна Терентьевна?
– Все переживают за тебя. Мы перезваниваемся каждый день. Адвокат твой уже подал документы на апелляцию. Тебя там не обижают?
– Нет. Все спокойно.
– Ты не мерзнешь? Не голодаешь?
– Нет, нет. Сережа, успокойся, меня кормят, и условия сносные. Нужны деньги, чтобы звонить. Узнайте, как их передать.
– Узнаем, зая! Не волнуйся.
– Я скучаю по тебе! – Марина глубоко вздохнула, чтобы не заплакать.
– И я скучаю, родная! Считаю дни до твоего возвращения.
«А ведь это идея», – подумала Марина. Закончив разговор с Сергеем, она начертила на листке бумаги нечто вроде календаря. Ровно 730 дней. Если каждый день зачеркивать одну из цифр, срок будет наглядно уменьшаться. И станет легче…
Нужно не сдаваться, ни в коем случае не превращаться в озлобленное, пустоголовое создание, лениво и покорно принимающее свою участь. Марина стала по утрам делать зарядку, а после завтрака переводила тексты из вузовского учебника, который передал ей Сергей, и читала в подлиннике Диккенса, чем вызывала непонятную и ужасную неприязнь Любы. Соньку через пару дней действительно отправили на этап, и место ее в камере заняла другая заключенная, Серафима. Она была значительно приятнее, чем Сонька, гораздо добрей и спокойней, но имела скверную привычку громко кричать во сне.
Спать стало невозможно, Серафима просыпалась по три раза за ночь, захлебывалась воплями, бормотала какую-то ересь. Марина терпела, стиснув зубы и накрыв голову тощей жесткой подушкой. Апелляция должна была прийти со дня на день. После нее – этап и колония.
Через неделю ее вызвали на свидание с Алексеем Михайловичем. При виде его, сияющего, как медный таз, у Марины с трепетом забилось сердце.
– Поздравляю! Поздравляю! Мариночка, я вас поздравляю!!!
Марина остановилась на месте, не решаясь сделать следующий шаг.
– Неужели… – Она не договорила.
Ноги ее ослабели, и она невольно ухватилась за спинку металлического стула, стоящего на пути к столу, за которым сидел адвокат.
– Срок скостили до года и пяти месяцев! Это победа! Подумайте, пять лишних месяцев! Это же огромная разница.
Марина почувствовала, как на плечи ей свалилась тяжелая глыба разочарования. В мечтах она уже нарисовала себе, как выходит из тяжелых железных ворот, ее встречает Сергей и все, все…
– Вы не рады? – Лягушачьи глаза Алексея Михайловича уставились на нее с удивлением и тревогой.
– Конечно, рада. – Марина сделала шаг и села. – Просто я… я надеялась…
Алексей Михайлович кивнул с пониманием.
– Милая, оправдательный приговор в этом случае из ряда фантастики. И так-то нужно благодарить судьбу. Они провели дополнительную экспертизу, которая показала, что уровень обзора действительно был сильно снижен. Но скорость-то… скорость остается превышенной на 10 км в час. И телефон…
– Да, ясно. – Марина вздохнула, пытаясь овладеть собой.
Значит, все-таки этап. Напрасно в самой глубине души она лелеяла призрачную надежду на то, что ее освободят. Теперь эта надежда умерла. Надо смириться. Переделать календарь на меньшее количество дней и вести его методично и строго.
– Куда меня отправят? – спросила она Алексея Михайловича.
Тот покачал головой.
– Это никому не известно. Но вы не волнуйтесь – колония общего режима сродни лагерному поселению. Там вполне нормальные бараки, похожие на общежития, восьмичасовой рабочий день, есть бытовые удобства, клубы для устройства досуга, библиотека. Короче, существовать там можно, главное, смириться с тем, что вы все время будете под надзором и с невозможностью побыть одной.
Марина слушала адвоката, а перед глазами у нее стояла белоснежное здание института. Никогда больше она не взойдет по мраморным ступеням, не откроет за железное кольцо тяжелую дубовую дверь. Незадолго до суда, когда она забирала в отделе кадров характеристики, Марину предупредили, что ее уволят. С судимостью в учебных заведениях преподавать нельзя. Методист, Григорий Ильич, сообщил ей это, чуть не плача – он очень симпатизировал молодой преподавательнице английского.
Что ж, вместо милой квартирки с персиковыми стенами – серый барак, вместо широких коридоров и сводчатых арок института – клуб, где поют, танцуют и вышивают крестиком такие, как Люба, Сонька, а теперь и она…
Этапировали Марину довольно быстро. Все произошло внезапно – вчера она еще пребывала в полной неизвестности, а на следующее утро ей велели собирать вещи. Таньке тоже велели, из чего Марина заключила, что их отправят одной партией.
Ранним июльским утром их и еще нескольких женщин собрали, погрузили в автозак и отвезли на вокзал, где на перроне уже стоял длинный, мрачный и странный поезд без окон. У каждого вагона дежурили люди с автоматами. После переклички заключенных заставили залезть вовнутрь. Они ехали весь день и к ночи прибыли на место, измочаленные, в пыли, умаявшиеся от невероятной жары и духоты.
На станции к ним прибавилась еще группа из другого поезда. Марину и Таньку увезли в ближнюю колонию, а те, другие, остались дожидаться транспорта.