твом, что мерой пресечения избирается содержание под стражей. «Но ведь вы ничего не доказали?» — «Докажем. У нас теперь много времени». Конвоировал Коркин, по дороге игриво толкнул в бок, улыбнулся: «Георгий Михайлович, вы среди этих — единственный духовный человек. Остальные — материалисты. Деньги любят, вещи больше жизни, а вам, смотрю, на все наплевать». — «Это оттого, Алексей Егорович, что я человек верующий. Вот вы меня в тюрьму отправляете, а я оттуда, может, святым выйду?» — «Шутите?» — «Нисколько. И моя вера спасет меня, не сомневайтесь». — «Вы, значит, религиозный фанатик? Ничего себе… На самом деле в Бога веруете или… дурака валяете?» — «На самом деле». — «Да ведь Бога — нет!» — «А это для кого как… Вы ж мучайтесь. Мой Бог — моя совесть, вот и все». — «Так ведь это — ерунда! А я-то думал…»
На этом радости не закончились — позвонил Горяинов и захлебываясь сообщил, что обе женщины освобождены. Неужели лед тронулся? На всякий случай Глебов связался с Татищиной: «Ваша работа?» — «Какая разница? Кстати, паспорта тоже вернули. Какой у вас телефон?» Глебов назвал, и она повесила трубку.
…Все это напоминало переход через улицу — белая полоса, черная… Утром приехал Ромберг; вид у него был самый разнесчастный, прямо с порога он закричал, что при обыске у него пропали две японские фигурки слоновой кости — нецке, — потеряться не могли, явная кража. «Дурак я, ничего не соображал после их ухода!» И другое: кто-то позвонил директору института и сказал, что у него, Ромберга, нездоровые настроения, нечестные источники дохода и следует подумать — нужно и можно ли направлять такого работника в заграничные командировки: увезет что-нибудь из Союза ценное, что-нибудь привезет, и ладно, если порнографию, а то ведь и другое, возможно, враждебное… «И что директор?» — «Вызвал, сказал, что готов рассказать об этом разговоре где угодно, а я решил идти в горком. Я прав?» — «Правы, только учтите, что инсинуатор откажется от своих слов, даже если его установят».
Возникали разного рода подробности, и одна из них заключалась в том, что Лагид, навесив на все оставшиеся рюмки, бокалы и кубки картонные бирки с номером, происхождением и ценой, привез их к Управлению. Вышел Коркин, посмотрел ненавистно: «Зачем это вы, Виктор Борисович, внимание привлекаете? Напрасно… — Он деланно зевнул. — Не позволим». Лагид пожал плечами: «Что вы, Алексей Егорович, я помочь хочу, все же я антиквариатом всю жизнь занимаюсь». — «Ну, вы нашей эрудиции знать не можете». — «А это? — Лагид вытащил из баула кубок, на тулове золотела надпись латинскими буквами: „Виват тутти Иоанн Антонович“. — А вот и письмо музея», — развернул лист бумаги. «Если вы согласны с оценкой…» — прочитал Коркин и вытянул губы трубочкой: — Ну, раз уж вы его привезли, я скажу: мы вашу честность проверяли. Ладно, я доложу руководству, тогда и решим. — Коркин оглянулся и, приблизившись к Лагиду вплотную, подмигнул заговорщицки: — А… кто этот, Иоанн Антонович? Рассказывая эту историю, Жиленский ни разу не улыбнулся и только в самом конце не удержался: «Стыдно это все… Стыдно и гадко. А то вот еще: все наши вещи милиция оценила, и, представьте себе, — я владелец состояния на сумму в триста тысяч. Ничего?» Глебов покачал головой: «Напрасно иронизируете. Они не в бирюльки играют. Доложат куда надо, что у вас такие деньги…» — «Вещи».
— «Это все равно. Никто не будет вникать». Жиленский улыбнулся чуть заметно: «Глебов, я эти вещи приобрел на круг за две-три тысячи, вы же знаете, как все мы собирали свои сокровища… Разве в шестидесятом или даже семидесятом это стоило дорого? Ничего… Бог даст, разберутся…» — «Бог ничего не даст».
Пришла с работы Лена, швырнула папку: «Представляешь, заказали очерк по школьной реформе, так автор рассказал, как съездил к родственникам в Калининскую область, пообщался с детишками, сделал им „агусеньки“, из чего и заключил, что реформа сурово необходима, представляешь? Ты только послушай: „Едва косые лучи восходящего солнца коснулись искрящегося снега, завуч школы-интерната № 5 заслуженный учитель РСФСР Виктор Иванович Зуев вышел на крыльцо школы и начал руководить зарядкой учеников“. Каково? А директор говорит: у меня, говорит, Елена Алексеевна, других писателей для вас нет. Товарищ Бондарев нам не напишет, работайте. Представляешь?» Глебов долго ее успокаивал, понимая, впрочем, что работа ее бессмысленна и безысходна, потому что охотно печатают тех, кто далек от социальных коллизий, но не дай Бог, если захочет автор «глаголом жечь…». Годы пройдут, прежде чем что-либо изменится, если изменится вообще. «А заведующий редакцией только портреты меняет на стене. — Лена горестно пожала плечами. — Вспомни Гоголя — два типа писателей в „Мертвых душах“…»
К вечеру поехали на дачу к Ромбергам, то был зеленый островок на окраине города, чудом сохранившийся, с голубой гладью водных заводей и огромными соснами, вековыми, наверное. И тишина обрушилась — немыслимая, первозданная, как будто не было рядом огромного города с тяжелым смогом и бесконечным уличным шумом, гулом — точнее, который никогда не исчезает и который поэтому перестаешь замечать. Дачи здесь были кооперативные, на общем участке, их построили в незапамятные времена участники революции, давно уже, впрочем, умершие, теперь здесь жили наследники, и наследники наследников, и просто случайные люди. «А как вы здесь оказались?» — не выдержал Глебов. «Дед…» — коротко бросил Ромберг, и Глебов больше не спрашивал, потому что вдруг догадался, что именно этот дачный поселок некогда стал предметом литературного исследования — страсти, интриги, любовь и ненависть, удивительное и прекрасное прошлое и не менее удивительное настоящее, не такое, к сожалению, прекрасное. И, словно догадавшись о мыслях Глебова, Ромберг вытянул руку: «А вот его дача, мы ведь даже приятельствовали, он был чуть старше. Знаете, едва умер — тривиальный аппендицит, — жена — в больницу, у него, знаете ли, вторая жена была, редактор одной из книг, а родная дочь — в городскую квартиру, вещи вывозить, чтобы мачехе не достались… Так-то вот…» Глебов молчал, Лена махнула рукой: «Не трогайте его, он теперь витает. Навитается и придет». Ромберг рассказал о своем визите в горком, результат был неутешителен: если и возможно будет что-либо проверить, прояснить, обнаружить виновных, то не прежде, нежели дело будет закончено. «Инструктор слушал мрачно, не опровергал, не спорил, поверил, видимо… Но — развел руками… наберитесь, говорит, терпения. Показываю ему партбилет, спрашиваю: могу я на такую зарплату и гонорары жить честно и прекрасно? Без вопроса, отвечает. Почему же милиция? А мы ее, говорит, спросим. Только несколько позже. На том и расстались».
Домой вернулись поздно, по дороге Лена размышляла о судьбе, предназначении и роли личности в истории. Пошутила: «Получается, что „трамвайный“ принцип — не высовываться — неприемлем, а что делать? Голову подставлять?» — «Некрасова помнишь? — Глебов спросил серьезно, без тени усмешки. — Миленький мой, мы ведь не минуточку живем здесь, и, прости за пафос, это ведь наша родина, страна наша, болеющая и страдающая, чего же спрашивать, как быть?»
На столе лежала записка, написанная корявым почерком тещи: «Звонила какая-то Пупищикова, оставила телефон (далее следовали цифры), сказала, чтобы вы позвонили в любое время». Глебов посмотрел на часы: 0.30, потом на Лену. «Звони», — Лена в подобных случаях никогда не сомневалась. Глебов все же с некоторой осторожностью снял трубку и набрал номер. Татищина ответила сразу, будто ждала: «Вы, Глебов? Мне нужно срочно вас увидеть». — «Прямо… сейчас?» — пошутил он. «Завтра, в десять, у тумбы». «Тумбой» называли небезызвестный памятник с человеком в водолазном костюме, который изготовился к прыжку неизвестно во что.
…Глебов поставил машину около хозяйственного и сразу же увидел Татищину, она спокойно прохаживалась вокруг памятника, с интересом его разглядывая. «Знаете, — встретила она Глебова, — никогда не обращала внимания! Это же кошмар! Заводская труба с каннелюрами, а на ней… Обидно. Достойный человек, герой, правда? А скульптор — откровенный деляга! — Улыбнулась: — Спасибо, что пришли. А меня уволили. По положению». «Как… это? — растерялся Глебов. — По какому „положению“?» В его времена подобная терминология была не в ходу. «За совершение порочащего поступка», — она снова улыбнулась и Глебов понял, что эта умная, независимая женщина ищет не сочувствия.
Она рассказала: в воскресенье лежала дома больная, с температурой, раздался звонок — дежурный прокурор: «Ты уже дома?» — «Почему „уже“? Я весь день дома, болею». — «A-а… ладно». На другой день притащилась на работу, нужно было написать сообщение Жиленскому и освобожденным работницам магазина — о незаконном аресте, возврате изъятых вещей и тому подобное. Прямо с порога вызвали, принял «сам», со стальными глазами: «Садитесь. Где были вчера вечером, часов в шесть?» — «Дома, у меня температура». — «Вы были в ресторане „Российский“, ходили в номера иностранных граждан, а когда вас оттуда попросили — козыряли своим служебным удостоверением и оскорбляли работников милиции. Пишите объяснение». Глебов ошеломленно качнул головой: «Это же чушь!» — «Ведется служебное расследование». — «И прекрасно! Все выяснится!» Татищина посмотрела долгим взглядом: «Это хорошо, что вы так уверены… Я вот о чем хотела попросить: не могли бы вы узнать у Жиленского — осторожно и тактично, что он делал весь день в воскресенье?» — «Зачем? — насторожился Глебов. — Вы сами можете…» — «К сожалению, нет. А вам разве трудно?» — «Вовсе нет, но…» — «Не мнитесь, Глебов, чего опасаетесь?» — «Не знаю, — он пожал плечами. — Объясните, зачем?» Она рассмеялась: «Вы недогадливый… Забыли героическое прошлое?» — Посмотрела серьезно: — Меня обвиняют в том, что я была в «Российском» со спутником. И так все складывается, что спутник этот… Жиленский. — «Однако… — поначалу Глебов не понял. — Да ведь Жиленский не подтвердит?» Татищина хмыкнула: «А кому оно нужно, его подтверждение? Вы что же, не понимаете, в чем тут дело?» Она смотрела с сожалением, выражение лица было такое, словно умственные способности Глебова ее тяжко разочаровали. «Я все сделаю». Глебов понял: если удастся скомпрометировать прокурора, который способствовал хотя бы частичному восстановлению справедливости, чем окажется эта справедливость в глазах людей решающих? Обманом, подтасовкой, взяточничеством, за которые должно воздать полной мерой.