рямо говорит, что отличие тяжелого от легкого порождено анализом проблемы движения: «Изучение этих вопросов, – подчеркивает он, – относится, собственно говоря, к обсуждению проблемы движения, так как мы называем вещь тяжелой или легкой, отталкиваясь от того обстоятельства, что она способна естественно двигаться определенным образом…» (О небе, IV, 1, 307b 29–33).
Тяжелое и легкое могут рассматриваться как внутренне присущие вещам подлунного мира начала их космической подвижности. В этом смысле анализ легкого и тяжелого относится к области физики, поскольку ее основным предметом изучения является движение.
Исходным и основополагающим моментом в аристотелевской теории тяжести и легкости является различение двух смыслов этих понятий – абсолютного и относительного. Характерная особенность аристотелевского подхода к проблеме тяжелого и легкого состоит в утверждении абсолютности этих качеств, притом обоих в равной мере. Определение абсолютно тяжелого и абсолютно легкого предваряется определением основной структуры космического пространства. Аристотель рассматривает космос как «конкретное» неоднородное пространство, структура которого задается наличием абсолютного центра и абсолютной периферии. Эта структура мира, задаваемая полагаемой абсолютной оппозицией «центр – периферия», обосновывается общефизическими и даже метафизическими представлениями Стагирита о недопустимости актуально бесконечных космических тел и, соответственно, о необходимой конечности всех физических процессов, всякого движения. Движение мыслится Аристотелем в свете традиционных представлений, приписывающих противоположностям фундаментальную роль в устроении мира.
Очевидно, что принцип противоположностей означает необходимость конечности движения, о которой как о предпосылке вычленения в мире центра и периферии Аристотель говорит и в IV книге «О небе». «Никакое движение, – указывает он, – не может продолжаться до бесконечности» (О небе, 4, 311b 32). Поэтому, заключает Аристотель, должен быть абсолютный «конец» движения – центр космоса. Периферия же выводится на основе применения принципа противоположностей: она определяется как противоположность по отношению к абсолютному центру. Восстанавливая этот традиционный принцип в его правах, Аристотель критикует, в частности, редукцию одной противоположности к другой. Фактическое устранение принципа противоположностей Аристотель подвергает критике и у атомистов, и у Платона.
Он критикует этих философов за отрицание ими наличия в космосе абсолютного центра и абсолютной периферии. «Действительно, – говорит Аристотель, – абсурдно думать, что Небо не содержит ни верха, ни низа, как это некоторые утверждают» (там же, 1, 308а 16–17). Вселенная у этих философов, критикуемых Аристотелем, однородна и изотропна. Аристотель специально подчеркивает этот момент, противопоставляя такой вселенной свой неоднородный и анизотропный космос. Анизотропность означает, что направления в мире неравноценны, так как неравноценны полюса его структуры: «верх» является более изначальным и более «ценным» по природе, чем «низ», подобно тому, как правое по отношению к левому, что справедливо отмечает в своем комментарии Симпликий.
В космологическом мышлении Стагирита мы видим еще и ту черту, которую выше мы обозначили как принцип конкретности, или предметности. У Аристотеля все – конкретно: конкретно число, которое всегда мыслится как число чего-то, каких-то определенных сущностей, конкретно пространство, мыслимое как «естественное место» конкретного физического тела, конкретно направление в пространстве, которое мыслится как направление к «верху» или к «низу»[27]. В утверждении принципа конкретности Аристотель в известном смысле отступает «назад», к более ранним мыслителям – например, в чем-то его понимание числа ближе к пифагорейцам, чем к Платону[28], – и одновременно делает предвосхищающий шаг «вперед». Хит справедливо подчеркивает, что в замечании Аристотеля о предпочтительности в геометрии гипотезы о конечных, но сколь угодно длинных прямых линиях, перед гипотезой о бесконечных прямых линиях, содержится своего рода предвосхищение «римановской тенденции» [68, с. 343]. Итак, абсолютные «верх» и «низ» следуют с необходимостью из наличия абсолютных центра и периферии: «Очевидно, – говорит Аристотель, – что поскольку Небо содержит периферию и центр, то имеются также верх и низ» (О небе, 308а 22–24).
Исходя из этих космологических предпосылок, Аристотель строит классификацию естественных движений: «Имеются вещи, – говорит он, – которые по природе движутся от центра, и другие вещи, которые всегда движутся к центру» (Там же, 308а 14–16). Эти естественные движения и лежат в основе свойств легкого и тяжелого: «Под абсолютно легким мы понимаем, – говорит Аристотель, – то, что движется к периферии, а под абсолютно тяжелым то, что движется к низу, в направлении к центру» (там же, 308а 29–30).
Свой подход к истолкованию свойств легкости и тяжести тел Аристотель формулирует, критически отталкиваясь прежде всего от платоновской теории тяжести, изложенной в «Тимее». Чтобы не быть зависимыми от аристотелевского прочтения «Тимея», обратимся непосредственно к Платону. Во-первых, Платон считает вес функцией количества вещества или массы тела, т. е. количественной функцией тел: «Когда одна и та же сила, – говорит он, – поднимает в высоту две вещи, меньшая вещь по необходимости больше повинуется принуждению, а бóльшая – меньше, и отсюда большое именуется тяжелым и стремящимся вниз, а малое – легким и стремящимся вверх» (Тимей, 63с). Тяжелое, по Платону, это то, что труднее поддается «насилию», смещающему тело из сродственного ему местонахождения, а легкое – то, что поддается внешнему воздействию легче. У Платона, таким образом, легкость и тяжесть – это всегда относительные меры сопротивления тел внешним воздействиям, выводящим их из «родственных» им сред, в которых им свойственно по природе находиться. Небольшие части легче, чем большие, уступают насилию, говорит Платон. Поэтому тяжесть для него зависит от массы тел или количества частей, неких однородных и весомых частей, образующих тела. Именно этот момент прежде всего вызывает критические замечания Аристотеля. Характерно, что Аристотель ничего не говорит о том, чем он обязан Платону в своей теории тяжести и легкости. Из приведенного нами отрывка видно, насколько – несмотря на серьезные расхождения – Аристотель сохраняет – правда, в переосмысленном виде, – некоторые существенные моменты платоновской теории, в частности идею «естественности» движений. У Платона по существу есть понятие о естественном движении тел и элементов. Так, например, он говорит: «Если мы стоим на земле и отделяем части землеподобных тел, а то и самой земли, чтобы насильственно и наперекор природе ввести их в чуждую среду воздуха, то обе [стихии] проявят тяготение к тому, что им сродно, однако меньшие части все же легче, нежели большие, уступят насилию и дадут водворить себя в чужеродную среду» (Тимей, 63d).
Однако, как показывает этот отрывок, «естественное» движение Платон понимает совсем иначе, как по-другому у него понимается и то, что называет «естественным местом» Аристотель. Это отличие Платона от Аристотеля (помимо уже отмеченного выше преобладания количественного и относительного момента у Платона) обнаруживается в принципе стремления подобного к подобному, который имеется у Платона. Этот традиционный принцип, идущий от ранних досократиков, сохраняется у Платона, но отбрасывается Аристотелем. После вышеотмеченной чисто количественной трактовки легкого и тяжелого этот принцип является второй важной характеристикой платоновской теории тяготения. Рассмотрев разнообразие явлений тяжести, Платон говорит: «Но одно остается верным для всех случаев: стремление каждой вещи к своему роду есть то, что делает ее тяжелой…» (там же, 63е). Обобщая эти два принципа, платоновскую теорию можно резюмировать так: тела тяготеют к подобным им телам пропорционально количеству однородных частей, из которых все они состоят.
Идея естественности движения и места у Аристотеля, однако, сильно отличается от ее платоновского прототипа. Если у Платона естественность целиком укладываете в рамки принципа стремления подобного к подобному, то Аристотелем она мыслится как чисто космологическое определение, как система естественных мест, присущих элементам. «Если, – говорит Аристотель, используя яркий пример для иллюстрации своей мысли, – поместили бы Землю туда, где сейчас находится Луна, то никакая часть Земли не стала бы двигаться к ней, но она бы двигалась именно туда, где сейчас находится Земля» (О небе, III, 3,310b 2–5). Явление тяготения, по Аристотелю, не эффект стремления подобного к подобному; это не большая масса Земли притягивает другие части Земли, «оторванные» от нее. Тяготение состоит в стремлении Земли к своему естественному месту, находящемуся в центре мира и обусловливающему ее естественное движение. У Платона причудливо сочетаются максимально далекие друг от друга идеи: идея количественной природы свойства тяжести и его относительности с архаической идеей о сродстве тел, об их обусловленном их родовой общностью притяжении. У Аристотеля мы не находим ни первой, ни второй идеи. Поэтому теория веса Аристотеля, видимо, оказалась в принципе более живучей: она была более стабильной из-за ее внутренней «умеренности».
Рассмотрим теперь критику Аристотелем количественной трактовки веса более подробно. Именно в этом моменте раскрывается специфика его подхода. Аристотель в целом совершенно верно улавливает, что в количественном подходе лежит основной пункт его разногласий с Платоном. Излагая Платона, он говорит, что у него «численное превосходство частей в каждом случае есть превосходство в весе» (О небе, IV, 308b 8). Именно численным превосходством, бóльшим количеством одинаковых частей объясняется бóльшая тяжесть свинца по отношению к дереву. В теории Платона, продолжает Аристотель, «все тела образованы из одинаковых частей и из одной материи, в противоположность обычным мнениям» (там же, 308b 11–12). Такой подход, правильно замечает Аристотель, имеет дело только с относительным значением понятий легкого и тяжелого и «ничего не говорит о легком и тяжелом в абсолютном смысле» (там же, 308b 13). Но, замечает Аристотель, ссылаясь на опыт, наблюдения и общепринятые взгляды, «огонь всегда легок, всегда движется вверх» (308b 14).