много…» (там же, курсив наш. – В.В.). Парменидовское единое бытие, таким образом, плохо согласуется с медицинской практикой, с врачебной эмпирией, где вещи не сводятся воедино, а существуют в своем многообразии.
Выдвигаемая в этом трактате теория многих начал обосновывается рассуждением об их необходимости для рождения организмов: медико-эмпирическая аргументация дополняется биологическими соображениями. Любопытно, что развивая эти рассуждения на медико-биологической почве, автор трактата близко подходит к тому же самому положению об условиях взаимодействия тел, которое мы отметили при анализе аристотелевской теории генезиса. Это положение (общность рода, различие в виде) достаточно хорошо коррелирует с той биологической ситуацией генезиса, когда имеется половая система размножения организмов. «Если не будут одного рода те, что соединяются, – говорит автор NH, – и не будут обладать одною и тою же способностью (ἔχοντα δύναμιν. – В.В.), то и в таком случае рождение для нас не осуществится» (NH, 3). Но далее мы видим алкмеоновский мотив: наличие изономии, т. е. хорошего уравновешивания сил, выдвигается автором как необходимое условие генезиса. «Если, – говорит он, – не будут соответствовать между собою теплое с холодным, сухое с влажным, но одно будет брать верх над другим, более сильное над более слабым, то и в таком случае не будет никакого рождения» (там же).
Эта формулировка показывает, во-первых, что началами в NH выступают ТХСВ как силы, а, во-вторых, что для генезиса требуется их равновесие и красис[124], т. е. то самое условие, которое, по Алкмеону, есть условие здоровья организма. Отметим теперь сходство и различие этого положения с аристотелевским. «Среди [тел] воздействующих и испытывающих воздействие, – говорит Аристотель, – некоторые бывают легко делимы, и когда большое количество одного соединяется с малым количеством другого, то это вызывает не смешение (μίξις), а увеличение преобладающего предмета: происходит превращение [меньшего] вещества в большое. Так, например, капля вина не смешивается с 10 тысячами мер воды, но теряет свой вид и превращается целиком в воду» (GC, I, 10, 328а 23–28, пер. Т.А. Миллер). Это условие смешения носит явно выраженный количественный характер, что особенно ярко подчеркивается примером.
Далее, здесь речь идет о гомеомерных веществах (элементы и более сложные гомеомерные тела), а не о силах. Итак, мы видим значительное развитие алкмеоновского мотива красиса сил у Аристотеля: во-первых, утрачивается – пусть не до конца – динамический аспект: на первый план выступает вещество и его простейшие виды – элементы, а не качества-силы, хотя реально-то именно они определяют элементы и их трансформацию; во-вторых, динамика у Аристотеля гораздо более развита в логическом плане, на что указывает наличие у него категорий активности и пассивности. Подобное вычленение категориальной структуры понятия взаимодействия отсутствует и у Алкмеона, и у автора трактата NH.
Природа человека понимается автором трактата как, во-первых, составленная из элементарных качеств-сил ТХСВ, во-вторых, как набор четырех компонентов: крови, слизи, желчи (желтой и черной). В аспекте этих специально медицинских начал алкмеоновский мотив изономии получает дополнительно момент количественной пропорции: тело бывает «здоровым наиболее тогда, – говорит автор NH, – когда эти части соблюдают соразмерность во взаимном смешении в отношении силы и количества (δυνάμιος καὶ τοῦ πλήϑεος)» (NH, 4). «Когда гуморы находятся в точной пропорции между собой как в качественном, так и в количественном отношении» – переводит это место Жуанна [70а, с. 174–175]. Здесь алкмеоновская изономия уже разложена на качественную и количественную проекции (если верна интерпретация Жуанна). Характерно, что такая детализация происходит именно на специально медицинском уровне теоретизирования и практически отсутствует или выявляется слабее на философском уровне, где также говорится о силах ТХСВ. Понятно, что этого требовала сама лечебная практика и она же давала средства для этого (врачебный рецепт, ремесло аптекаря). Жуанна подчеркивает в этом двойном ответе автора NH на один и тот же вопрос о природе человека «принципиальную двусмысленность позиции автора» [70а, с. 44]. Однако эти два плана подхода к природе человека объединяются с помощью метеорологии или, точнее, анализа времен года с точки зрения преобладания в них ТХСВ. Учение о сезонной доминации гуморов плюс естественные представления о преобладании разных качеств-сил в разные времена года дают базис для согласования философской теории элементов с медицинской теорией гуморов[125]. Поэтому о несоединимости (inconciliable, говорит Жуанна) этих позиций, видимо, вряд ли можно говорить. Можно сказать, что ТХСВ – это начала порождения тела, его первооснова или природа: «Когда тело человека умирает, необходимо, чтобы каждое из этих начал возвращалось в свою природу, именно: влажное к влажному, сухое к сухому, теплое к теплому, холодное к холодному» (NH, 3). Тела живых существ возникают из этих начал и к ним же возвращаются. Такого соотношения нет в случае гуморов. Правда, когда человек умирает, мы можем видеть, что он «исходит» кровью или другим гумором. Однако эти наблюдения автор не считает дающими основание для вывода о том, что природа человека и есть, например, кровь. Неправильно, настаивает он, что «человек и есть одно из тех веществ, после очищения которого они видели смерть человека» (NH, 6). Конечно, здесь критикуется монизм в его медицинской форме, так как, по убеждению автора трактата, человек содержит все эти гуморы. Однако не этот смысл гуморов как элементов занимает автора NH в первую очередь: главное значение гуморов в том, что они – основа здоровья, будучи хорошо смешанными и уравновешенными. Быть может, их можно считать той формой ТХСВ, которая организует конкретное протекание жизненных процессов, болезни и выздоровления тела.
Медицинский опыт устанавливает корреляцию гумора с элементарным качеством-силой: «Увидишь на опыте, – говорит автор, – что слизь наиболее холодна» (NH, 7). А «зимою увеличивается в человеке количество слизи, так как она из всех элементов, существующих в теле, наиболее подходит к природе зимы, будучи весьма холодна» (там же). Так прочерчивается корреляция гуморов и элементарных качеств через посредство четырех времен года: зима – слизь, весна – кровь, лето – желтая желчь, осень – черная желчь. Круговорот сезонов приводит к циклическому изменению и в соотношении гуморов: «Все эти элементы (имеются в виду гуморы. – В.В.) содержатся постоянно в теле человека, но только вследствие перемен года они то увеличиваются, то уменьшаются» (там же). Интересно, что двигателем гуморов выступает солнце с его периодичностью. Это положение мы найдем и у Аристотеля по отношению ко всем процессам становления в подлунном мире.
Элементарные качества ТХСВ являются динамическими началами: «Одно будет брать верх над другим, более сильное над более слабым» (NH, 3). Этот динамизм, очевидно, проникает и в гуморы. Однако здесь он приглушен «субстанциальным», вещественным мотивом: гуморы прежде всего выступают как вещественные компоненты, хотя и наделены силами-качествами и действуют посредством их. Качества содействуют рождению и в этом специфическом действии (теплое действует одним образом, холодное – противоположным) и состоит их сила, δύναμις. Теплое, холодное, сухое и влажное скорее обладают силами, проявляя их в действии порождения тел, чем сами есть силы. На это указывает основной текст для понимания смысла понятия δύναμις в NH: «Необходимо, – говорит автор, – …чтобы человек не был что-нибудь единое, но чтобы каждое из того, что содействует рождению, имело в теле такую силу, какой оно содействовало» (NH, 3). Это означает, что сила качества сохраняется после порождения организма: та сила, с какой оно содействовало вместе с другими качествами при рождении, та же самая сила сохраняется в порожденном теле, т. е. с какой силой начало со-действовало рождению организма, такую же силу оно имеет и после его порождения. Сила выступает, таким образом, как инвариантная характеристика начал-качеств. Инвариантность сил, видимо, обусловлена их взаимной поддержкой: они «питают друг друга взаимно» (NH, 7). Эту инвариантность динамического аспекта по отношению к изменчивости вещественного воплощения мы обнаруживаем в том, что силы остаются неизменными, хотя вещественное их представление меняется.
Действительно, описываем ли мы процессы в организме на языке гуморов врачей или на языке стихий философов (огонь, воздух, вода, земля), силовой аспект этого описания остается неизменным. Качественно-силовой аспект, таким образом, образует инвариантное ядро, независимое от своего вещественного представления (гуморы медиков или стихии философов). Эту инвариантность фиксирует понятие «силы» (δύναμις), описывающее систему действий (воздействий, содействий), которая на феноменологическом уровне анализа более устойчива, чем система «субстанций» – носителей этих сил. Именно это позволило Пламбёку предположить, что здесь впервые «понятие δύναμις используется для определения действия как такового и притом в рамках определенной теории» [111, с. 16].
Наконец, последнее замечание. Анализ текста NH и сопоставление его с текстами философов, в частности с фрагментами Эмпедокла, показывает достаточную независимость гиппократовского автора от теорий сицилийского натурфилософа. «Наш автор, – говорит Жуанна, – ничем не обязан медицинским теориям Эмпедокла; в отличие от него он не придает никакого значения сердцу и кровеносной системе и не разделяет убеждения Агригентца в том, что кровь, как привилегированный гумор, является источником мышления. Если космологические теории Эмпедокла, будучи перенесенными, дали нашему медику удобную схему, позволяющую связно организовать медицинские данные, то сами они исходят из другого источника: из гиппократовского наследия в широком смысле слова» [70а, с. 44]. Общая схематика элементов и ка