Существуют проблемы, присущие любой политической системе. Создание идеального государственного устройства требует учета бесчисленных факторов, но ограниченные ресурсы и несовершенство социальных наук неизбежно искажают результат. При этом как тираны, так и политики-демократы – избранные или назначенные – нередко принимают решения, руководствуясь личными амбициями или корыстью. Деньги же заставляют власть имущих действовать либо по шаблону, либо – при их отсутствии – совершенно непредсказуемо[65].
Точное понимание несоответствия между нашими ожиданиями и реальностью часто зависело от способности внимательных наблюдателей, зачастую со стороны – таких как Томас Карлайл (о Франции), Алексис де Токвиль (об Америке) и Освальд Шпенглер (о Западе), – сформулировать то, что для находящегося внутри системы может казаться очевидным, но невыразимым недостатком[66]. Однако мы, люди, все находимся внутри нашей коллективной глобальной политической истории. Отсутствие разнообразия в подходах к управлению и наша неспособность предложить альтернативы, которые соответствовали бы нашим ценностям, тормозят политические изменения. ИИ как внешняя сила и разрушитель традиций может предложить новые решения, но цена таких инноваций, как и потенциальные выгоды, пока остается неясной.
Это, пожалуй, древнейший спор политической мысли: можно ли противопоставить мудрость одного мудрости толпы? Еще древнегреческие философы Платон и Аристотель выдвинули одни из первых противоречащих друг другу тезисов о природе правильного правления (наряду со множеством других вопросов). Первый, выступая от имени своего великого предшественника Сократа, отстаивал идею восхождения к власти единоличного «философа-правителя», наделенного почти сверхъестественной мудростью и волей. Второй же считал этот идеал теоретически интересным, но практически невозможным, настаивая на том, что все граждане должны в равной степени участвовать в управлении государством.
В последующие две тысячи лет платоновские идеи и их многочисленные интерпретации многократно проверялись на практике и всякий раз оказывались несостоятельными. В конечном счете преимущество оказалось на стороне формулы Аристотеля: сначала ее признание продвигалось медленно, но в раннее Новое время ситуация резко изменилась – во многом благодаря работам жившего в Голландии еврейского философа Баруха Спинозы и других мыслителей Просвещения, предложивших более светские модели государственного устройства. В Китае Ван Янмин – государственный деятель, полководец и философ эпохи Мин – сформулировал принцип «единства знания и действия», описывающий два аспекта познания, обязанных влиять на интуицию правителя[67]. Правители должны были жить в неразрывном единстве с философией («познанием»), одновременно доводя до совершенства мастерство во всех частях государственного механизма.
В каком бы облике ни являлся миру сократо-платоновский идеал, будь то благожелательный диктатор, просвещенный деспот, ницшеанский Übermensch (сверхчеловек), воплощающий, по современной трактовке, «союз аполлонического порядка и дионисийского хаоса», единовластие неизменно порождало проблемы. Даже при всей исключительности ума, опыта или прозорливости правителя[68].
Раннесредневековый исламский мыслитель Абу Наср Мухаммад аль-Фараби, познакомивший исламский мир с идеями Платона, предложил их адаптацию, основанную на собственных наблюдениях за персидским шахским двором. Возможно, под влиянием своего выдающегося математического дара он пришел к выводу, что индивидуум, обладающий всеми добродетелями, которые искал Платон, стал бы невозможным статистическим отклонением. Поэтому на практике правление философов-королей[69] должно было осуществляться двумя лицами, «один из которых – философ, а другой удовлетворяет остальным условиям»[70].
Хотя аль-Фараби при персидских визирях усердно собирал лучшие умы, лишь шесть веков спустя мусульманский регент Байрам-хан (1501–1561) реализовал его замысел. Став вакилем – доверенным лицом и верховным наставником, он воспитал Акбара Великого и последующих могольских императоров, воплотив идеал просвещенного правления[71]. Примерно в то же время итальянский дипломат и философ Никколо Макиавелли (1469–1527), движимый размышлениями не о «статистических отклонениях» (как аль-Фараби), а о врожденной жестокости человека, пришел к схожим с аль-Фараби выводам. Вскрывая темную изнанку политики, он доказывал: власть требует абсолютного прагматизма, – а потому советовал правителям итальянских городов-государств решительно отделять искусство управления от морали, принося этику в жертву государственной необходимости[72].
Четыре столетия спустя немецко-американский философ Лео Штраус связал идеи Макиавелли с идеями Платона, придя к выводу, что для реализации идеальной модели философа-короля необходимо разделить теоретическую мудрость (философов) и политическую (правителей).
Между философией и политикой неизбежно возникает конфликт, когда общественный вклад сводится исключительно к мнениям[73].
Вместо того чтобы добиваться единства обеих ипостасей, воплощенных в одном правителе, философ должен был бы управлять государством, оставаясь в непосредственной близости к власти. При таком устройстве философ мог бы развивать и применять накопленные знания, удерживаясь на достаточной дистанции от «нечистот» политики ради чистоты мысли, но оставаясь достаточно близко, чтобы общество могло воспользоваться плодами его трудов.
Основная проблема концепции философа-короля – тогда и теперь – заключается в ограниченных возможностях человеческого разума. Обладая огромным массивом информации, самый опытный правитель все же мог воспользоваться лишь крупицей необходимых сведений, чтобы увидеть ситуацию со всех сторон и принять обдуманное решение. Мир непостижимо сложен, а человеческая интуиция порой слепа. Модель совместного правления также решала эту проблему лишь отчасти.
Так, люди редко задумываются о том, что государственное управление требует прежде всего способности обрабатывать информацию. Мы склонны возвышенно описывать политические системы, связывая их с ценностями и идеологиями. Однако и в мирное время, и в военное значительная часть вопросов управления государством сводится к эффективности работы с данными. Ошибки в обработке информации могут объяснить крах многих сверхцентрализованных систем управления, включая СССР. На определенном этапе холодной войны советские ученые даже разрабатывали кибернетический политический аппарат, призванный снабдить коммунистическое руководство технологическими инструментами, которые должны были заменить рыночные механизмы, столь эффективно использовавшиеся их капиталистическими противниками.
И Платон два тысячелетия назад, и советские кибернетики полвека назад, по сути, искали того, кого сегодня мы назвали бы архитектором сложных систем или, возможно, искусственным разумом. Однако до появления ИИ централизованная власть не могла принимать решений на основе локальных данных – по крайней мере, эффективно. Эту идею наиболее четко сформулировал экономист и политический философ XX века Фридрих Хайек. Лишь когда мы ограничили свою тягу к контролю, мы высвободили невидимые силы, управляющие распределением талантов, богатства и идей – те самые силы, которые так долго ускользали от нашего понимания.
Главный изъян централизованных систем в доинформационную эпоху заключался в черепашьей скорости передачи данных, когда сообщения могли перемещаться только по суше, а не лететь по воздуху в виде воли. Многие полагали, что в XXI веке мгновенная передача информации наконец сравняет централизованные системы с децентрализованными. Однако прогноз не сбылся. Оказалось, что главным барьером стала не скорость коммуникации, а сложность управления.
Свойства машин, описанные в предыдущей главе, теперь позволяют централизованному ИИ конкурировать с децентрализованными системами обработки информации, потенциально превосходя их. Его скорость еще больше сокращает разрыв между теорией и реальностью, а масштаб и точность обеспечивают всеобъемлющий охват и детализацию[74]. Ответ Аристотеля в виде демократии, возможно, действительно был этичнее платоновского, но он победил в исторической битве благодаря большей эффективности.
Это не означает, что способности ИИ к обработке информации обязательно подорвут сами основы демократии. Однако несомненно, что возможность эффективной централизации изменит механизмы демократических процессов. Это может привести к созданию своеобразной «демократической биржи» – платформы для молниеносной оценки и ранжирования идей. ИИ смогут анализировать интересы миллиардов людей, включая будущие поколения, с беспрецедентной точностью прогнозируя последствия – от сиюминутных эффектов до влияния прорывных технологий в самой долгосрочной перспективе.
Объединенное воображение этих разумов теперь может слиться в единую силу, уравнивая и потенциально превосходя аристотелевские методы. Если удастся создать единый разум, воплощающий коллективный интеллект и ценности демократического общества – своего рода гигантского «философа», находящегося рядом с избранным правителем, – тогда гипотезы аль-Фараби и Штрауса о гармоничном соуправлении станут реальностью.
В перспективе ИИ может устранить разрыв между естественными и общественными науками – прежде всего в политологии, занимающей особое место. Законы человеческой природы станут предсказуемыми, а политические решения – столь же надежными, как для нас сегодня законы физики.