Условная стабильность равна условному «социальному государству» и с ним вместе образует условного Страховщика.
Протестные НАСТРОЕНИЯ в нашей системе, о чем мы хорошо знаем, – пренебрежимо малозначимый фактор, это протесты застрахованного большинства. Застрахованные недовольны, но они не пойдут громить единственное страховое агентство! У них страховки путинской Государственности, других нет – власть не любят, но ее не хотят убить. Другой не возьмет на себя долги – и их гарантии обнулятся, как советские в 1991-м.
Страховщик обусловливает страховку лояльностью, не идеологической – ее контролировать некому, а лояльностью отказа от действий. Ушел с улицы, ушел из политики, ушел с рынка домой – вот и молодец!
Протестные настроения в нашей системе, о чем мы хорошо знаем, – пренебрежимо малозначимый фактор, это протесты застрахованного большинства. Застрахованные недовольны, но они не пойдут громить единственное страховое агентство! У них страховки путинской государственности, других нет – власть не любят, но ее не хотят убить. Другой не возьмет на себя долги – и их гарантии обнулятся, как советские в 1991-м.
Нам удалось сделать то, чего не сумел Карл Роув, но цена успеха весьма высока. Постоянное большинство превратилось в среду, вечно требующую от власти гарантий и дотаций. Зато оно, это большинство, поддерживает догму незаменимости команды, не протестуя против наших решений.
Но в этой системе глобальное связано с местным?
Россия – это всемирный сборщик сырьевого налога в системе, которую я бы назвал треугольником Кудрина – Сечина. Треугольник вершиной имеет Россию, а углами основания – развитые и развивающиеся страны. Развивающиеся производят для развитых товары и услуги (по чертежам и запросам развитых) – Россия собирает налог и с тех и с других через тарифы на энергию и сырье.
Эта схема полезна для всех. Одним она предоставляет сырье, а развитым – еще и часть нашей выручки, размещенной (обычно через офшоры) в западных финансовых институтах. Те, в свою очередь, реинвестируют в Российскую Федерацию. За рубежом накоплен запас прямых инвестиций объемом в четверть всего ВВП России (56 процентов прямых инвестиций – в пяти офшорах.)
С 2006 года Россия разрешает свободный вывоз/ввоз капиталов, и перед нами – вполне достроенная система. Ее зенит – годы, когда фискальный «треугольник Кудрина – Сечина» был вписан в сверхпузырь имени Алана Гринспена. Гринспен ведь тоже по-своему подводил под американский капитализм основание большинства – где бедняк приобретал себе дом в кредит, который ему почти ничего не стоил. Работал бум оборота финансовых производных, а финансиализация товарных рынков из цены на нефть сделала мировую резервную валюту. Вздувая нефтяные цены, Россия участвовала в нетоварной геополитической доле цены. Доллары Гринспена орошали путинское большинство, превращенное из электоральной случайности в территориально-сословную Государственность.
Гениальность власти – это самооценка ее успешности, которую далее нечем поколебать. Факты неудач, некомпетентности и коррупции – все это слабости «гения», ПРОСТИТЕЛЬНЫЕ в глазах голосующего за него большинства.
При создании путинского большинства большую (часто преувеличиваемую) роль играло построение суррогатной картинки реальности. Она не сводится к задаче укрыть от избирателя факты – в этом смысле речь не шла о цензуре. Дело в своеобразной нарезке реальности на клипы разного достоинства и их визуальной переупаковке. Картинка новостей ТВ – наш аналог тому, что финансисты именуют секьюритизацией – переупаковкой долгов в деривативы типа прославленных в крахе 2008 года обязательств CDO.
Логика здесь та же, что и с финансовыми производными. Начав рассортировывать в них выгодные и невыгодные бумаги, ты не можешь заставить себя купить весь пакет. Но и сформировать собственный большинство не умеет. Оно не вглядывается внутрь пакета, доверяя рейтингу на упаковке, выставляемому на рынке агентствами, а в России – «картинкой власти». Не надо думать, что люди верят телебелиберде – они плюются, но считают, что так правильно.
Гарантии власти работают лучше и выглядят надежнее, когда не анализируешь происходящее. Возникает самоподдерживающийся механизм распубличивания власти: публика не хочет публичности – власть к непубличности привыкает. Она начинает требовать ее как условия стабильности, прочности социальных гарантий. Обществу-клиенту лучше не возражать.
В результате все, власть и общество, перестают получать достоверные данные. Трансакции в закрытой системе легки и невидимы, они создают чувство порядка.
Проектируя саму себя, власть спроектировала и страну. Догадываясь, что не столько управляет ею, сколько припала к долготерпению масс, она обрела чувство, которое для краткости назову гениальностью.
Гениальность власти – это самооценка ее успешности, которую далее нечем поколебать. Факты неудач, некомпетентности и коррупции – все это слабости «гения», простительные в глазах голосующего за него большинства.
Опасное свойство гениев – их бесчувственность к рискам. Команда Путина в целом не различает угрозы и риски, стратегическое и краткосрочное. Власть пренебрегает риском. В разговорах о рисках она видит интеллигентские нюни или вражескую пропаганду. Правда, Кудрина нельзя упрекнуть в этом недостатке. Власть вечно готовится к катастрофе – и процесс подготовки Кудрин превратил в бюджетную религию. Здесь еще одно сходство: различие фигур Суркова и Кудрина. Сурков – борец с угрозами, а Кудрин – с рисками. Кудрин накапливает прочность системы тем, что ее резервирует, срастив с мировым финансовым рынком. Сурков же озабочен мерами безопасности от бесчисленных внутренних угроз.
В русском термине меры безопасности отражено презрение к любой долгосрочной стратегии. Что такое для нас «меры безопасности»? Это дискретные защитные реакции, ситуативные и чаще всего – постфактум.
Здесь фатальная ошибка нашей системы. Мы готовы менеджировать любую будущую угрозу – не учитывая базовый риск самого нашего менеджмента. Внезапный выброс рисков одновременно поразит и систему управления, и управляющего, и тех, кто отвечает за безопасность. Такой риск нормален в финансовом мире, но в русской политике им пренебрегают. Оттого Кремль так поглощен санацией «угроз», имеющих чисто теоретический потенциал разрастания.
В русском термине меры безопасности отражено презрение к любой долгосрочной стратегии. Что такое для нас «меры безопасности»? Это дискретные защитные реакции, ситуативные и чаще всего – постфактум.
Бюджет путинского большинства стал конденсатором рисков системы, отчасти даже глобальных рисков. Оттого путинское большинство стало глобальным фактором. Оно превратилось в вечного партнера власти. Но власть меняется. Как именно она переменится, неизвестно. Построен совершенный политический «черный ящик», где все, от президента до Кудрина, с ужасом вглядываются в темное будущее, каждый в свое. Тандем на своем драматическом вираже 2011 года рассыпал начинку «черного ящика», раскрыв нестерпимый уровень рисков.
РЕЗЕРВЫ
Страсть резервирования как воля к власти
Произнеся слово «резервы», еще раз вспомним о Кудрине – человеке, превратившем нашу паранойю в стратегию наших побед. Действуя через усилитель – голову Путина, живой приставкой к которой он стал, – Кудрин навязал приоритет резервирования политической системе РФ. Со временем его стратегия превратилась в тип капитализации России и особую модель общества – где резервы, создаваемые ради защиты граждан, их ослабляют. Резервы якобы нас спасают от прошлых катастроф – при вечном ожидании катастрофы в будущем. Что это, крупномасштабное расхищение национальных средств? Нет, империя резервов.
Возможность накопления резервов была создана нефтяной конъюнктурой, но рост ею не исчерпывался. Рост экономики, ожившей после дефолта, дал возможность поставить вопрос о резервировании, создав в 2004 году Стабилизационный фонд (в 2008 он был разделен на Резервный фонд и Фонд национального благосостояния).
Пока дефолт еще дышал в спину и вероятным был новый обвал, невозможно было вкладываться в перспективу, делать какие-то масштабные инвестиции. Выбор в пользу безопасности был неудивителен ввиду профессии Путина и рефлексивности населения, все еще сильно испуганного.
Конечно, в этот выбор мы сами себя загоняли. Вся первая половина нулевых прошла под знаком апокалиптических ожиданий, иррационального страха – вроде мании жертвы погрома, уверенной, что если погром был вчера, то и завтра он будет. Раз дефолт был недавно, значит – ждем следующего дефолта. Так мы загоняли себя в безальтернативный приоритет безопасности.
Интересно, что безопасность искали в ликвидности, хотя такой выбор был неочевиден. Можно было истратить деньги на программы социальной поддержки – в эту сторону сильно подталкивали коммунисты, губернаторы и все вообще, кому предстояли выборы. Недоверие Путина к выборам сыграло положительную роль. Он не принял стратегию «социальных инвестиций» и оказался прав – деньги просто бы украли, а внешний долг так и остался невыплаченным.
Выплата внешнего долга облегчила России выход на международный финансовый рынок – поначалу это также была одна из возможных стратегий, и не очевидно, что наилучшая. Ее выбор совпал с трендом финансиализации международной политики и экономики. Финансы и капитализация превратились в главный вид производства. Докризисный мир – мир, предельно финансиализированный, и, выплачивая долги, Россия неожиданно открыла себе доступ в его VIP-зону. Здесь нас уже ждали.
Рынок заимствований демократичен, ибо всеяден. Ему безразлично, что за страна берет кредиты, главное, чтобы та имела хороший кредитный рейтинг. А кредитный рейтинг зависим от суммы внешнего долга. Выплатив свои долги, Россия получила возможность брать частные кредиты, общая сумма которых к моменту кризиса достигла полутриллиона долларов (500 млрд. долл.).