Доказательством психического расстройства служит и сам мотив преступления. Пассананте был уволен с работы за свои политические бредни, затем он был арестован как бродяга и вдобавок еще избит солдатами. Потеряв надежду удовлетворить свое громадное тщеславие, чувствуя отвращение к жизни и в то же время не имея мужества убить себя, он решил последовать примеру «героев», похвалы которым слышал в своем кругу (хотя сам всегда относился к ним недоброжелательно), главным образом для того, чтобы этим способом покончить все счеты с жизнью.
Тотчас же после того, как его арестовали, он сказал следователю: «Меня обидели хозяева, где я служил, жизнь мне опротивела, и я совершил покушение на короля с целью погубить самого себя». То же повторил он и судье Азаритти: «Я покушался на жизнь короля в полной уверенности, что меня за это убьют». И действительно, еще за два дня до преступления он беспокоился только о том, что его прогнали с места, совсем не помышляя, по-видимому, о цареубийстве, но на предварительном допросе старался усилить свою вину напоминанием о давно уже забытом написанном им воззвании, где говорилось: «Смерть королю! Да здравствует республика!» По той же причине он не хотел подавать кассационной жалобы, а когда узнал о помиловании, то гораздо больше интересовался тем, что говорится по этому поводу в газетах, нежели своей собственной судьбой. Очевидно, мы имеем здесь дело с так называемым опосредованным (indiretto) самоубийством, весьма часто встречающимся у помешанных, по свидетельству Маудсли, Крихтона Эскироля[168] и Крафт-Эббинга. Такие преступления совершаются обыкновенно помешанными или же трусами и безнравственными людьми. Я считаю Пассананте способным на подобное опосредованное самоубийство именно потому, что оно давало ему возможность удовлетворить вдобавок и свое непомерное тщеславие, заглушавшее в нем даже инстинктивную привязанность к жизни. Кроме того, тщеславные самоубийцы вообще любят, чтобы смерть их была обставлена насколько возможно торжественнее, как, например, тот англичанин, который заказал композитору написать мессу, устроил ее публичное исполнение и застрелился в то время, когда хор пел requiescat.
Хотя Пассананте на последующих допросах и отрицал намерение лишить себя жизни, стараясь примирить и кое-как пояснить разноречие своих показаний ссылкой на изречение Робеспьера – «Идеи воспламеняются от крови», но я не придаю этому факту никакого значения и считаю первое признание, сделанное сгоряча, наиболее правдивым и искренним. К тому же оно было повторено несколько раз и все подробности его оказались вполне достоверными. А запирательство Пассананте и вообще все его поведение после первых допросов объясняется чисто безумным политическим тщеславием, которое разыгралось у него с особенной силой, когда он увидел, что к нему относятся серьезно и что газеты, судьи, даже врачи видят в нем опасного политического деятеля. Эту незаслуженную репутацию он и старался поддержать, насколько позволяла ему его необыкновенная любовь к истине. И так как все окружающие видели в нем закоренелого революционера или ловкого заговорщика, он мало-помалу забыл свое прежнее отчаянное положение, когда ради куска хлеба насущного он был готов пойти на какую угодно черную работу, и вообразил себя политическим мучеником.
Королевскому прокурору, положим, простительно, если он увидел преступление там, где его не было, и с помощью фантазии старался доказать существование заговора, не имея для этого решительно никаких данных, потому что как жалкий нож (орудие покушения), так и полное бессилие, а также крайняя неумелость решившегося на него человека могли служить только очевидным доказательством, что Пассананте действовал под влиянием психоза и лишь на свой страх и риск.
Но если бы даже самое тщательное следствие и не подтвердило неосновательность прокурорского предположения, то врачи-эксперты, эти наиболее рьяные из судебных следователей (piu fiscali del fisca), должны же были убедить блюстителя закона в сделанной им ошибке. Я настаиваю на том, что верно лишь первое показание Пассананте, повторенное притом три раза, тем более что оно вполне согласуется с данными судебного следствия, с письменными произведениями преступника, в которых нет и помина о цареубийстве, и со всей его скромной, безвестной жизнью до рокового события. Кроме того, уже будучи в тюрьме, он не только не боялся смерти, но даже высказывал желание, чтобы его казнили. Наконец, только идея самоубийства и придает этому преступлению некоторый смысл; но отнимите ее – и оно оказывается нелепым, непонятным. Процесс Пассананте потому и остался для всех загадкой, что объяснение причины преступления, высказанное прокурором, было неверно, а верное не было принято.
Первым главным поводом к совершению преступления, без сомнения, послужила для Пассананте, как впоследствии и для Гито, нищета в сочетании с огромным и ненормально развитым тщеславием. Далее, если он и относится к чему-нибудь с увлечением, фанатически, то совсем не к политике, но исключительно лишь к собственным безграмотным, до смешного нелепым произведениям. Он плачет и беснуется на суде присяжных не в том случае, когда оскорбляют его партию, но когда ему отказывают в прочтении одного из сочиненных им писем или чернят его доброе имя помощника повара, указывая на то, что он пренебрегал своей обязанностью мыть посуду и вместо этого постоянно занимался чтением. Пассананте отрицает справедливость этого показания, хотя оно могло быть ему полезно, как доказательство того, что он – маттоид.
Ум у него довольно оригинальный, но мелкий; говорит он гораздо живее, содержательнее, чем пишет (отличительная черта маттоидов), так что в письменных произведениях его редко можно отыскать те меткие, сильные выражения, которые встречаются даже в сочинениях помешанных. Впрочем, при внимательном чтении всего, что он написал, нам все-таки удалось найти несколько любопытных оригинальных суждений.
Так, например, не лишены оригинальности следующие его проекты, хотя и странные на первый взгляд, – по жребию избирать депутатов, чиновников и офицеров, «чтобы меньше важничали», заставить изнывающих теперь в праздности заключенных обрабатывать пустыри и пр. Недурна также другая идея, давно осуществленная в восточных странах, – устроить в каждой деревне бесплатные помещения для отдыха путешественников-пешеходов (караван-сараи).
Далее, удачно сделано определение, что разумеют под словом отечество крестьяне маленьких итальянских общин: «Мы с детства привыкаем считать отечеством тот клочок земли, где стоит маленькая, простая часовенка».
Не лишены, по-моему, своеобразной дикой прелести некоторые строфы народного революционного гимна, как говорят, сочиненного Пассананте, хотя просодия в нем очень плоха.
Например:
Su su, fratelli, che piu tardiamo,
Gia e un’ora che i tocchi della campana
Sonano da tempo, armiamoci, corriamo tutti
Alla chiesa madre, la troveremo
La bandiera della patria, la quale apella, di darle soccorso.
В заключение, вот еще чрезвычайно верное сравнение между отдельным человеком и сплоченной группой: «В одиночестве человек слаб и хрупок, точно стеклянный бокал, но в союзе с товарищами он становится силен, как тысяча Самсонов».
Более удачными выходили у Пассананте словесные показания, на что я, впрочем, указывал раньше, поэтому приведу здесь только одно его изречение: «Народ – это дирижер истории», и ответ на вопрос о том, что происходит в сознании преступника, решающегося на дурное дело: «В нем бывает тогда как бы две воли, – сказал он, – одна толкает на преступление, другая удерживает от него; результат зависит от того, какая из сторон возьмет верх».
Но именно в этих-то проблесках или, скорее, изредка вспыхивающих искорках гениальности, а также в нелепых стремлениях и заключается доказательство болезненной аномалии. Когда человек из такой скромной среды, не получивший специального образования, задается идеями столь несвойственными его классу, то, конечно, подобное явление нельзя назвать нормальным; положим, этот человек может оказаться гением вроде Джотто, который из пастуха сделался знаменитым живописцем, но если этот пастух пренебрегает своим стадом и в то же время царапает одни каракули, совершенно бессмысленные, то мы вправе признать в нем отсутствие всякой гениальности. Затем на основании психических наблюдений мы уже прямо заключаем, что перед нами – один из представителей тех душевнобольных людей, которых я называю маттоидами. В Приложении читатели могут познакомиться еще с несколькими субъектами, принадлежащими к этому типу.
В сочинениях Пассананте сколько-нибудь здравые мысли составляют лишь редкое исключение; в общем же это – пустая болтовня, собрание абсурдов и противоречий, ничем не объяснимых, так как противоречия встречаются не только в одной и той же статье, но даже на одной и той же странице. Начав говорить о бедствиях родины, автор через несколько строк уже толкует о вишневом дереве, затем переходит к Бисмарку или пускается в длинные отвлеченные рассуждения, а между тем о своем процессе, где решается его судьба, упоминает лишь мимоходом.
Характерную особенность произведений Пассананте составляют, кроме безграмотности, отрывистые, занумерованные, точно в Библии, периоды (что, впрочем, часто встречается у маттоидов и сумасшедших) и манера писать в два столбца. Кроме того, он то и дело повторяет некоторые излюбленные слова и выражения – как это делают мономаньяки, – причем иногда перепутывает их чрезвычайно курьезно. Так, например, рассуждая о том, как должны поставить себя слуги и служители (будто это не одно и то же!), он говорит: «Остерегайтесь требовать себе и жаркое, и дым от него, потому что несправедливо одному получать и жаркое, и дым, а другому – ничего; поэтому барин пусть получает дым, а работники – жаркое».