Вновь пошла тихая и счастливая своей незаметностью жизнь. Восстановился в аспирантуре, успешно, как всегда получалось у Коваля, защитил диссертацию, став кандидатом наук. С радостным достоинством принял предложение остаться работать в стенах вуза.
И вдруг из отдела кадров Менделеевки грянуло: а нам ученые вашего редкого профиля совсем не нужны. Он пытался развеять недоразумение. Убедить в ошибочности решения. Не получилось. После увольнения думал найти работу где-то еще, а потом постараться вернуться в альма-матер. Но его не брали нигде. Предлоги — разные, суть одна.
Что случилось, почему? Спустя десятилетия причины разглядеть легко, не то что тогда. Бдительные кадровики недоумевали. Где этот Жорж Коваль пребывал почти десять лет? Пишет в анкете, будто служил в армии с 1939 года, это точно зафиксировано, до 1949-го. Но почему дипломированный выпускник МХТИ с блестящими знаниями все эти годы так и оставался солдатом? Неужели не мог дослужиться ну хотя бы до младшего офицера? И награда у этого парня всего одна — медаль «За победу над Германией».
Бедные кадровики! Откуда им было знать, что есть у Коваля и другие медали. В США его оценивали более щедро. Демобилизован с почестями и двумя медалями «За победу во Второй мировой войне» и «За примерное несение службы».
А в Москве дивились: разве не странно ведет себя этот бывший рядовой? На вопросы о службе отвечает и в письменной форме, и при собеседованиях сдержанно, подробностей не приводит. Для осторожных кадровиков, и не только для них, этого было достаточно, чтобы подозрительного Коваля уволить и больше никуда не брать.
А он молчал, дав еще в 1939 году подписку о неразглашении. И не имел права нарушить честного солдатского слова. Из ГРУ, не любящего шума, его после приезда из США по-тихому отпустили.
И еще об одном. Вернувшись из США, Жорж Абрамович попал, втесался, в самый разгар борьбы с «безродными» космополитами. Дело врачей-отравителей, увольнение из органов достойных сотрудников не с той национальностью в пятой графе анкеты. Пригвождение к столбу деятелей науки и культуры со сложными фамилиями: как позорны эти атрибуты той эпохи. А этот Коваль еще и родился в США. К чему рисковать своим благополучием ради этого типа.
Но Ковалю надо было жить, кормить семью. Положение — трагическое. Пришлось, оббив сначала все только возможные пороги властных кабинетов, обратиться в ГРУ. Там откликнулись, разобрались, помогли. Почему не сделали этого сами? Хранили тайну. Но в итоге в ответ на мольбу о помощи рядового Коваля сам начальник ГРУ генерал-полковник Михаил Алексеевич Шалин написал письмо министру высшего образования В. Н. Столетову: «Прошу Вас учесть его немалые заслуги при обеспечении работой». Подтвердил, что Жорж Коваль с 1939 по 1949 год находился в армейских рядах. А объяснить, чем конкретно он в армии занимался, не может, ибо строго соблюдает закон о неразглашении государственной тайны о службе, которая проходила в особых условиях.
Не уверен, что Столетов понял ремарку об «особых условиях». На языке разведки это сочетание обозначает: был нелегалом за границей. В случае необходимости представители ГРУ обещали все это подробно объяснить кому и где надо. Но объяснять не пришлось. На просьбу генерала Шалина «учесть немалые заслуги при обеспечении работой» министр начертал соответствующую резолюцию. Обращение переслали в МХТИ имени Менделеева. И в институте быстро, без дешифровальщиков и дополнительных разъяснений, все уразумели. Коваля приняли, восстановили и назначили.
Не согласитесь ли, что послевоенная эпоха была сурова?
Студенты Коваля любили, он отвечал им тем же. Преподавал, писал научные работы. Проработал в этом институте лет сорок.
Военная разведка — ведомство исключительно закрытое — вспомнила о своем рядовом солдате лишь в начале ХХI века. Его приглашали на встречи ветеранов. Регулярно помогали, в том числе и деньгами. Даже наградили почетным знаком «За заслуги в военной разведке». В сугубо закрытом музее ГРУ поместили фото «Дельмара» и соответствующую короткую справку о деятельности в США. Свой, узенький-преузенький круг людей до этого что-то о нем слышал. А уж более широкая публика о подвигах атомного разведчика-нелегала все предшествующие десятилетия «по соображениям безопасности» и догадываться о его существовании не могла. И сам Жорж Абрамович не признавал суеты. Его не знают? Значит, так надо.
Когда руководителей ГРУ упрекнули в «забывчивости», в том, что дань публичного уважения отдана герою из их ведомства слишком поздно, они честно ответили: сам Коваль просил «пока» хранить его подвиги в тайне. Думается, генералы не лукавили.
Коваль прожил в безвестности в принципе счастливую жизнь. А после нее президент РФ побывал в новом здании ГРУ, заглянул в музей, увидел, быстро оценил, присвоили Жоржу Ковалю звание Героя России (посмертно). Вот он круг случайностей, который относительно счастливо замкнулся.
Но думать, будто заслуги Коваля в деле ускорения создания советской атомной бомбы были никому, кроме как в ГРУ, неизвестны, ошибочно. Знаю это точно. Ибо в 1993 или 1994 году на стадионе «Динамо» патриарх — основатель московского «Спартака» и мой добрый знакомый Николай Петрович Старостин вдруг показал мне на пожилого человека, сидевшего на трибуне: «Наш многолетний верный болельщик. Ученый, то ли физик или, кажется, химик».
Я поначалу не понял: «И что здесь удивительного?» Мой старинный компаньон по прогулкам по Садовому кольцу улыбнулся: «Ему бы за “Динамо”, а он, видите, за нас. Хоть и разведчик».
Есть лишь белые пятнаРазведчик Икс
Этому разведчику-нелегалу, Герою России рассекречивание не грозит. Его имя никогда не будет названо.
Нет даже портрета. Есть лишь короткая фамилия на рамке того, что должно быть портретом, да белое пятно. Полная безвестность.
Он начинал фактически с нуля. Унылое побережье с мрачными скалами. Его то ли выбросили на берег, то ли доставили в условную точку на веслах или на подводной лодке. Скромная одежда, припрятанная в камнях, отыскалась им быстро. И странник пошел по новой своей жизни. Так нелегала вывели в чужую страну.
Ушло 17 лет на то, чтобы построить и закрепить биографию совершенно другого человека. Из безработного превратить в почетного гражданина города.
То был не просто героический человек — настоящий стоик. В свое время разведка привозила ему сына в одну из стран Западной Европы, куда он выезжал в командировку из своего постоянного места пребывания. Надо было, чтобы мальчик видел, какой у него достойный отец. Они встретились, поговорили. Сын ждал его возвращения, хотя до окончания командировки отца было еще далеко. В семьях нелегалов родителей ждут с достоинством.
Но случилась непоправимая беда. Сын, отдыхая в лагере, утонул. И отец, извещенный о трагедии, каким-то чудом вырвался из другой жизни, приехал на похороны. Всего лишь на один день, на страшные сутки. Похоронил и вновь уехал туда.
Долгие годы он был в разлуке с женой. Нельзя их было использовать вместе. Не давался ей сложный иностранный язык. Так бывает, и тут уж никакой преподаватель не поможет. Хотя очень старались обучить хотя бы азам. Но, увы, как говорят лингвисты, не пошло…
Да и характер, по воспоминаниям начальника нелегалов, был у женщины не тот — сложный, неуступчивый. К тому же внешность — чисто славянская. Надо же, сплошные несовпадения. Зато она согласилась молчать и ждать.
Но этот одинокий человек знал, какие у него возможности и как их использовать. Он был незаменим на том самом континенте, который изъездил вдоль и поперек. Другому по разным причинам там было бы не продержаться. Легенда, сложная и неоднозначная, выдержала длительную проверку благодаря ее хладнокровному, мужественному обладателю. Наступило время, и нелегал незадолго до перестройки или в ее разгар благополучно вернулся на родину.
Ему вручали звезду героя за 17 лет службы в полной темноте. Было торжество для горсточки исключительно своих.
Не все было понятно ему в этой нашей здорово изменившейся жизни. Но он не роптал, нет. Хотя как-то признался начальнику всех нелегалов, что порой задумывается, как такое произощло. Ведь и его родная разведка могла не уцелеть, когда кое-кто решил, будто в изменчивом мире наступило всеобщее равенство и братство. Как об этом не задуматься герою-разведчику, отдавшему своему делу всю жизнь.
Он умер в Москве странной смертью. Там, за кордоном, прошел все испытания. Случалось с ним всякое. А здесь попал под шальную машину… Говорят, плохо видел. Что поделаешь, несчастный случай.
Недавно умерла и жена.
Вещи, собранные в одну комнату и так никем и не тронутые, находятся в его бывшей квартире. Сейчас в ней живет другой человек с женой и детьми. Он относится к старой мебели бережно. Помнит, кому она принадлежала. И о предшественнике, бывшем жильце, вспоминает добрым словом.
Только ничего о нем не рассказывает. Потому что и новый хозяин квартиры — тоже нелегал, сравнительно недавно оттуда вернувшийся.
И тоже Герой, только не Советского Союза, а России… Фамилия — неизвестна. Разные люди обращаются к нему по-разному. Даже точные имя-отчество — загадка. А уж где он был и что делал, тайна за многими печатями. Может быть, когда-нибудь доведется о нем поведать. А может, и никогда.
По пятницам меня водили на казниАлексей Козлов
Алексей Михайлович Козлов — разведчик-нелегал, полковник Службы внешней разведки, Герой России, награжден орденом Красной Звезды, кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством».
Он скончался в конце 2015 года после долгой болезни, с которой боролся, как и всегда в своей жизни, мужественно и до конца. Врач, его лечившая, признавалась, что жажда преодолеть, выстоять и в этой битве была у Козлова необыкновенная.
Он — один из принадлежавших к сугубо малочисленному, штучному клану нашей разведки. Нелегал, которому удалось прожить несколько жизней. При этом каждая была полна опасностей и невероятных событий и по большей части лишена главных человеческих радостей — дома и нормальной семьи. Нелегалы не жалуются на судьбу, которую когда-то выбрали сами или которая сложилась силами различных, иногда сложнейших обстоятельств. И очень редко имеют возможность или желание поделиться с окружающими хотя бы немногими эпизодами из своей бурной, всегда строго засекреченной биографии. Но все же иногда волею высшего руководства разведки такой шанс выпадает, и нелегал возникает из небытия.
Такой судьбы, как у нелегала Козлова, не выпало никому. С 1962 по 1980 год работал в «особых условиях». Затем два года промучился в камере смертников в ЮАР. Обмен — и четыре года работы в Центре. А потом на десять лет снова отправился за границу с паспортом жителя одной западноевропейской страны. Это, насколько знаю, единственный случай в истории мировой нелегальной разведки.
Я был первым журналистом, которому было разрешено встретиться с Алексеем Михайловичем. Он в жизни не беседовал с представителями нашей древней профессии. И, признаться, мы долго притирались друг к другу. Мои попытки разговорить его казались Алексею Михайловичу чересчур уж если не назойливыми, то прямолинейными. Из всех моих собеседников-разведчиков, не говоря уже об обычно исключительно интеллектуальных и доброжелательных, выдержанных нелегалов, Козлов поначалу казался мне самым резким. Я чувствовал, да и он не стеснялся показывать, что некоторые вопросы его раздражали. Как бы тут не сказать чего лишнего. Даже несколько раз переспрашивал: «А что, Вартанян (первый Герой Советского Союза среди нелегалов. — Н. Д.) вам такое рассказывал? Давайте без оперативных эпизодов. Сами понимаете». Я понимал, но нашу работу это не облегчало.
Однажды продюсер-документалист, снимавшая фильм «Исповедь нелегала» по моему сценарию о Козлове, вроде как невзначай спросила его: «А не возникало у вас после ареста в ЮАР мысли облегчить мучения и рассказать следователю хотя бы часть правды? Ну, кто бы узнал…» Тут же искренне обиженный Козлов встал и ушел со съемки. Даже само предположение не о предательстве, а о какой-то уступке противнику виделось ему оскорбительным.
Пришлось долго уговаривать героя простить даму за некомпетентность. И Козлов опять обиделся, но уже на меня: «А зачем нам некомпетентные? Вы бы взяли да подготовили, отсеяли ненужное». С того самого инцидента я жестко правил все вопросы, сочиняемые кинокомпанией. А Алексей Михайлович перед съемкой постоянно переспрашивал: «Сегодня с нами работают люди компетентные?»
Однако потом мы нашли общий язык. Козлов после встреч и съемок приглашал посидеть за кружкой пива. После 20 лет работы в «особых условиях», часть из которых прошла в Западной Германии, был он его большим любителем. Пролетело годков пять-шесть знакомства, и я был сердечно тронут вниманием Алексея Козлова. На большом собрании он провозгласил здравицу в честь честных журналистов, показав на меня. Я покраснел от смущения, зато после приема получил десятки похлопываний по плечу от сослуживцев Алексея Михайловича.
Знаете, как относились к Герою России Козлову его коллеги? Однажды во время юбилейного торжества в Кремлевском дворце, где показывали кадры, как президент России награждает его орденом, весь огромный зал, как один, мгновенно встал и разразился овацией. Такое уважение профессионалов надо было заслужить.
Мы общались. Я пытался написать в компании людей далеких и от Козлова, и от непростой темы сценарий документальной кинодрамы о герое. По разным причинам, на мой взгляд, не особенно вышло. Хотя главную роль исполнил популярнейший Олег Тартаров, страшно старавшийся, благородной идеей проникнувшийся и ради сходства с Козловым сбросивший около пуда.
Что ж, оставалось довольствоваться лишь принципом барона Пьера де Кубертена — главное участие. В итоге и это не принесло мне радости. Фильм получился, скажу так, не совсем правдивым. Стрельба, погони, силовые приемы в отличном исполнении Тартарова… Такого в нелегальной разведке не бывает никогда, если только в разведке фронтовой. Меня расстроили кинокадры непрекращающихся драк и особенно сцена ареста Козлова: в ЮАР его брали в самолете, а в фильме, наверное, для красоты пригнали корабль.
Зато наше сотрудничество с Алексеем Михайловичем переросло во взаимопонимание. Постепенно его рассказы приобрели оттенок пусть не откровенности, но точно доверительности. Возможно, он проводил какой-то свой отбор, мерил нас, к его профессии не относящихся, на свой строжайший лад.
Признаться, не ожидал, что в списке приблизительно ста стран, которые Козлов посетил отнюдь не с официальными визитами, было несколько, поведать о которых не придется. Да и те редкие задания, о которых он упоминал или, скорее, намекал, виделись мне совершенно фантастическими.
Однажды я не выдержал: «Но это же физически невозможно». Козлов согласно кивнул: «Практически невозможно. И я даже обратился с этими словами к генералу Дроздову (многолетний начальник Управления нелегальной разведки ПГУ и сам в прошлом нелегал, которого все подчиненные чтили, словно Бога. — Н. Д.). Ну как я это сделаю? Дроздов нахмурился: “Думай. Ведь это ты нелегал, а не я. Тебе решать”». Чертыхаясь, что было в его стиле, Козлов «решил», и задание, связанное с неимоверно дальним переездом в угрюмую страну, не поддерживавшую с нами никаких отношений, выполнил. А государство это было еще пострашнее ЮАР.
Жаль, конечно, что этот эпизод, как и некоторое другое из рассказанного, не войдет в книгу. Пролетит еще лет двадцать, и подвиги Героя России Алексея Козлова, возможно, обретут более конкретные черты. Впрочем, совсем не факт. Хотя и рассказанного вполне достаточно, чтобы представить, что же переживает человек, которого несколько месяцев подряд каждую пятницу водили на казни.
Есть вещи, написать о которых рука не поднимается. Полковника-нелегала пытали. Я изумлялся чудовищной жестокости этих пыток. Следователи из ЮАР подражали фашистам из гестапо, а в изощренности их превосходили. Не знаю, как объяснить: мужчине об этом рассказать еще можно, а женщинам — нет. Изуверы ломали русского нелегала. Не сломали.
Допрашивали его и люди из спецслужб ЮАР, Великобритании, Западной Германии, Израиля, Франции, США. Больнее других, во всю безнаказанную свирепость избивал офицер Моссада, выходец из СССР. «Жора из Одессы» — так представился он полковнику на хорошем русском. Почему-то был уверен, что быстро расколет Козлова. А когда не получилось, вырывать связанного пленника из рук садиста приходилось юаровцам. Они объясняли мерзавцу, что убьет, замучит, а нелегал нужен им живым. Оттаскивали вдвоем, втроем от озверевшего Жоры. Раз, чтобы привести моссадовца в чувство, настолько Жора впал в звериную ярость, юаровцы надавали ему тумаков. Козлов с выродком вообще не говорил. Это и бесило.
Неожиданно грубо повели себя французы. Вопросы задавали, Козлов сразу понял, для проформы. А били — по-настоящему.
Американцы склоняли к предательству. Англичане моментально уразумели, что русский не расколется, и для собственного удовольствия стращали, запугивали.
Думаю, два года в мучениях не могли не повлиять на характер Алексея Михайловича, столько перенесшего и выдержавшего. После этого сложно остаться улыбчивым, ко всем приветливым, добродушным. Такого не было. Тем более Козлов всегда мерил людей по своим правилам. Порой суровым, очень суровым. Превратился ли он в кремень? Нет. Или да?
Честно признаюсь: не ожидал, что нелегал из камеры смертников доживет до восьмидесяти. Тут и жажда жизни, и жена-доктор, и фантастический оптимизм Алексея Михайловича. Уверен, он очень гордился уважением людей своего узкого круга. А вот пришедшая публичная слава оставляла его относительно равнодушным, подчас раздражала. Подвиги совершались не ради этого. Иногда просил меня: «Вы им объясните, что об этом писать нельзя. Как я могу? Никогда! Ведь вы же поняли». Но не понимали ни его, ни меня.
Приведу наши диалоги с Козловым. Мы вели их часами. Простите за многочисленные купюры. Я старался не прерывать и не перебивать Алексея Михайловича. Иногда приходилось задавать уточняющие вопросы. Нелегалу все было понятно, мне — не совсем.
— Я расскажу вам все, что сочту возможным, называя свое настоящее имя. И нет в этом ничего страшного: отсидел два года в тюрьмах в Южной Африке, и противник мое имя знает отлично. Для начала назовем причину моего ареста без уточнений — предательство.
Родился я 21 декабря 1934 года в селе Опарино Опаринского района Кировской области. Правда, села этого не помню, никогда не видывал и где оно, не знаю, потому что в полтора года бабушка забрала меня у родителей, и с 1936 года я жил в Вологде. Там и окончил десять классов. Так уж сложилось, что воспитывался я у бабушки с дедом, потому что мать с отцом были очень молоды и растили кроме меня еще троих. Мама работала бухгалтером в колхозе. А отец в 1941 году ушел в армию, во время войны был комиссаром танкового батальона в 5-й гвардейской армии генерала Ротмистрова, того самого, что стал потом маршалом бронетанковых войск. Отец, и я этим горжусь, участвовал в битве на Курской дуге. Мать осталась одна, как выживала с тремя детьми на руках, не представляю.
Ну а я в 1943-м поступил в школу. Как раз тогда закончилась Сталинградская битва. Видите, по какому счету идут у меня военные годы.
Был у меня прекрасный учитель немецкого языка — Зельман Шмулевич Щерцовский. В 1939 году, когда Польшу оккупировала Германия, он бежал от нацистов в Советский Союз. Еврей по национальности, не собирался Зельман погибать в концентрационных лагерях. Наши его долго не проверяли. Отправили молодого парня в Вологду на поселение. Окончил пединститут и преподавал у нас немецкий. Знал его в совершенстве и с нас много требовал. Учителя я уважал, у меня с ним сложились замечательные отношения. Немецкий грыз я с рвением. Может, что-то предчувствовал? Или потому, что мне вообще нравилось изучать языки. Именно Щерцовский очень помог мне при подготовке в институт.
Школу я окончил с серебряной медалью — и в столицу. Прибыл на Ярославский вокзал. В руках деревянный чемоданчик с висячим замком. Было это в 1953-м, как раз умер Иосиф Виссарионович Сталин. В Москве до того ни разу не был. Первое, о чем спросил в справочном бюро вокзала: «Где находится Институт международных отношений?» Мне назвали адрес: Метростроевская, 53. Сейчас в этом здании Дипломатическая академия. Шесть лет я в этом здании проучился.
До сих пор меня спрашивают: раз попал в МГИМО, значит, по блату. Но какой блат у нас, у вологодских. Поступал по свободному набору. Пришел в приемную комиссию, дали мне анкету, и быстро выяснилось, что никакой я не враждебный элемент. Допустили до экзаменов, и все вступительные сдал я на «отлично». И главное — немецкий.
В институте изучал датский и немецкий. Дважды — в 1957-м и 1958-м — выезжал со студенческим отрядом на целину, где вкалывали мы очень прилично. Много работал в комсомоле, что мне нравилось. Кем меня только не избирали. Знал очень многих — и курсами постарше, и помоложе, дружил с ребятами разными.
И в декабре 1958-го на последнем курсе отправили меня по линии МИДа на практику в Данию в консульский отдел посольства. Подтянул свой датский. В Москве на нем поговорить было не с кем.
Когда вернулся, предложили пойти на работу в органы государственной безопасности. Почему? Об этом надо спросить отдел кадров МГИМО. Хотя в основном сидели там люди, к КГБ никакого отношения не имевшие.
Конечно, далеко не все выпускники шли в чекисты. К примеру, со мной в группе учился Юлий Квицинский — будущий первый заместитель министра иностранных дел СССР, а уж сколько вышло известных послов… Да, некоторых приглашали и в органы. Что в этом страшного? И, помню, когда в 1984-м я впервые после долгих лет работы в зарубежье попал в Ясенево (штаб-квартира Службы внешней разведки. — Н. Д.), чуть не каждого там встреченного обнимал и приветствовал, потому что помнил по учебе в институте.
Итак, в 1959-м меня в первый и последний раз вызвали на Лубянку — тогда улицу Дзержинского, дом 2. Спросили: где бы ты хотел работать? Я ответил: только на оперативной работе — чтобы никаких писулек. Предложили стать разведчиком-нелегалом. Только вот я и сейчас могу похвастаться одной шишкой — на пальце. Никогда мне не приходилось писать столько, сколько на этой несчастной оперативной работе.
Технический чертежник
— Но разве для нелегальной работы не требуется знание иностранного, как родного?
— В МГИМО немецкий был у меня первым языком, и к тому времени был хорошим, нормальным. Датский изучал в институте и во время практики в Копенгагене. Взяли меня на спецподготовку. Причем была она очень короткой: год обучения по обычной программе, полтора года работы в центральном аппарате. Пришел учиться 1 августа 1959 года, а уже 2 октября 1962-го выехал на боевую работу в одну западную страну.
Предварительно готовился в ГДР. Тогда это нам здорово помогало. Хотя и не всегда. Потому что подхватил в Лейпциге саксонский диалект. И никогда не забуду, как вскоре, уже в Западной Германии, совершенно случайно разговорился в кафе с сотрудником криминальной полиции. И вдруг он меня спрашивает: вы, говорит, не отсюда, не из Брауншвейга? Нет, отвечаю, я — австриец. Он качает головой: странно, голову бы дал на отсечение, что вы — саксонец. Пришлось убеждать его, что мама моя — саксонка, отец — австриец. К счастью, моего соседа по столику, парня молодого, в тот момент больше интересовали сидящие рядом барышни, с которыми ему хотелось познакомиться, потанцевать, а не какой-то странный австриец.
— А не могло закончиться и по-другому, если бы полицейскому не хотелось танцевать?
— Ну, нет, не думаю. Главное, что в принципе немецкий был у меня вполне. Да и в Германии был всего три недели. Не совсем обсаксонился.
Но мелочи играют важную роль. Потом в одной европейской столице — еще один случай. Захожу в кафе перекусить. Снимаю пальто, вешаю на вешалку в зале и вдруг, даже не успев подозвать официанта, получаю от него: «Вы — русский?» Я опешил, вежливо спрашиваю, откуда он такое взял. И выясняется, что я снял пальто так, как это всегда делают только русские: не поддержал я рукой рукав, спускающийся с другого плеча. Да я об этом никогда не думал. Ерунда, а прокололся.
Или снова совсем не оперативный эпизод из небольшого ресторана одной западноевропейской страны. Пришел, и официант меня приветствует, как старого знакомого. Встревожился: это чем же я засветился? И официант меня обслуживает быстро-быстро. Снова не понятно. Спрашиваю, навожу мосты, и паренек говорит, что запомнил меня по прежнему заходу. Оказывается, ел я очень быстро. Так в этой стране, где принято во время ужина растягивать удовольствие и смаковать каждое прикосновение к соусу или печени гуся, никогда не едят. Я все уразумел.
Понимаете, это сейчас наши люди свободно разъезжают по миру, всё видели, и как говорится, всё, что только можно, пили. А тогда нас вводили в курс той жизни наши учителя. Почти никаких учебников не было. Помню, мне показывали, как надо вкладывать очки в очешник. Но абсолютно все рассказать было невозможно. Каждая деталь могла проявиться в своей неожиданной красе. Все время в напряжении, постоянно настороже. Сейчас обкатку пройти гораздо легче, а мы постигали премудрости на ходу.
А потом была Дания…
— И чем вы там занимались помимо своего основного дела, конечно?
— Каждый разведчик-нелегал должен иметь какую-то профессию прикрытия. У нас в Москве в тот момент меня могли сделать слесарем по ремонту автомашин, мастером по починке холодильников или телевизоров и тому подобное. Сделали техническим чертежником. Я эту профессию ненавидел всеми фибрами души, потому что по складу — гуманитарий. Но пришлось согласиться. Да и профессия — чистая, хоть под машину не нужно лазить.
В Копенгагене в конце октября 1962-го пришел в один технический институт, где в числе прочих готовили чертежников. Нужно было учиться три года, если хорошо пойдет, то два. Сказал директору, что у меня нет ни двух, ни тем более трех лет. Институт нужно закончить за три месяца. Тот посмотрел на меня ошалело, но я спокойно, однако настойчиво объяснил, что чертить умею и нужен мне только диплом. Не зря же меня в Москве, а потом и немного в ГДР учили. Но эти подробности были, понятно, не для директора-датчанина. Он пригласил какого-то преподавателя, поговорили. И они решили так: мне придется заплатить за все три года обучения, но если у меня получится сдать все экзамены за три месяца, выдадут мне сразу диплом. Я ходил в институт каждый день и по нескольку раз. Выполнял все задания и получил-таки датский диплом технического чертежника.
— А какой у вас был паспорт?
— Немцем я был. А паспорт — западногерманский, правда, липовый. Потом Центром мне было предложено совершить обкатку по нескольким странам, поставить печати в свой документ, выбрать какое-то государство, в котором я якобы жил многие годы и где мог, по легенде, заработать достаточно денег, как иностранец.
Сначала мне подсказали: выезжай в Ливан. Плыл туда на теплоходе из Неаполя. В пути познакомился с девушкой, очень хорошо знавшей английский.
В Ливане выяснилось, что ливанцы-арабы очень любят немцев. Что касается Дании, откуда я приехал, то о существовании королевства Датского там мало кто догадывался. Все говорят по-арабски и, наследие колониализма, по-английски. Пришлось возобновить знакомство с девушкой с теплохода. Она меня шесть месяцев этому новому языку обучала, и довольно неплохо.
После по заданию Центра, не заезжая лишний раз в Европу, выехал в Алжир. Предстояло устроиться там на длительное оседание. И через все страны, с заменой машин, пересадками с автобуса на автобус, а иногда и на маршрутных такси с их дальними маршрутами удалось за четыре недели добраться до Алжира. Как раз отмечали праздник первой годовщины независимости. В Алжире еще стояли французские войска, но президентом был уже свой — Ахмед Бен Белла.
В этой стране, как выяснилось, никто не знал ни английского, ни немецкого, ни уж тем более датского. Они не знали этих языков, а я не знал, что мне делать. Долго искал и в конце концов нашел одну связь — француза, неплохо говорившего по-немецки. Тот представил своим приятелям, и так через них устроился на работу техническим чертежником в ателье градостроительства. Все инженеры и архитекторы там были швейцарцы, а уж они все, как и положено гражданам их страны, свободно говорили по-английски, по-немецки, по-французски и по-итальянски. Для практики все время болтал с ними по-английски.
Все чертежники и остальной личный состав — арабы. А в Алжире в то время почти все образованные арабы говорили только по-французски, даже родного не удосужились выучить. Доходило до курьезов. Когда Бен Белла решил переименовать все улицы и их названия вывели арабской вязью, беспорядок начался потрясающий. В общем, пришлось мне в Алжире выучить и французский, а впоследствии, много позже, еще и итальянский. До сих пор нормально говорю на всех этих языках.
В Алжир приехала ко мне жена. Раньше было нельзя: учила язык.
Я вам о языке так подробно рассказываю не случайно. Знать их в совершенстве для нелегала с его легендой абсолютно необходимо. И хотя существует, скажем, у немецкой контрразведки некий свод признаков, по которому они различают иностранцев, выдающих себя за местных, мы с языком не прокалывались. Был у нас, уже несколько лет спустя после приезда жены, неприятный случай. С одним немцем выясняли, попивая пиво, почему испанцы вообще не говорят ни на каких языках. И вдруг, как всегда вдруг, он принялся объяснять мне, что вот так, как мы с ним, говорят на немецком, да и на любом другом, представители лишь одной нации — русские. Я чуть было не поперхнулся. Что это? Проверка? Намек: я тебя распознал? Этот разговор сильно встревожил.
— И почему действительно вдруг такой вопрос?
— Случайность. Знакомый немец сказал чистую правду. Русские хорошо осваивают иностранные языки. Это известно, значит, ничего страшного. Но в тот момент вызвало немало переживаний. Мы продолжали не без пользы для меня общаться.
При общении с иностранцами возникало немало всяких неожиданностей. Один из управляющих нашего дома вдруг начал напрашиваться на уроки языка к моей жене. Допытывался до тонкостей, до истоков. Выдержать это похожее на допрос действо сложно. И я разыграл ревнивца, заявил, что такие уроки нарушают неприкосновенность нашего жилища, которое должны были свято чтить в стране. Управляющий испугался, извинился. Дурных намерений у него не было. Но мало ли что могло проявиться при таких уроках? Незачем было ходить нам по острию. И образ ревнивого Отелло очень нам пригодился.
Или вдруг один француз, отлично знавший немецкий, спросил меня, как на языке Шиллера и Гёте звучит одно очень интимное, в основном мужчинами употребляющееся словечко. Я и представления не имел, отделался тем, что сослался на некоторую собственную застенчивость, а уж после выяснил и шепнул это самое словечко другу. А знаете, кто лучше всех остальных распознает наши российские корни?
— Откуда же.
— Пожилые евреи. Малейшие нюансы языка чувствуют лучше, чем профессионалы из западных спецслужб. Не пойму, почему, но это факт доказанный.
Бывают, но это уже случилось не со мной, и другие неожиданности. Жена нашего нелегала, и тоже, понятно, нелегал, исполнила на частной вечеринке на рояле музыкальную классику. Браво! Высокопоставленное общество, в которое еще надо пробраться, рассыпается в аплодисментах. А после подходит тихая пара и вежливо спрашивает, не русский ли педагог был у нашей барышни. Она с мужем еле отговорилась: мол, да, один малоизвестный выпускник американской школы, где особенно сильно влияние русской фортепьянной классики. Обошлось. Но больше дама на фоно при стечении людей не играла. Дал ей Бог талант в свое время окончить то ли Гнесинку, то ли, я уж забыл, Московскую консерваторию.
— Да, любая случайность может в данном случае «сыграть». Но как же вы сумели объяснить приезд жены местным?
— Поженились мы в Москве перед самой командировкой. В Союзе она находилась на подготовке. А когда приехала, мы нашли для нее соответствующую легенду. У меня были знакомые пожилые французы. Кто-то из них уехал, кто-то умер. Зато у нас был адрес, по которому жена теоретически могла в свое время жить. Только и всего. Приехала она, конечно же, как немка со своим безукоризненным языком, а французский выучила уже в Алжире. В этой стране мне повезло: спустя год после получения независимости алжирцы стали уничтожать документацию на всех иностранцев, живших там до этого. Позже я запросто мог говорить в других государствах, что 20 лет прожил в Алжире, где зарабатывал много денег. Так я легендировал свое относительное материальное благополучие.
А жена забеременела, и нам было предложено выехать в Западную Германию, чтобы там уже окончательно задокументировать женитьбу. Ведь паспорта у нас обоих были липовые. Сначала заехали в Тунис, затем в Голландию, потом во Францию. После этого я поехал в 1964-м в город Штутгарт. А жену оставил на границе во французском Страсбурге. Так ей было легче: в Эльзасе все говорят по-немецки.
— Почему вы въехали в ФРГ в одиночестве?
— Не мог я ее взять, потому что не знал, как у меня повернутся дела. Жена — беременная, а если что-то пойдет не так? И черт его знает, что со мной будет. Я, как вы помните, технический чертежник, и мне надо было искать работу, чтобы где-то в ФРГ поселиться. Штутгарт — город большой, в нем — десятки учреждений. Но попал я туда в августе в разгар летних отпусков. Никто и никакой работы не предлагает. Пришлось устроиться чернорабочим в химчистку: только туда и взяли. Причем обещали платить как квалифицированному рабочему и, если буду трудиться добросовестно, через три месяца в таковые и перевести. Так оно и произошло. Был тогда в этом городе довольно свободный режим. Поэтому, предъявив свои липовые паспорта, мы без труда получили внутренние удостоверения личности и официально поженились.
Вскоре переехали в Мюнхен, где я снова устроился на работу техническим чертежником. Там у нас родился сын, потом дочь. Разница в возрасте у моих детей всего 11 месяцев. Из Центра нам пишут: «Времени вы даром не теряете». После рождения детей получили вместо наших прежних внутренних удостоверений настоящие западногерманские загранпаспорта. И с великим сожалением сжег я в печке наши родные, липовые.
— Почему с сожалением? Ведь жгли-то липу.
— Точно, липу. Но какую же надежную, привычную. Но настоящие, вы правы, все равно лучше.
— А как шла оперативная работа?
— Мы с вами договаривались — об этом в последнюю очередь. Нормально шла. Был источник или источники. Интересные люди. Привлек их к сотрудничеству. Работали с нами по политическим соображениям. К нашей стране относились с симпатией.
Тут произошел еще один случай, достойный внимания. Во время одного из переездов присмотрел я квартирку. Старался жить только по средствам. Ел в столовых, была возможность — даже в дешевых, студенческих. Машина тоже скромная. Когда жена рожала, пришлось ее срочно везти на авто в роддом.
— А если бы она закричала при родах на русском?
— Она — не радистка Кэт. Кричала на языке страны пребывания. Но вдруг на пути в роддом попадаю в пробку, пытаюсь из нее вырваться, и останавливает меня полицейский. Я ему про жену, он тотчас пересаживает нас в свой автомобиль и без всяких правил и светофоров мчит, куда надо. Я ему и сегодня благодарен. А крестным отцом одного из детей был приятель нашего семейства — бывший офицер СС, не черного, не гестапо, но свое отсидевший. И вообще рождение детей — это хороший знак для властей страны, где ты живешь. Действительно, некоторые нелегалы на продолжение потомства при работе в «особых» условиях не решаются. Мы пошли иным путем.
Но я хочу вернуться к эпизоду неприятному. Снимали новую квартиру, обо всем договорились, уходим. И хозяйка нам на прощание бросает: «Только просьба — ни в коем случае не шпионить».
О чем она? Что за чушь? Но отменять сделку — поздно, да и может вызвать подозрения. Пришлось на следующий день все равно заселяться. И узнаем мы уже позже, что жил в этой квартире некий человек, который почему-то вызвал подозрения у полиции. Проверили его и выяснили: у жильца — не слишком достоверные документы, и начали прощупывать его по полной программе. Словом, человек исчез. И жить вот в такой «плохой» квартире с дурным наследством мы не решились.
— Правда, что нелегалы — суеверны?
— Не знаю. Но мы нашли удобный и, главное, правдоподобный предлог и без всяких обид, они тоже ни к чему, съехали.
Агент из химчистки
Через некоторое время нас вызвали обратно в Россию. Дома провели пару месяцев. И я получил задание выехать на длительное оседание в одну из стран Бенилюкса.
Насчет семьи в Москве возникли сомнения. Предстояли переезд, поиски квартиры и работы. Предполагалось, что жена приедет ко мне позже и с одним ребенком. А второй останется с ее родителями. Не исключалось, что дети могут вообще остаться на родине.
Поселился я в столице. Искал работу — и как чертежник, и как рабочий химчистки. Ушло на это шесть месяцев, трудно было устроиться. В конце концов попал я в крупную гостиницу, в подразделение химчистки и прачечной. Был я действительно рабочим квалифицированным, и вскоре сделали меня руководителем этого сектора. Нашел квартиру, и ко мне приехала жена с двумя детьми.
— А дети не догадывались, из какой они страны?
— Нет. Сын пошел в детский сад, дочь мы устроили в ясли. Между собой они говорили только по-французски, а с нами — только по-немецки.
— Русского не знали?
— Откуда же?
— А два месяца дома в России?
— Не давали им русский язык выучить. Не знали они его совсем. Да и жена выехала после Москвы в ГДР, где ни слова по-русски.
— Как зовут ваших детей?
— Миша и Аня. Они работают здесь, никакого отношения к моей профессии не имеют, в этой жизни себя нашли.
А жена в нашей новой столице устроилась преподавателем немецкого языка в школу, которая была аккредитована при НАТО. Там учились дети натовских сотрудников. Сначала занималась с ними частным образом, потом учила их немецкому в школе.
Мне же предложили должность генерального директора одной крупной химчистки.
— Бенилюкс, НАТО — наверняка вы добывали сведения об этом военном блоке?
— Шла оперативная информация.
— Помогало, что супруга преподавала в натовской школе?
— Естественно.
— Да наверняка и детишки из разных стран между собой общались.
— Эка вы загнули. Воображение богатое. Детишки в этом плане помогали мало. Были скорее прикрытием.
Я бы обратил внимание на иное. Даже работая в химчистке, можно добывать актуальную информацию. Среди моих знакомых — местные жители, в основном бизнесмены, да и все, кто угодно. А потом оперативной работы стало очень много и в других странах. Наверное, кое-что вам как-нибудь расскажу.
— А с посольством общались?
— Никогда. Для любого нелегала — это опасно. Но в 1970 году жена тяжело заболела, и пришлось возвращаться на родину. Лежала в больницах, лечилась. Тяжела наша работа для женщины, у многих нервы не выдерживают. Жена моя умерла. А мне предложили работать одному по кризисным точкам.
С двумя паспортами
— Что это такое?
— В тех странах, с которыми мы не имели дипотношений и где возникали кризисные ситуации. В 1970-е годы это в основном Ближний и Средний Восток — Израиль и арабские государства. Вот где я часто бывал.
Позже легализовался на жительство в Италии. Общим знакомым объяснял: с женой развелся, дети остались у нее. Рим — прекрасный город. В нем не захочешь, а приобщишься к искусству. Картинные выставки, музеи — все это было мое, понятное, любимое. Чтобы глубже вникнуть и понять, посещал общество «Данте Алигьери». Слышали, наверное? Названо в честь величайшего итальянского мыслителя. Да и по Италии поездил. Но здесь оперативных целей — никаких. Только для души. Или требовалось какое-то отдохновение: вечный риск в вечном городе Риме.
У меня установились хорошие связи с фирмами, выпускавшими материалы для химчисток — химикаты, машины. И мне предложили быть их представителем во всех странах мира, кроме самой Италии, где находилось генеральное представительство фирмы. Меня это устраивало. Место проживания — Рим, платил там налоги, но бывал в столице по два-три месяца.
Я уже говорил вам о кризисных ситуациях. До 1974 года, когда в Португалии совершилась революция, у нас с этой страной не было дипотношений. А мне еще при фашистском режиме Каэтано пришлось побывать там и собрать тоже очень интересную информацию. Когда началась революция «красных гвоздик», я вернулся и прожил там пару месяцев. Был не только в Лиссабоне. Объездил всю страну. Мы никогда не работали в одних лишь столицах. Это было бы глупостью, и мы ездили по разным городам.
Разъезжать приходилось и по другому региону — Египет, Иордания, Израиль, Кувейт, Ливан. Затем Саудовская Аравия и много еще чего.
— Вас во все эти места легко пускали? А как с визами?
— Тут такая история. Если в то время у человека в паспорте были израильские отметки, проставленные на КПП о въезде туда, его не пустили бы ни в одну арабскую страну. Пришлось идти в западногерманское посольство: «Что же мне делать, друзья?» Они говорят: получай новый паспорт, дубликат. И с этим дубликатом западногерманского паспорта я разъезжал по Арабскому Востоку. Один паспорт — для Израиля, другой — для арабского мира. В регионе у меня были полезные связи — родственники министров, в том числе и в Ливане, офицеры израильской армии, политики в Израиле и в Египте. К примеру, в Израиле — племянник одного министра. Это как, годится?
Однажды в Иерусалиме случился курьез. Захожу вечером в кафе. Беру 50 граммов водки, вернее, 40 — у них такая двойная порция. И кружку пива. Огляделся вокруг, смотрю, сидят три старичка: все места заняты. А у них — одно свободное. Подхожу, по-немецки спрашиваю: можно с вами присесть? Евреи в основном все немецкий знают. Говорят: пожалуйста. Спрашивают меня: немец? Отвечаю «да». И один из них мне рассказывает: знаешь, во время войны я служил в советской военной разведке, и меня забросили в немецкий тыл. И я, говорит, вам, сволочам, во как дал прикурить. И с такой гордостью он это сказал, с такой ностальгией и уважением к советской разведке… Рассказывает все это в пику мне — немцу.
— Вы поверили?
— Поверил. Особенно когда он перечислил, весьма профессионально и детально, какой нанес урон вермахту. Сижу и думаю, вот рядом со мной — коллега, свой. Но попробуй я поговорить с ним откровенно. Тут у нелегала никогда не выскочит: «И я — тоже».
Но разведчику всегда приходится приспосабливаться. Как-то захожу в ресторанчик в Тель-Авиве часов в пять пообедать. Заказал гуляш и кружку пива. Рядом со мной усаживается парень в джинсах, в ковбойке, видно, что их постоянный клиент, потому что несут ему без заказа 200-граммовый графинчик со светлой жидкостью из холодильника, которая сразу начинает запотевать. Потом ставят перед ним тарелку с двумя кусками черного хлеба и еще одну — с мелко нарезанной селедочкой и все это под кружочками белого лучка. И так эта сволочь начала аппетитно хрустеть всем этим над моим ухом… Прямо бери, Лешка, свой гуляш, да ему на голову и еще пивом залей. Так мне всего этого нашенского захотелось, ну просто будь здоров. И я, быстренько смолотив мне принесенное, от греха подальше — в гостиницу.
— Ваше пребывание на Ближнем Востоке было успешным?
— Пребывание на Ближнем и Среднем Востоке было далеко не бесполезным. Много пришлось поработать в Израиле, в арабских странах и многого удалось тогда добиться, о чем до сих пор не имею права рассказывать. В 1975 году я сидел в Бейруте, и израильтяне как раз в этот момент в него входили. Получил я орден Красной Звезды за это дело.
С 1974 года бывал я и в Иране. Пришлось заезжать туда еще при шахе. Иран нас очень интересовал.
— Там же была жуткая служба безопасности — САВАК… Ходила за каждым советским, по-фарси — шурави, по пятам, влезала нагло в гостиничные номера, в квартиры. Как там можно было работать разведчику? Искренне признаюсь: не представляю.
— Что делать. Бывал я в Иране, естественно, не по советскому паспорту. А в САВАК попадать никак нельзя. По этой стране я совершенно спокойно ездил, и была у меня там масса друзей — и среди полиции, и в других кругах. Удивительно, но на проходившей в Тегеране международной выставке увидел в павильоне Советского Союза немало русских. Приехали на эту выставку. И я сразу оттуда: вдруг знакомые.
— И в посольства советские тоже не заходили?
— Вы меня об этом настойчиво спрашиваете. Давайте объясню. Никогда в жизни с посольствами не связывался. Нельзя это нелегалу. И зачем? Только беду на себя навлекать. Я предпочитал работать один, без помощников. По своему опыту скажу: никогда работа с кем-то вместе до добра не доводит.
— А как же пообщаться со своими? Поговорить по-русски?
— Вы должны уяснить: я к этому не стремился. Ну а если бы стремился, то меня надо было бы гнать из Службы, только и всего.
— Ностальгии не испытывали?
— Ностальгия? Она у нелегала есть всегда.
— А поговорить с кем-то по-русски? Связник легендарного Абеля — Фишера полковник Соколов рассказывал мне, что в Америке они вместе выезжали на океан и под шум волн говорили по-русски.
— Сейчас общение на русском языке категорически не рекомендуется. Человек может привыкнуть, ляпнуть нечто в неподходящий момент. Мы, нелегалы, к этому не стремимся. Ни в коем случае!
— Посмотрите, как трогательно развивались отношения нашего нелегала Конона Молодого — Гордона Лонсдейла с его радистами Коэнами-Крогерами.
— Трогательно. Ваша правда. И что в итоге? Привел Бен к ним по дружбе «хвоста», Конону — 25 лет тюрьмы, Крогерам — по 20. Они почти полсрока отсидели, пока их с трудом величайшим обменяли. Дорогая плата за дружбу и радость встреч, когда непредсказуемо, кто кого и куда выведет. Да, Коэн считал за счастье видеться с Беном. Но если откровенно и прямо, то Бен Коэнов и посадил. Если бы ко мне приехал туда кто-то близкий, я бы с ним тоже пообщался. Это было бы настоящим счастьем. Но чем это закончилось для Коэнов?.. Я всегда помнил об опасности.
— Если у вас не было помощников, то как переправляли всю информацию в Центр?
— Как-как… Все вам расскажи. В основном передавал через тайники. И давайте без конкретики. Описывать тайники не собираюсь.
— Но хоть что-то можно рассказать? Непонятно же.
— Самую жгучую информацию отправлял в письмах, в тайнописи на определенные адреса, которые мне давали в Центре. У них там с почтой все в порядке. Три-четыре дня — и послание доходит. А более полную информацию — через тайники в виде непроявленной пленки. Но, конечно, не целыми альбомами. Потом придумал другую вещь. Маленькие блокнотики, как керамическая плитка, — там до 50 страниц текста, все это я прекрасно пересылал. Иногда приходилось отправлять очень много.
— И все это время вы были один?
— Естественно. Но мы должны иметь друзей. И у меня была масса друзей среди арабов и евреев. Вместе проводили свободное время, ездили на экскурсии. Причем это были настоящие друзья, которые не знали, кто я такой, но которые доверяли мне, а я — им…
— И никогда и ни у кого из них не возникало подозрений на ваш счет?
— Старался не давать повода. И какие подозрения? Что русские со мной не встречаются?
— Что вы постоянно в разъездах, мотаетесь по всему миру. Столько штампов в паспорте.
— Но у меня же была легенда: я продавал машины для химчистки. Никогда в жизни не слыхивал, чтобы люди привлекали к себе внимание только потому, что перемещаются по свету. Был у меня друг — почтовый служащий, так он больше меня ездил и в конце концов осел в Маниле — женился на филиппинке. А сейчас наши российские туристы разъезжают побольше, чем в свое время мои коллеги. К тому же, поймите, в то время я не был русским, советским. Я — европеец, гражданин ФРГ, немец, вход которому открыт везде.
— Кто-то из Центра к вам наезжал?
— За рубежом у нас очень редко бывали личные встречи. Например, в Италии за десять лет всего две. Приезжали из Центра. Вообще же личные встречи проходили, что называется, на нейтральной почве в другой европейской стране, к примеру, в Австрии. И никаких встреч в странах со сложной оперативной обстановкой.
Раз в два года, когда выпадала возможность, вызывали в отпуск в Москву. Вроде как отдыхал. Жена тогда уже все больше лежала в больнице. Дети учились в обычной школе, а жили в интернате для таких вот ребятишек, родители которых находились далеко. Теперь этого интерната больше нет. Я в отпуске проводил все время с ними. Иногда приходила из больницы жена. А так — никаких встреч.
Но чем меньше встреч в месте пребывания за рубежом, тем лучше. Расскажу я вам такую штуку. Однажды под Новый год, накануне возвращения на родину, — отпуск у меня начинался в январе, — прилетел я из Тегерана поближе к Союзу. Встречаюсь с резидентом. Обменялись мы паспортами. Я дал ему свой «железный», с которым все время ездил, он мне — другой, который потом можно было уничтожить. Резидент поздравляет меня с Новым годом и с награждением «Знаком почетного чекиста». И добавляет: поздравляет тебя еще один общий знакомый, который здесь. Я его спрашиваю: кто же этот общий знакомый? Он говорит: Олег Гордиевский. Я спрашиваю его: откуда Олег Гордиевский знает, что я здесь? Ты, что ли, ему сказал? Да я сам только два дня назад узнал, что лететь мне в отпуск через эту страну. Или показал вот этот мой перебросочный паспорт? А Гордиевский был тогда его заместителем. Это я к тому, что нельзя нелегалу, если нет на то крайней необходимости, общаться с коллегами из резидентуры.
— А радио у вас было?
— Конечно. Обычный радиоприемник. Раз в неделю слушал сообщения из Центра. Выполнял его указания и потом переправлял письма в тайнописи на адреса в Европе или же передавал информацию через тайники.
— Сами по радио информацию не отправляли?
— Нет. Связь была односторонней.
— А как вы работали, как продавали свои машины, оборудование? И что бы произошло, если бы в Риме решили вас проверить?
— Если бы проверили, то убедились, что у меня было много контактов по делам фирмы, которую я представлял. И где-то в Гонконге или на Тайване я посещал все химчистки.
— Но кто обеспечивал вас деньгами?
— Центр, естественно.
— А ваши хозяева из Рима не понукали? Давай активнее, продавай больше…
— Все проще: продашь, получишь комиссионные, не продашь, ничего не получишь. Какие хозяева? У меня их и не было. Я был свободный представитель, вольный агент, проверить которого было невозможно. И хозяевам из Рима все было до лампочки. Я принимал заказы, записывал. А для того чтобы продать, надо было сидеть там днями и ночами, целыми месяцами. А у меня днями и ночами шла несколько иная работа — на Центр. Я все делал правильно. Казалось, сложностей быть не должно. Однако сложности начались…
Бомба из ЮАР
— В 1977 году мне впервые приказали выехать в ЮАР — тогда страну апартеида. Настоящее фашистское государство. На всех скамейках в парках, на улицах надписи «только для белых». Магазины — только для белых, для черных ничего нет. Черные в шесть часов вечера садятся в автобусы и уезжают в свои тауншипы. До завтра! В городе остаются одни белые. Для меня это было дико.
Тогда Советский Союз помогал Африканскому национальному конгрессу. Разведку же больше интересовало другое: тайные связи ЮАР с Западом. Когда я в первый раз посетил Намибию, это была немецкая Юго-Западная Африка, колония ЮАР. Объездил всю страну: нельзя было ограничиваться одним городом. Везде нужны были контакты.
В Намибии общался только на немецком. Потому что даже черные говорили на этом языке не хуже немцев. Гостиницы — немецкие, названия магазинов — на немецком. И везде, по всей стране немецкие фермеры, выжимающие, как только немцы умеют, всю кровь из своих чернокожих — чуть ли не рабов.
Намибия была нам интересна своими залежами урана. Там уран добывался уже обогащенный до 80 процентов, поднимали его на поверхность в свинцовых контейнерах. И весь он шел в Америку. А ведь официально США, Англия и другие западные страны к тому времени объявили ЮАР экономический бойкот. Никаких контактов, экономических отношений вроде быть не должно. И я сообщал, что это совсем не так.
В 1978 году я сам предложил совершить поездку по приграничным, прифронтовым государствам — Замбии, Ботсване, Малави. Они, по идее, как бы помогали Южноафриканскому конгрессу, но все равно экономикой там заправляли юаровцы. В Ботсване, к примеру, алмазные копи находились в руках компании «Де Бирс». Она, взращенная семейством Оппенгеймер, все держала в своих руках, да и сегодня держит.
— А что еще интересовало советскую разведку в ЮАР?
— Есть там все-таки атомная бомба или нет? В научно-исследовательской лаборатории Пелендаба велись исследования в ядерной области. И у нас, и у американцев были подозрения, что там создается атомная бомба. Потому что однажды в 1978 году удалось зафиксировать похожую на атомный взрыв вспышку в Южном полушарии неподалеку от Кейптауна. Тогда я и включил Малави в свою поездку, ведь это было единственное африканское государство, установившее с ЮАР дипломатические отношения.
Приехал в город Блантайр. Все белые в этих государствах очень быстро между собой сходятся, организуют как бы свой белый клуб. Появляется свежий европеец, тем более немец из Западной Германии, тебя с удовольствием примут и поведают абсолютно все. Там не стесняются, все секреты — твои.
Сидели, мирно попивали кто что и заговорили об атомной бомбе. Я и на всякий случай вбросил: надо же, думали, будто ЮАР ее имеет, а оказалось, нет. И вдруг одна пожилая женщина оживляется, открывает сначала глаза, потом рот: подождите, как это нет? Мы же в декабре 1976 года вместе с израильтянами обмывали ее изготовление шампанским.
— Это официально установлено?
— Я тут же сообщил в Центр. Как мне потом рассказывали, ночью вызвали даже начальников управлений, отделов и обсуждали мою информацию. Но документально это нельзя было доказать. Женщина эта мне представилась с именем и фамилией, сообщила, что работала секретаршей генерального директора базы Пелендаба, затем ушла на пенсию и переехала в Малави.
— А потом это нашло подтверждение?
— Нашло.
Исчезновение
В 1980 году меня опять отправили в ЮАР. Прилетел я сначала в Намибию с ее марионеточным правительством, зависимым от ЮАР. И вот в намибийской столице Виндхуке заметил за собой наружное наблюдение.
— Впервые за все время?
— Да. Деться оттуда некуда. Лететь можно — но только в ЮАР. Приземляемся в Йоханнесбурге, смотрю — черная машина направляется к трапу нашего самолета.
— А вы прямо из самолета ее увидели?
— Прямо. Самолет движется, тут уж не выпрыгнешь. А когда остановился, они подъехали прямо к трапу. И у меня чувство: это за мной. Предъявили документы юаровской контрразведки, надели наручники, отвезли в аэропорт. И в специальной комнате заставили раздеться до трусов. Только, слава богу, до трусов. Затем притащили мои вещи, надели и повезли в Преторию. Месяц провел во внутренней тюрьме полиции безопасности — это секьюрити полис, она же контрразведка ЮАР.
Допросы — день и ночь. В первую неделю спать не давали ни секунды. Засыпал прямо стоя, иногда даже падал. Кстати, у моего следователя в кабинете висел портрет Гитлера. А сам он был поклонником Эрнста Кальтенбруннера (начальник Главного управления имперской безопасности. — Н. Д.). Допрашивал меня полковник Глой — настоящий нацист. Допросы велись в основном в подвале. Делали они все, что хотели, тут ничего не скажешь. В общем, было хреново.
— Вас пытали?
— Ну а как же? Совершенно естественно — куда от этого денешься? Через неделю вдруг решили дать мне выспаться. Но камера, где я должен был спать, всю неделю постоянно наполнялась звуками человеческих голосов. Как будто кого-то пытали рядом со мной. Люди орали, скрежетали зубами, плакали, словно их избивали прямо рядом. Я понимал — это запись, магнитофон. Но от жуткой какофонии, лезшей в уши, в голову, некуда было деться. Через каждые полчаса ко мне заходила охрана и смотрела. Я должен был перед ними вставать. Так что выспаться не удалось.
Однажды привели на допрос. Сидят два человека. Один из ведомства по охране конституции Западной Германии, другой из службы разведки — БНД.
— Допрашивали на немецком или на английском?
— На английском. Помню, открыли чемодан. Достали мой радиоприемник, такой в любом магазине можно было купить. Но сразу радостные возгласы — а! Вынули блокнот, в котором были копировальные листы. И, кстати говоря, давленку (следы от записей. — Н. Д.) обнаружили на одном. А давленка была по-русски. Но дело даже не в этом. Сидят эти двое из Западной Германии и спрашивают: а почему вы не потребовали кого-нибудь из западногерманского консульства? Я говорю: все время и до сих пор требую, только не знаю, почему никто никого не приглашает. Они меня спрашивают: а вы знаете, почему вас арестовали? Отвечаю: не знаю, я ничего не сделал. И дают они мне фото жены: посмотрите, вам знакома эта фотография? А потом мою фотографию. Мигом ее перевернул и на обороте вижу: «А. М. Козлов».
После этого я не стал говорить, что я не верблюд: да, я советский офицер, советский разведчик. И всё. Больше я ни черта не сказал за два года, что бы они там со мной ни делали. Это, между прочим, установлено и нашими спецслужбами абсолютно точно.
Месяц меня продержали в этом ужасе. А о пытках я вам расскажу без записи.
Полгода в камере смертников
— Через месяц меня перевели в центральную тюрьму в Претории. Посадили в камеру смертников. Было там несколько отсеков так называемого звездного типа. И в каждом — по 13 камер. Но в том отсеке, куда меня поместили, оказался я совершенно один. Другие камеры — все пустые.
А рядом — виселица. По пятницам в пять утра там проходили казни. Меня специально водили посмотреть, как это делается. Виселица находилась на втором этаже. В тюрьме, я сначала не поверил, тоже был апартеид: тюрьма для черных, тюрьма для белых. Только вешали и тех и других вместе. Но и то делали различие. На последний завтрак перед казнью черному давали половину зажаренного цыпленка, белому — целого. Через 20 минут они будут висеть рядышком на веревках, а пока белому дано посмотреть на черного с высокомерием: ты получишь всего половинку, а мне отвалили целого. Вот такая хреновина.
Казнили на втором этаже, потом люк опускался, казненный падал, как в бездну. При казни присутствовал священник. А внизу стоял величайший мерзавец доктор Мальхеба. Он делал последний укол в сердце повешенному, чтобы человек умер окончательно. Потом его выносили. Однажды этот доктор осматривал и меня.
Самым страшным для меня было то, что Центр не знал, где я. Оказывается, они еще три месяца посылали мне радиограммы. Исчез, пропал.
Шесть месяцев провел я в камере смертников. А тут — параша. Кровать и стол. Стула не было. В тюрьме полиции безопасности в камере был туалет. Комната — три шага на четыре. На стенах нацарапаны гвоздем слова прощания тех, кто там сидел и кого уже повесили до меня. Много чего было написано, и я читал все это предсмертное творчество. Никаких прогулок, никаких газет, радио — заточение настоящее. Все два года я вообще не знал, что творится в мире.
Единственное, что мне приносили, — еду. Завтрак — в 5.30 утра: кружка жидкости, напоминавшая то ли кофе, то ли чай, а чаще вода, в которой мыли посуду, два куска хлеба и миска каши. Обед — в 11 часов; ужин — в три часа дня. В общей сложности четыре куска хлеба, кусочек маргарина, джема и тарелка супа. Ели в три, а свет отключали только в десять вечера— вот что самое хреновое: ждать с трех до десяти ночи было будь здоров. К этому времени от голода у меня аж видения начинались. Вспоминал все время почему-то не об икре с семгой, а про отварную картошечку с паром, про помидорчики, огурчики. Помню, когда освобождали и взвесили, во мне оказалось 59 килограммов или 58. А когда я попал — под 90, как сейчас. И так шесть месяцев.
— На допросы уже не водили?
— Иногда водили.
— А в чем они обвиняли конкретно?
— Обвинений не предъявляли никаких. Сказали, что я посажен по закону о терроризме, статья девятая. Больше ничего. Это означало, что причину ареста мне сообщать не обязаны. Была у меня просто отметка, что я не имею права на адвоката, на общение с внешним миром — ни с семьей, ни с кем абсолютно.
Дали мне таз и из камеры утром иногда выводили, чтобы я набрал в него воды. Я вам рассказывал, что сидел месяц во внутренней тюрьме контрразведки. Там мне не давали бритвы. Наверное, боялись, что я могу себя чиркнуть по горлу. А у меня таких мыслей не было. Я знал: наши меня ищут. А борода отросла — и такая хорошая. Вдруг в тюрьме дали мне бритву, но она мою щетину не брала, пришлось кромсать ножницами. И все полгода видел я одну и ту же морду, одного, как я его про себя называл, прапора, который за мной надзирал.
И вот, наконец, 1 декабря 1981 года, через шесть месяцев, пришел ко мне начальник тюрьмы и заявил, что премьер-министр Бота официально объявил по телевидению и радио, что я нахожусь под арестом.
— И как вас объявили?
— Алексей Козлов.
— Вы тогда были полковником?
— Да, получил это звание еще в 1976 году. Но в тюрьме звание у меня было простое: Алексей Козлов, советский разведчик, только и всего. Они, думаю, в то время не знали, что я полковник.
Начальник тюрьмы сказал, что после официального сообщения Боты о моем деле мне теперь положено полчаса прогулок под охраной по тюремному двору. Вышел на первую прогулку — небо ясное, чистое, солнце яркое. Там еще клумбы, которые заключенные разбили. Двор чистый. Даже подумал: твою мать, что мне сейчас еще надо? Пока буду сидеть, все со мной хорошо, нормально.
Разрешили наконец-то курить. В тюрьме не курил несколько месяцев. Представляете, что это для меня такое, если я и сегодня выкуриваю по две с половиной — по три пачки в день. Но тогда — выдержал.
— А что немецкое консульство? Они к вам, немецкому гражданину, приезжали?
— Сначала немцы приезжали на допросы раз в три месяца. Потом раз в полгода. Приедут, помямлят, посмотрят на меня растерянно и уйдут. Что им еще оставалось делать?
А я все продолжал сидеть в той самой камере. И где-то к концу 1981 года у меня начала лопаться кожа на руках. Там в бараке находился тюремный госпиталь. Позвали этого доктора Мальхебу. Он мне: дышите. Я дышу. Так, еще дышите, глубже. Я дышу. Он говорит: дыхание у вас хорошее. Я говорю: а как вы можете сказать, что дыхание у меня хорошее, если вы меня не слушаете? У него стетоскоп-то висел на шее, он его даже в уши не вставил. И так он разорался…
Но дали мне перчатки из искусственной кожи. Почему-то вьетнамские. А моя кожа все равно лопается. Позвали все-таки начальника тюремного госпиталя. Был такой майор Ван Роен. Он посмотрел и сказал, что это недостаток хлорофилла. Дело в том, что у меня было одно-единственное окошечко под самым потолком. Туда свет никогда не заходил. Он говорит: только если солнце будет, хлорофилл появится, и это пройдет. И меня через полтора года после начала отсидки поселили в штрафное отделение тюрьмы Претории.
— Почему в штрафное?
— Потому что туда сажали в основном заключенных, нарушивших тюремный режим. Кто-то кого-то убил, и убийцу всегда вешали. А кто-то у кого-то что-то украл, подрался, покурил марихуану, которую им поставляли те же самые надзиратели. Тоже одиночные камеры, но там я хоть был не один. В других камерах находились люди, которые ругались, смеялись, матерились. У меня — та же параша, тот же топчан, зато в камере — всегда солнце. Кожа стала проходить.
Народ там, скажу я вам, собрался… Правда, одни белые — и надзиратели, и заключенные, черных не было. Все, даже отпетые, боялись лишь одного наказания — голодной диеты от пяти до тридцати суток. Это когда в день давалось всего полчашки протеинового бульона. Я, правда, на этой диете не сидел. А сидевшие быстро начинали катастрофически худеть, надзиратели, чтобы заключенные сразу не померли, взвешивали их в коридоре. Тем, кого приговорили к 30 суткам, выдержать было невозможно. И к ним проявляли «милосердие». Разрешали писать рапорт на имя министра юстиции ЮАР Джимми Крюге, чтобы голодную диету им заменили на телесное наказание.
Шла, между прочим, вторая половина ХХ века, а у нас в тюрьме стояли кóзлы. Приходил здоровеннейший амбал — сержант Филипс с тяжелой двухметровой палкой. С заключенного снимали штаны, укладывали на ко`злы, привязывали, под почки — подушки, и следовал первый удар. Сразу проступала сине-красная полоса, начинала сочиться кровь. Беднягу отвязывали, давали напиться воды и проверяли сердце, потом снова на ко`злы — и второй удар. Каждые десять минут по сокрушительному удару. Шесть — в час. На теле обязательно должны были быть видны всем присутствовавшим при экзекуции шесть кровавых полос. При этом тюремщики не забывали еще и говорить о человеколюбии: ведь черных разрешалось бить по одному и тому же месту.
В основном сидели убийцы, крупное ворье, профессиональные бандиты. Но когда меня проводили мимо них по коридорам то ли на допрос, то ли еще куда, они мне втихаря шептали, подавали знаки: не беспокойся, тебя они не посмеют забить до смерти, скоро обменяют, держись. Откуда они знали, обменяют или нет, но эти бандиты меня поддерживали, сочувствовали. Знали, кто я.
Так просидел до мая 1982 года. И тут сняли с меня мерку, я не понял для чего. Вскоре пришел начальник тюрьмы, принес костюм, довольно приличный, по моему размеру, рубашку, галстук. Повезли к заместителю начальника контрразведки ЮАР генерал-майору Бродерику. Сидел передо мной интересный такой, вальяжный мужик. Он мне сказал сразу: передаем тебя для обмена, повезут домой. И предупредил: тебя передадут нашей национальной разведывательной службе. Не говори им, что знаешь об обмене, скажешь — отыграют назад. Не знаю, что они с тобой будут делать, но что бы ни делали — молчи.
После этого мой следователь, полковник Глой, о котором я рассказывал, крепко пожал мне руку и сказал: ты извини за то, что с тобой произошло здесь. Теперь мы знаем, что ты нормальный мужик и настоящий парень. Пожал руку, и там оказался значок. Я разглядел его уже в самолете. Это был значок сотрудника полиции безопасности ЮАР с правом ареста…
Кстати, этот значок я подарил моему начальнику В. З. на его пятидесятилетие.
А пока передали меня сотрудникам разведки, и те для начала повезли на огромнейшую скалу, возвышавшуюся над всей Преторией. На скале — памятник первопроходцам-бурам, а под скалой — обрыв. Историческое место, рядом с которым проходила кровавая битва между зулусами и бурами. Вот на этом самом месте мне и сообщили, что именно здесь мы тебя, русский, и расстреляем. Давай, шевелись, становись поближе к обрыву. Ну, я постоял. Все помолчали, потом схватили меня буквально за шиворот и к машине. Запихали туда и помчали в аэропорт.
В Джумбо «Боинге-747» меня везли с почетом: семь человек охраны и я.
Одиннадцать за одного
Прибыли во Франкфурт-на-Майне. Пересадили в вертолет ведомства по охране границ Западной Германии. Еще 300 километров и приземлились около КПП «Херлесхаузен». Там и проводился обмен.
Сначала привезли тех, на кого меня должны были обменять. Одиннадцать человек — десять немцев и один офицер армии ЮАР, в свое время попавший в плен в Анголе во время рейда туда южноафриканской армии. Все одиннадцать с чемоданами. А мне вещей не отдали: у меня маленький кулечек, где кусочек зеленого мыла. Зачем я его захватил из тюрьмы, так и не знаю. Потом еще ремень матерчатый от тюремных брюк. Я его свернул и положил в кулек, когда меня из тюрьмы выводили. Единственное, что там для меня было ценного, это машинка для свертывания сигарет, мне ее подарили юаровские заключенные.
Прибыл и офицер министерства госбезопасности ГДР. Забрал меня и перевез через границу. Знаете, через пару лет я побывал на месте обмена. И удивился: сколько же здесь всего понастроили. Поделился этим наблюдением с немцами. Они на меня посмотрели вот такими глазами: ни единого нового здания, всё, как было. Это значит, что жажда вернуться была так велика, что я, профессионал, ничего в своей голове не зафиксировал.
А тогда доставили меня к какому-то ангару. Смотрю, внутри маячат две фигуры — Виктор Михайлович Нагаев, ныне генерал-майор в отставке, и Борис Алексеевич Соловов, бывший начальник отдела безопасности. Ну, расцеловались, конечно. Посадили меня в машину: 400 километров до Берлина. Километров тридцать проехали в гробовом молчании. Подъехали к городу Айзенах. Молчим. Я говорю: «Виктор Михайлович, я же вернулся на родину». Он соглашается: «Да, ну и что?» Я ему: «Как ну и что? А отметить-то это дело надо». Он как шлепнет себя по лысине: «А я все никак не могу понять, чего же не хватает и почему мы молчим». И водителю: «Ну-ка, давай в первую попавшуюся харчевню по сто грамм, по кружке пива». Как только шарахнули, так после этого до Берлина уже не молчали.
В Берлине мне товарищи стол хороший приготовили: икорочка, семга. Но я всю отварную картошку смолотил и всю селедку. Мне потом представитель наш, генерал-лейтенант Василий Тимофеевич Шумилов, ныне покойный, сказал: «Ты, Лешка, сожрал у нас весь представительский запас селедки…» Я ему: «Виноват, но что же делать…»
И еще дали мне ребята деньжат, чтобы я купил что-то своим детям. Долго меня дома не было.
Приехал, подождал пару месяцев, передохнул и после этого опять начал работать. Но об этом вам, естественно, никто не даст разрешения написать.
И десять лет в придачу
— И все-таки давайте вернемся к вопросу, как вас вычислили.
— Долгое время никто не мог понять, почему меня арестовали. Обменяли в 1982 году. Когда в 1985-м сбежал Олег Гордиевский, всё и прояснилось. Был он тогда исполняющим обязанности резидента в Лондоне. Это, простите, генеральская должность. А с Олегом я вместе учился в МГИМО. Он был на два курса младше, вместе работали в комитете комсомола. Я-то закончил раньше его, и он не знал, где я. Но потом он работал в нашем документальном отделе Управления «С» ПГУ, потому так и получилось. Все дело в его предательстве.
— И история с паспортом, который вы меняли в одной северной стране, и привет от Гордиевского были не случайны…
— Да. Меня бы раньше взяли, хотя и трудно было взять. Могли где-то на Тайване, в Лиссабоне. Или в Мадриде, Осло. Но за что? И взяли там, где пришлось мне жутчайше трудно. Я, кстати, спросил немцев, которые меня допрашивали: это вы специально устроили, чтобы арестовали здесь, в ЮАР? Они мне прямо ответили: конечно. Сидел бы в какой-нибудь Франции или Италии, показалось бы курортом.
— Откуда они взяли фотографию с надписью «А. М. Козлов» на обороте?
— Не знаю. Они мне не рассказывали. Знал бы, и вам рассказал бы. Можно только догадываться. Теперь уже не выяснишь.
— А после возвращения?
— Четыре года — здесь, в Центре. И здорово я загрустил. Позвонил Юрию Ивановичу Дроздову. Сказал, что больше так не могу. Дроздов — мне: «И как ты, собственно, это себе представляешь? Ты всем известен. Как можно тебя снова куда-то посылать?» Затем поразмышлял и говорит: «Вообще-то ты же нигде не числишься в розыске, потому что нам тебя отдали. И потом, какой дурак подумает, что человек, только-только вынув голову из петли, опять собирается ее туда сунуть. Поезжай».
Дали мне в зубы новый паспорт. Раньше был немецкий. На этот раз получил документ другой европейской страны. После этого еще десять лет работал вдали от дома. Но где и что я там делал, этого я вам не скажу, потому что связано это с конкретными людьми.
А в 1997 году вернулся уже насовсем. Но до сих пор работаю. Встречаюсь с молодежью. Побывал в 30 регионах России — Владивосток и Находка, Мурманск и Омск, Томск, Новосибирск, Красноярск, Благовещенск, Хабаровск… У меня по пять-шесть командировок в год.
— А Героя России когда вам присвоили?
— Это еще в 2000 году.
— И за что, с какой формулировкой?
— Там было написано так: за мужество и героизм при выполнении специальных заданий.
А я, как автор, добавлю: которые были с блеском выполнены.