И в конце августа 1940-го в Берлин по приказу наркома Берии отправляется на месяц, не больше, сотрудник Степанов, он же Коротков. Полномочия, полученные от наркома лично, у него самые широкие. Может действовать и через голову Кобулова. Пусть Сталин считает, что у Советского Союза в запасе еще год, а то и два. А Берии нужна объективная картина обстановки в столице Третьего рейха, о чем Степанов получил задание добросовестно информировать наркома Берию напрямую. Он мог откровенно высказывать в донесениях свои собственные суждения, если они даже расходились с мнением посла или резидента.
Как ни странно, Кобулова это положение устраивало. Пусть Степанов берет на себя всю ответственность. Ясно, что тот профессионал, но до поста резидента не дорос и на эту должность не претендует. Коротков тоже при своих. При таком раскладе Кобулов вряд ли решится вмешиваться в его работу.
Рисковать, в том числе и жизнью, в фашистской Германии Александру Михайловичу приходилось неоднократно. А в его распоряжении был всего лишь месяц.
Коротков постарался побыстрее установить, что сталось с ценнейшими нашими агентами, связи с которыми были на два-три года заморожены. Заморожены? Мягко сказано. По существу, вся работа с ними парализована. Ведь даже когда агент «Корсиканец» приезжал в Москву в составе немецкой делегации, на него, ждущего, как манны небесной, появления советских друзей, никто не вышел. Другой бы мог позабыть обо всем, плюнуть, но только не «Корсиканец».
И Коротков сумел разыскать правительственного советника имперского министерства экономики Арвида Харнака, действовавшего под этим оперативным псевдонимом, и его жену, тоже нашего агента Милдред («Японка»). Его потряс мужеством офицер разведывательного отдела люфтваффе Харро Шульце-Бойзен, псевдоним «Старшина». Они по-прежнему занимали важные посты, были исключительно информированы. Коротков удивился, узнав, что в подпольной группе Харнака и Шульце-Бойзена свыше 60 человек. В основном антифашисты, люди твердых убеждений, даже в труднейшее время себе и своим идеалам не изменившие. Да, этот берлинский костяк «Красной капеллы» будет уничтожен через год после начала войны с СССР. Но до этого они успели передать столько полезных, ценнейших сведений…
Коротков оставался единственным не расстрелянным и не репрессированным разведчиком, кто знал «Брайтенбаха» — Вилли, если полностью Вильяма, Лемана в лицо. И, соблюдая максимум предосторожности, вышел на связь с агентом. Леман был кадровым сотрудником гестапо, гауптштурмфюрером СС. Никто его не вербовал. Он был, по терминологии спецслужб, инициативником, то есть сам предложил свои услуги советской разведке добровольно еще в 1929 году. Одно время в его обязанности входило наблюдение за иностранными дипломатами, в том числе сотрудниками нашего постпредства, торгового представительства, других учреждений. Именно благодаря «Брайтенбаху» удалось избежать арестов и вывезти из Германии нескольких советских разведчиков, попавших в поле зрения гестапо.
Коротков был приятно удивлен. Запросы «Брайтенбаха» отличались скромной разумностью. Скорее Леман работал на идейной основе. Лишь однажды, еще в 1930-х, когда Вилли здорово заболел, по приказу руководителя ИНО Артура Артузова ему передали солидную сумму денег на лечение. А потом, чтобы не вызывать подозрений, деньги эти остроумно легализовали: «подстроили» Леману выигрыш в тотализаторе на берлинском ипподроме… «Брайтенбах», передавший, между прочим, в Москву информацию о первых испытаниях боевых ракет дальнего действия молодого инженера Вернера фон Брауна, был единственным нашим агентом в гестапо.
Выход на Лемана был совершен вопреки всем канонам разведки. Сначала Степанов — Коротков разыскал его жилище. На счастье, тот оставался все в той же скромной квартире. Потом, дежуря у его дома по утрам, незаметно доводил агента до работы. Установил, что «Брайтенбах» все так же трудится в гестапо. И только после этого условным, заранее оговоренным телефонным звонком вызвал на встречу. Маленькая пивная на окраине города, где легко затеряться двоим скромно одетым людям. «Брайтенбах» захватил с собой ценнейший документ: копию доклада начальника Главного управления имперской безопасности Гейдериха «Советская подрывная деятельность против Германии».
Да, Леман был готов к продолжению сотрудничества, и Степанов передал его на связь сотруднику резидентуры Журавлеву.
Командировка «на месяц» затянулась. В Берлине Коротков провел полгода. Антифашисты из «Красной капеллы» и «Брайтенбах» постоянно предупреждали о подготовке Гитлера к войне с СССР, и Александр Михайлович, к тому времени назначенный заместителем резидента, передавал информацию в Центр. Строго говоря, их данные лишь подтверждали его тревожные опасения. Но с начала 1941 года сообщения о том, что громыхнет совсем скоро, вот-вот стали нарастать снежным комом. В мартовском донесении Короткова, адресованном лично наркому Берии, были и такие строки: «Решен вопрос о военном выступлении против СССР…» Сам разведчик был настолько убежден в достоверности информации, стекавшейся к нему сразу из нескольких источников, что предложил принять немедленные меры для отработки связи со своей немецкой агентурой во время наступающей войны. А Леман предупредил его, что сотрудники гестапо фактически переведены на казарменное положение. К тому же самому «Брайтенбаху» приказали переговорить с отставными ветеранами уголовной полиции: надо возвращаться на работу, на востоке предстоят большие дела, куда и отправятся сотрудники из Берлина. А старым кадрам придется занять их место. Но ненадолго, ибо в результате блицкрига, и Коротков возмутился этой нацистской наглости, СССР будет разгромлен уже к зиме.
И в отличие от того, что иногда пишется, будто все тревожные сообщения уходили в никуда, информация от агентов Короткова воспринималась в Москве серьезно. Леману всегда доверяли.
А теперь Центр оценил работу «Старшины» и «Корсиканца» и стал думать над тем, как обеспечить с ними связь во время неизбежной войны. По крайней мере для Харнака и его группы начали присылать с дипломатической почтой рации, шифры, коды, деньги… Но Коротков просто физически не смог передать антифашистам всю аппаратуру и немецкие марки, доставленные из Москвы во второй половине июня. А радист резидентуры не успел как следует обучить работе на рации немецких антифашистов.
А Вилли Леман назвал точнейшую дату нападения. Утром в четверг 19 июня 1941 года в посольском кабинете сотрудника разведки Бориса Журавлева, выходящего на связь с «Брайтенбахом», раздалась комбинация из двух звонков. Они различались определенным интервалом и продолжительностью. Такова была договоренность: звонили из двух разных телефонных автоматов, но расположенных близко друг от друга. Эти звонки означали срочный и категорический, безотлагательный вызов на экстренную встречу. На нее мгновенно отправился не заместитель резидента Александр Коротков (так значилось во многих публикациях), а его непосредственный подчиненный Борис Журавлев. Встреча длилась всего несколько минут. Создалось впечатление, что «Брайтенбах» даже забыл о правилах конспирации. Обычно сдержанный, он едва выдавил: «Война. Все решено и бесповоротно. В воскресенье, 22-го. В три утра. По всей линии границы, с юга на север. Объявление будет формальное. Одновременно с первой бомбой. Прощайте, товарищ!» Так что вряд ли после всего этого можно десятилетиями говорить о «внезапности» фашистской агрессии.
Шифрограмма в Москву ушла немедленно, и чтобы придать ей, и без того наиважнейшей, еще более солидный вес, не от резидентуры, а по линии дипломатического представительства. Да, точнейшая дата прямо из гестапо давала почти трое суток Стране Советов на подготовку к отражению атаки.
Когда началась война, Коротков находился в Берлине. И даже в эти дни успел немало. Хотя уже в три часа утра 22 июня здание советского посольства было оцеплено эсэсовцами, почему-то в стальных касках и с карабинами в руках.
Единственным дипломатом, которому по предварительной договоренности можно было выезжать в немецкий МИД в сопровождении начальника охраны посольства офицера СС Хайнеманна, был назначен Валентин Бережков — хороший друг Короткова.
Он и помог разведчику вырваться из посольства. Бережков переговорил с Хайнеманном, придумав версию, по которой Коротков хочет проститься со своей возлюбленной — красавицей немкой и передать ей подарок.
Возможно, даже вероятно, что эсэсовец с самого начала понимал, что все это — игра. Однако Коротков был в курсе того, что Хайнеманн, руководивший охраной посольства уже два года, не проявлял неприязни к советским, охотно с ними беседовал. Так что был шанс, что он игру примет. Коротков деликатно переговорил с ним, предложив оставить в распоряжение эсэсовца свои накопления. Ведь при депортации из Германии советским гражданам разрешалось захватить с собой лишь чемодан с личными вещами и одеждой плюс 100 марок. Коротков отдал Хайнеманну тысячу.
Игра была все той же. Но наш разведчик обставил все это красиво, сказав, что пусть уж Хайнеманн на эти деньги оплатит свое парадное обмундирование, все равно пропадать его маркам. Дважды 22 и 24 июня немец вывозил Короткова в город, высаживая где-нибудь около метро. Часа через два подбирал в другом назначенном месте, и они возвращались в посольство. За это время Коротков звонил по телефону-автомату «Корсиканцу» и «Старшине», передавал инструкции, рацию, шифры, деньги…
Опасно смертельно. Ведь уже шла война, а тут советский разведчик расхаживает по Берлину да еще встречается с агентами. Окажись Хайнеманн провокатором, Короткова не спас бы никакой дипломатический паспорт. Он бы мог запросто навсегда исчезнуть в подвалах гестапо. Ведь формально Коротков все время находился в посольстве. 2 июля, когда советские дипломаты уезжали из Берлина, он попрощался с начальником охраны. Тот дал понять, что понял: «красавица немка» тут ни при чем. «Возможно, — сказал Хайнеманн, — мне придется когда-нибудь сослаться на эту мою оказанную вам услугу. Надеюсь, она не будет забыта».