— А кто из всех здесь живших товарищей по разведке был вам ближе всего по духу?
— Безусловно, Дональд Маклейн. Ким Филби тоже был из Кембридж файв, и тоже интеллектуал. Они годами вместе работали на Советский Союз. Но я назвал Маклейна.
— Многие ваши коллеги по Службе считают, что из всех людей вашей профессии, волею судьбы и разведки попавших в Россию, именно вы отлично адаптировались и страна — по-настоящему ваша. Прилагали героические усилия? Или Ида Михайловна сыграла важную роль? Один язык выучить, как сами сказали, в зрелом возрасте, чего стоило.
— У меня такой характер. Умею хорошо адаптироваться везде, куда меня забрасывала жизнь, даже в тюрьме Уормвуд-Скрабс приспособился. Стараюсь всегда найти позитивные обстоятельства. Есть такая американская песенка: «делайте ударения на позитиве, отстраняя все, что в негативе». Это я унаследовал от моей мамы. Она всегда была очень позитивной, оптимистичной, всегда в хорошем настроении.
— Шутка, юмор помогают прожить дольше. Так?
— Ну, я не такой уж сильный шутник, а насчет юмора, ха-ха-ха, все в порядке. Однажды на встрече с товарищами по Службе в Ясеневе я сказал: «Вы видите перед собой иномарку, которая очень хорошо адаптировалась к русским дорогам». Юмор оценили.
— Насколько я знаю, вы — один из немногих сотрудников спецслужб других стран, ставший полковником Службы внешней разведки России.
— Нет-нет, все были полковниками.
— Но это же признание. Было приятно?
— Э-э-э… Признание, да, приятно. Но я этому придавал не особенно большое значение. А вот то, что меня включили в число нелегалов внешней разведки, — огромная честь! Тогдашний руководитель Управления «С» Вадим Алексеевич Кирпиченко меня очень хорошо знал, прекрасно относился. Мы много путешествовали по России — от запада до Дальнего Востока. И этот факт причисления меня к Службе нелегалов был и по-прежнему остается для меня самым большим признанием.
— Ваша книга «Прозрачные стены» переиздается, и каждый раз, покупая новое издание, я надеялся: может быть, вы поведаете что-то еще о более сокровенном, с советской разведкой связанном.
— Нет, я написал все, что хотел. Не могу придумывать. Новых глав не будет. Мне очень помогала моя невестка, она хорошо пишет. Я ей рассказывал на моем русском, она излагала это на русском хорошем.
— В книге вы оцениваете людей с точки зрения разведчика. И некоторые ваши изречения мне запомнились.
— Да? Приятно. Какие же?
— Люди любят говорить…
— …И когда ты их слушаешь, считают тебя хорошим собеседником. Это относится ко всем странам и эпохам. Даже здесь, в К., мы видимся с одним человеком, который, приходя, любит говорить со мной. А я слушаю, правда, не всегда его понимаю, но это не имеет значения. Я иногда позволяю себе задать ему вопрос, и он отвечает.
— Или еще одно изречение. Можно не рассказывать всю правду, а ограничиться лишь частью ее. И этого достаточно.
— Это известные методы, не пугайтесь, иезуитов. Называется «экономия правды». Ты не говоришь ложь, но не открываешь всей правды, когда это не принципиально. Я предпочитаю не огорчать человека без необходимости, обходясь молчанием или высказывая сдержанное одобрение тому, что он делает. Люди не очень-то интересуются твоим мнением. Им нравится, когда их внимательно слушают, ограничиваясь поощрительными замечаниями или наводящими вопросами. Они уйдут с убеждением, что вы прекрасный собеседник, хотя на самом деле вы вообще не высказывались, а лишь внимательно слушали.
— В работе разведчика помогало?
— Наверное, да, наверное.
— А что из вами в разведке совершенного вы считаете наиболее удачным?
— Берлинский туннель.
— Мне не совсем понятно, как вы передавали информацию советской стороне. Вы — в Западном Берлине, наши — в Восточном.
— Так я вам расскажу. Не слишком трудно. Когда я служил в английской разведке в Берлине, две части города соединяло так называемое скоростное метро, однако наземное. Встречался я с советским товарищем примерно раз в месяц. У меня были документы английской разведки, я садился в метро в Западном Берлине, выходил в Восточном. Проверялся, и там меня уже ждала машина. В ней сидел мой куратор. Мы ехали в Карлсхорст на явочную квартиру, я передавал пленки, мы беседовали. Иногда позволяли по бокалу «Цимлянского шампанского».
— Французы вас бы не поняли.
Блейк рассмеялся:
— Знаю, для них это вино с газом, но я его очень люблю. Потом меня снова довозили до границы, и я приезжал на метро домой.
— Меня поразило, как вы бежали из тюрьмы, как сломали руку.
— Вот, посмотрите, до сих пор след остался. — И Георгий Иванович — Джордж Блейк показал мне действительно здорово выпирающую кость над кистью левой и довольно мускулистой руки. — Пока я два месяца прятался у друзей, боль прошла. Но до сих пор иногда чувствуется.
— Вы бежали из Англии — через Европу до Восточного Берлина, прячась в сколоченном жестком ящике с деревянным настилом под машиной. Наверняка это было мучительное путешествие.
— Ну, я же не все время в нем, в ящике, прятался. Только в важные моменты, когда мы пересекали границы. Семья, меня перевозившая, была с двумя детьми. Они здорово рисковали. И на судне, плывшем из Англии на континент, было правило: в машине на палубе они оставаться не могли, надо идти в салон. А я остался. Да, лежал там, потом сидел, мог свободно дышать. Когда приехали в бельгийский Брюгге, пришлось снова залезать в ящик.
— Утверждают, будто советская разведка знала, что вы вот-вот должны добраться до Восточного Берлина, и даже помогала вам. Ждала?
— Нет. Это не так. Когда мы доехали до германской границы, я опять ненадолго спрятался. Не знал никто. Но мне повезло.
— Вы — везучий.
— Мы приехали в Берлин, и обстановку в нем я изучил очень хорошо, ведь долго жил там. Подъехали к контрольно-пропускному пункту ГДР, и за полкилометра до него я вышел, поблагодарил друзей, простился. Немного подождал, дошел пешком до немецкой восточной заставы. Обратился к офицеру: хочу поговорить с советским представителем. Начались понятные вопросы: зачем? А кто вы? Я вежливо попросил немца не беспокоиться, вызвать поскорее русского офицера, которому все объясню.
— Вы же хорошо говорите по-немецки. Помогают языки?
— Да. И немец не слишком охотно, но вызвал советского представителя. Пришел молодой человек, которому я сказал, кто я. Он понял, но попросил подождать два часа: «Сейчас глубокая ночь. Завтра утром приду и разберемся». Мне дали комнату. Усталым я был очень. Путешествие оказалось волнующим и долгим. Сразу заснул.
— Заснули? Георгий Иванович, какие же нервы надо иметь!
— И на следующее утро, когда я завтракал, открылась дверь. Вошел человек и сказал: «Это он». Это был офицер внешней разведки Кондрашев. Меня сразу узнал.
— Он закончил службу генерал-лейтенантом.
— Он меня знал, потому что мы вместе работали в Англии. Кондрашев так обрадовался! Он меня взял с собой, и мы поехали в Карлсхорст. Там я пробыл три дня, а потом на специальной машине крупного начальника он проводил меня в Москву.
— Георгий Иванович, вы вспоминали свою жизнь. Чего в ней только не было. А можете сказать, что вы — счастливый человек?
— Да, я — счастливый человек, very lucky man, exceptionally lucky. Но я не верю в жизнь после смерти. В детстве хотел стать священником, но с годами прошло. Как только наш мозг прекращает получать кровь, мы уходим, и после не будет ничего. Ни наказания за то плохое, что сделали, ни награды за совершенное хорошее.
— Вы ощущаете себя исторической личностью? На вашем примере учились целые поколения людей схожей профессии. Филби, вы, Коэны… Не было бы всех вас, история, возможно, пошла бы по-иному. Значит…
— Нет. Все равно я не историческая личность. И знаете почему?.. Нам не дано предсказать, что люди будут думать через 100 лет и какие у них будут отношения к нам, живущим сегодня. Не стоит замахиваться на непредсказуемую историю. Посмотрите, как изменялись отношения к событиям, происходившим меньше ста лет назад.
— Многие в солидном возрасте подводят определенные итоги. О чем можете сказать: это в моей жизни удалось, а вот это — получилось не совсем? Есть ли в чем-то разочарование?
— Я смотрю на мою жизнь, как на одну ситуацию, которая естественным образом вытекает из предыдущей. Это, можно сказать, эволюционный путь. Не было бы одного, не произошло бы и другого, логично вытекавшего из предыдущего. Оглядываясь назад, все кажется логичным и закономерным. Даже когда я оказался в Москве, последовало воссоединение с мамой, с сестрами, потом уже с сыновьями. Интересный период встреч, чуть не 20 лет спустя. Приезд мамы сюда — одно из важнейших событий. Она все это организовала. Причем всегда верила в это. Когда впервые услышала мой приговор — 42 года тюрьмы, вынесенный в Англии, мама взяла два огромных сундука, они до сих пор стоят у нас в московской квартире, и аккуратно сложила туда всю мою одежду, уверяя всех: «Она Джорджу еще пригодится». Как она могла предугадать, что со мной в тюрьме будет? Но уже всего через шесть лет приехала с этими здоровыми сундуками ко мне в Москву. И я эти вещи носил. Даже пальто, в котором я вернулся еще из Кореи. И как долго прожила мама.
— Вы сохранили связь с сыновьями, с Англией. А что для вас Россия? Как вы к ней относитесь?
— Это самые счастливые годы моей жизни. И самые спокойные. Когда работал на Западе, надо мной все время висела опасность разоблачения. Было именно так. Тут, в Москве, я чувствовал себя свободно. Очень важный момент. Как это слово — «перипетии»? Все эти перипетии судьбы привели к чуду. В Англии — связь с детьми и внуками, которые часто ко мне приезжают. Здесь — жена и сын, которые очень любимы. У меня девять внуков. Сын Миша — мудрый человек, мы с Идой его очень уважаем. У них с женой ребенок, а теперь они взяли девочку — родом из Средней Азии, с огромными глазами. Мы все ее так любим.
— Многие разведчики прожили долгую жизнь — Герой России Александр Феклисов ушел в возрасте за девяносто…