— Я его знал, мы бывали в клубе ветеранов.
— Другой Герой России Владимир Барковский до восьмидесяти с лишним играл в теннис.
— И рассказывал мне, что еще и в волейбол.
— Ваш друг Вадим Кирпиченко прожил до восьмидесяти двух. Старейший чекист России Борис Гудзь скончался на 105-м году… Барковский объяснял мне это тем, что мозг разведчика приучен к напряженной работе и не дает человеку стареть. Согласны?
— Может быть, но я бы посмотрел на это по-иному. Не думаю, что деятельность разведчика превращает его в долгожителя. Наоборот.
— Разведка здоровья не прибавляет?
— Не прибавляет. Но и не отнимает. Человек и стал разведчиком, потому что все это — аналитический ум, физическая форма — в нем заложены, он их развивал, достигнув высокого уровня в профессии. Скорее всего, так. Даже когда тебе много лет, можно приятно проводить время. Нет уже прежних стрессов, каких-то забот. Благодаря Службе внешней разведки я материально хорошо обеспечен. Правда, и запросы у меня весьма скромные.
— А какой бы совет вы дали людям вашего возраста?
— Если они захотят меня услышать, то пусть стараются брать от жизни все самое хорошее и меньше обращают внимания на свои года.
— Вы долгими зимними вечерами наверняка слушаете радио, смотрите телевидение. Есть какая-нибудь любимая передача?
— Люблю, когда Ида мне читает. Телевидение? Я почти не вижу. Все на слух. Слушаем «Культуру». Есть фильмы о разведке. Режиссеры снимают, актеры играют, но я сам знаю, что и как было, и все равно не возражаю. Пусть так будет.
— Let it be.
— Yes, let it be. Это мой подход к жизни. Эту песню «Битлз» очень люблю.
— Моя любимая.
— И моя.
— Сошлись. Георгий Иванович, мы с вами ровно полтора часа проговорили без перерыва, а песик, что у вас на руках, сидит, словно слушает.
— Может, ему тоже интересно. А, Плюшка? Любит сидеть на коленях, меня успокаивает.
Попросил Георгия Ивановича подписать два разных издания его «Прозрачных стен».
— Совсем плохо вижу. Поставьте мой палец под название книги, — предложил он. — Чтобы хорошо вышло.
Поставил. И Георгий Иванович вывел: «George Blake».
III. Безвестность — лучшая награда
Разведчик особого назначенияЯков Серебрянский
О Якове Серебрянском, руководителе СГОН — Специальной группы особого назначения, по идее, должно быть известно все, а на самом деле даже в серьезных книгах каждая глава или упоминание о нем сопровождается приблизительно таким комментарием: «О роли Серебрянского, руководившего этой операцией, неизвестно практически ничего». Или: «С этой поездки нелегала Серебрянского в страну Икс до сих пор не снят гриф секретности». И даже срок давности не помогает сорвать этот проклятый, может быть, и вечный, прилипший к разведчику гриф.
Некоторые историки даже саму его фамилию ставят под сомнение. Не было никакого такого Серебрянского, был разведчик Бергман.
— Но это же полный нонсенс, — пожимает плечами мой собеседник. — Отца звали Серебрянский, Яков Исаакович Серебрянский. Возможно, Бергман — это одна из его многочисленных нелегальных фамилий.
И комнатка скромной квартиры пенсионера, бывшего инженера, весьма немолодого Анатолия Яковлевича Серебрянского очень напоминает мини-музей памяти отца. Скорее, нам обоим надо торопиться, иначе опять не успеть и не рассказать о его героической жизни. Сколько раз так уже у меня бывало.
И единственный сын, кто ж еще, должен знать о Серебрянском все или почти все. У Анатолия Яковлевича была сестра, которая родилась в Брюсселе, но она уже умерла.
А у сына — фото, копии самых разных бумаг, фолианты с вырезками и награды отца.
— Я сделал альбом об отце, — показывает мне большущую книгу Анатолий Серебрянский. — Вычертил его генеалогическое древо. Отыскал некоторые документы. Вот 1908 год — первый арест отца. Я столько читал, что его взяли за убийство начальника тюрьмы — ерунда. Или вторая версия — за убийство пяти погромщиков — то же самое, чушь. Арестовали за хранение переписки незаконного содержания, имевшей отношение к тем людям, которые подозревались в убийстве начальника тюрьмы. Вот еще: в 1914 году он в списке нижних чинов, которые были ранены на Первой мировой.
Известный и рано ушедший историк разведки Анатолий Судоплатов, сын генерала Судоплатова, говорил мне: на руках твоего отца крови нет. Он не имел никакого отношения к внутренним разборкам, и здесь его руки чисты. Он не участвовал в эксах. Не знаю, можно считать убийством похищение Кутепова и обвинять в этом отца? В автомобиле, в котором везли генерала, отца не было. Да, это он организовал захват. Да, это, безусловно, сделали его люди. Но цель — не убить главу РОВС, а доставить Кутепова сюда, в Москву и устроить суд над ним. Никто не связывает действия группы отца и с убийством перебежчика Порецкого — Райсса, оставшегося до войны на Западе. Иногда имя Серебрянского ставят в ряд с фамилией Волльвебера. Немецкий антифашист — диверсант Эрнст Волльвебер и его сторонники до и в первые годы войны вели разведку, взрывали и топили корабли Германии в Балтийском море. Но и это — не терроризм, а жестокая борьба с нацизмом. А СГОН под руководством отца, да, совершала диверсионные акты.
Меня интересует, что делал отец в Китае. Какие-то вещи постепенно и смутно раскрываются. Видимо, создал свою сеть, ведь там было очень много наших и много разных интересов. Естественно, я не могу знать, как они связаны, переплетаются ли между собой и какие были задумки. В Китае действовал и разведчик Эйтингон. Отец себя там хорошо проявил. Но чего добился? Может быть, то, что было на самом деле, так и останется неизвестным.
А это вы смотрите уже копии наградных документов. Два ордена Ленина — первый он получил в 1936 году за довоенные операции, второй — за подвиги в Великую Отечественную. Награжден двумя орденами Красного Знамени, медалями «За оборону Москвы», «Партизану Отечественной войны» I степени, «За победу над Германией», почетным оружием. Не уверен, есть ли в разведке еще кто-то, дважды отмеченный Знаком Почетного чекиста, как Серебрянский. Для разведчика этот Знак — что скрипка Страдивари для виртуоза-музыканта.
И я разделяю восхищение Анатолия Яковлевича. Сколько же совершил человек, первая Особая группа которого еще в 1930-х была переименована чекистской молвой в «группу дяди Яши». Известно, что в результате работы группы была создана широкая агентурная сеть глубокого залегания. В случае войны задачей сети было проведение диверсий на стратегических объектах потенциального противника. Кроме того, группе было дано право, так и написано в инструкции, карать на чужих территориях врагов Страны Советов, предателей, диверсантов, террористов из числа белогвардейцев. Эта Особая группа была своего рода параллельной структурой, действовала самостоятельно и независимо от разведывательной службы. И возглавлял ее уже тогда опытнейший нелегал Серебрянский. Считается, что в нашей стране именно он положил начало этому суровому направлению в работе разведки.
Видимо, Серебрянский нелегально работал в Палестине и в Польше. Считается, что ему удалось создать агентурную сеть в сионистских организациях двух этих — и не только этих — стран. В середине 1930-х он расширил резидентуры во Франции, Японии, даже в Китае, который тогда оккупировали японцы. Помимо этого резидентуры СГОН действовали на Балканах, в Германии, Прибалтике, государствах Скандинавии. Возможно, СГОН проникла и в Италию. Считается, что в Специальной группе особого назначения действовали 16 резидентур, в общей сложности 200 человек, которые вели разведку и были готовы к проведению диверсий.
Так и неизвестно, что делал Серебрянский в Румынии, за что его там задержали (и быстро выпустили) в 1931-м. Об этом в официальной биографии сообщается как-то мимоходом — «проезжал проездом», задержали — отпустили. Это же маловероятно. Но легенды для того и существуют, они были и будут.
Видимо, знакомство Серебрянского с Судоплатовым произошло в сентябре 1936 года, когда Серебрянский возглавлял Центр закордонной разведки органов безопасности. И даже сам Судоплатов об этом Центре почти ничего не знал.
Но за что же тогда трижды сажала Якова Исааковича его столь любимая советская власть, которой он так преданно служил? Ладно, в 1921-м взяли сотрудника ЧК за то, что был в молодости эсером. К счастью, продержав под следствием четыре месяца, выпустили в марте 1922-го, поняв, что с правыми эсерами у Серебрянского больше нет никаких связей. В 1938-м его пытали на допросах, хотя до этого обласкали наградами. Уже во время войны в августе 1941-го приговорили «за шпионаж» к расстрелу, а помощницу — жену Полину, лейтенанта госбезопасности, к десяти годам. В 1956 году он, снова сиделец по так называемому «делу Берии», скончался в тюрьме от сердечной недостаточности.
Однако милейший Анатолий Яковлевич Серебрянский, которому никак не дашь его лет, поначалу расстроил меня своим откровением:
— Отец никогда, ну, почти никогда, не рассказывал о своих служебных делах. Здесь он был чрезвычайно замкнут. Не сух, однако на ласковые слова скуп. Спокойный, сдержанный, немногословный. В своем раннем детстве я отца практически не помню, разве только осталось ощущение его физического присутствия. Время от времени находил я утром под подушкой книжки-малышки, еще какие-нибудь радостные для меня безделушки. Были очень для детей забавные кусочки сахара, привозил он их из Франции. И если такой кусочек бросить в воду, то оттуда выплывает рыбка. Иногда в нечастые свободные воскресенья отец брал нас с мамой в театр. В дни больших праздников водил меня на парад и демонстрацию.
А в годы войны я очень мало видел отца. Наши режимы не совпадали. Он, как многие в те времена, возвращался в три-четыре часа утра, спал до десяти, уезжал и в очень редкие дни приезжал обедать.
Не могу припомнить случая, когда он бы повысил на меня голос. Хотя, как я себе представляю, поводов было, конечно, немало. Не помню также повышенных тонов при разговорах родителей между собой.
Значительно чаще я стал видеть отца после его выхода в отставку в 1946 году. Но и тогда он был постоянно занят, много читал, писал, переводил, я старался его особенно не тревожить. Но это — мое детство.
До вполне зрелого возраста не представлял себе, чем он занимался. Я горжусь своим отцом, хотя он сам никогда не считал себя героем. Просто делал свою работу, как этого требовала безопасность страны.
Уже взрослым я кое-что об отце узнал от мамы, от своего старшего двоюродного брата и из редких раскрытых архивов. Но большинство дел по-прежнему закрыто.
Считается, что отец работал настолько чисто, что и у нас, и в зарубежье до последнего времени практически никакой точной информации о нем и его деятельности не было. Ничего не просачивалось. И это показалось мне характерным для его рабочего почерка.
Можно было бы также предположить, что при опубликовании могут произойти некоторые события, которые способны навредить советской власти. И отец к этим событиям каким-то образом причастен. К чему тогда эти темы обсуждать? Но что могло бы нанести ущерб СССР? Например, неудавшееся покушение на посла фашистской Германии в Турции фон Папена во время войны. Советский Союз, как официально считалось, к этому покушению отношения не имел. Хотя должен был бы что-то иметь, ибо все происходило в феврале 1942-го. Но мы сказали, не наше дело, если какой-то террорист взорвался где-то на бульваре Ататюрка. Все это сто раз описано и рассказано. Потом выяснилось, что один из замешанных был действительно нашим работником, второй, как оказалось, ни при чем. Они отсидели по два года и были отпущены. Но больше подобных операций (видимо, Анатолий Яковлевич имел в виду операции неудачные. — Н. Д.) я как-то не могу обнаружить. А раз так, то я затрудняюсь говорить об этом.
— Давайте тогда о том, что точно известно.
У Серебрянского учился Абель
— Отец был хорошо знаком с Рудольфом Абелем, он же Вильям Генрихович Фишер. У отца он работал долго. С 1931-го в Особой группе, задолго до СГОНа. Как и друг Вильяма Генриховича — настоящий Рудольф Иванович Абель, тоже туда включенный. Они оба считали Якова Серебрянского «учителем», был он для них непререкаемым руководителем и близким человеком. В 1934-м Фишер вошел в Специальную группу особого назначения — СГОН.
Когда случилось несчастье — отца посадили, а СГОН разогнали, то Фишера, слава богу, не арестовали, не репрессировали, но из органов уволили. А в 1941 году выпустили отца из тюрьмы, и одним из первых его дел было разыскать Вилли. И Фишер вошел в обновленную «группу Яши». В ней, кстати, был и будущий Герой России Юрий Колесников. Да и, думаю, настоящий Абель.
Во время войны Фишер ехал куда-то с моим отцом. И Вильям Генрихович посадил меня на колени.
А когда Абель — Фишер вернулся из американской тюрьмы, он меня месяца через два разыскал и пригласил на свою дачу в Челюскинскую. Говорили и вспоминали о моем отце долго. Но рассказов об операциях, о том, что делали в войну, — никаких. Только объяснил мне, почему в Штатах при аресте взял имя Абеля.
Вильям Генрихович был у Конотопа, тогда секретаря Московского обкома партии: «Я ему рассказал о твоем отце, пусть знает. Может, и поможет». Отец тогда еще не был реабилитирован, и мы переживали. Но как мог помочь нам Конотоп? Потом звонил Вильям Генрихович мне домой, спрашивал, как живу, не нуждаюсь ли в чем-нибудь. Был он душевный, добро помнил.
Кричать только не по-русски
Зачем его отец ездил в США под фамилией Бороча, Анатолий Серебрянский не знает. Но любопытнейший эпизод, напоминающий сцену с радисткой Кэт из «Семнадцати мгновений весны», рассказал:
— Отцу пришлось лечь на операцию — аппендицит. Уговорил врача оперировать под местным наркозом. Никак нельзя было под общим: вдруг заговорит по-русски. Но плеснули на лицо, сделали по ошибке общий наркоз. И когда отец очнулся, к нему подошла медицинская сестра: «Вы так сжали челюсти, что мы боялись: вдруг проглотите язык». Заговорил бы отец не по-английски, и конец легенде. И даже в таком состоянии он сумел справиться.
Из Москвы, из Центра ему прислали деньги, чтобы отдохнул после операции. И отец поехал в самый дешевый пансионат, будучи полностью уверен, что не имеет права тратить деньги государства на себя.
Или вот вам интереснейший документ: копия паспорта Эндрю Бороча, по которому он находился в США. И подпись отца вполне подлинная. Бланк натурализации от 19 сентября 1931 года, подтверждающий то, что Бороча действительно въехал в Америку. На паспорте и на бланке две абсолютно одинаковые подписи. Никаких сомнений в реальном существовании Бороча у американцев никогда не существовало.
И сколько же легенд ходит о работе отца в Штатах. Например такая. Когда Серебрянский был в США, то контрразведка его выследила. Но президент распорядился: не сажать, а выслать его, чтобы не портить отношения с Советской Россией. Мифотворчество доходит до идиотизма. Если бы в Америке тогда знали, что Серебрянский — советский разведчик, его бы до сих пор не выпустили.
Сурова партизанская школа
В годы Великой Отечественной войны очень многие, из прошедших профессиональную школу в «группе Яши», составили основу партизанских отрядов, забрасываемых в тыл к немцам. К примеру, группу, заброшенную в Словакию, возглавлял сотрудник Серебрянского еще по началу 1930-х Николай Варсанофьевич Волков. Его часто путают с однофамильцем, попавшим под репрессии. Но Николай Волков репрессий и несчастий чудом избежал. Как рассказывает Анатолий Яковлевич, в одном из архивов отыскался запрос некого деятеля из ЦК партии. Тот спрашивал НКВД, нет ли компрометирующих сведений на Волкова Николая Варсанофьевича. Ему ответил новый начальник разведки Фитин: Волков работал в Китае в составе Особой группы. Задания ему давал находящийся ныне под арестом Серебрянский. Но против лично Волкова никаких компрометирующих материалов нет. И от Николая Волкова, грубо говоря, отвязались. Вот в какой тяжелейшей обстановке трудились чекисты, избежавшие сталинских чисток.
Волкова из Китая отозвали, работал он в центральном аппарате. Во время войны перевели в IV Управление НКВД СССР. Его группа из 19 человек очень быстро выросла в Словакии в партизанскую бригаду «Смерть фашизму» численностью в 600 бойцов. Принимала активное участие в Словацком восстании, за что Волкову было присвоено звание почетного гражданина города Банска-Бистрицы. Вот кем стали ученики Серебрянского, готовившего эти отряды. Дружеские отношения с Волковым сохранились и после войны. Он часто бывал у нас дома на улице Горького, куда мы переехали.
Вообще дом был серьезный. Целый этаж занимал нарком Меркулов. Здесь же Серов и другие руководители госбезопасности. (Уж не в этом ли московском доме установил Серов знаменитый свой камин, который в нужный момент — после ареста его протеже изменника Пеньковского — сразу припомнили? Целые куски мрамора были выломаны в Германии из того самого камина, что принадлежал гроссадмиралу Редеру, с которым мы еще встретимся в этой главе. — Н. Д.)
Но сколько пришлось перенести семье Серебрянских до этого. Пока родители сидели в тюрьме, Анатолия взяла к себе тетя — сестра его мамы. Мальчику, привычному к тому, что родители месяцами не бывали дома, и в тот раз объяснили: папа с мамой в командировке. И тетя перевезла Толю к себе. Если бы не она, считает Анатолий Яковлевич, его бы такого, как сейчас, не было бы. Ждали Серебрянского-младшего, как и десятки тысяч других малышей, детский дом и смена фамилии. Пытались помещенных в эти приюты заставить забыть, кто они, кем были их родители. И многие забывали.
А тетя не испугалась. Многие тогда отказывались от родственников и поближе, чем племянники. Началась война, и она увезла Анатолия в Омск, куда эвакуировали Наркомзем, в котором она работала. В конце 1941-го тетю вызвали в НКВД. Не пишу «неожиданно». Вызов туда всегда был неожиданным и потому непредсказуемым. Что на сей раз? Тетя на всякий случай сложила все необходимое в чемоданчик. Тихо попрощалась с племянником. И он в свои восемь лет уже понимал, что НКВД — это очень серьезно, тогда уроки жизни осваивались на ходу и в раннем возрасте. А за тетей, рассказывает Анатолий Яковлевич, приехала машина.
Вернулась счастливая: ее сестру Полину Серебрянскую, маму Анатолия, опытнейшую разведчицу-нелегала, работавшую в ссылке на лесоповале, освободили, как и Якова Серебрянского. 9 августа 1941-го Полина Натановна и Яков Исаакович были амнистированы. Вскоре мама появилась в доме на окраине Омска.
В конце 1941 года отец выхлопотал разрешение, и семья отправилась в Москву. Только так: без подписанного на высшем уровне документа возвращение из эвакуации было невозможно. И высокий улыбающийся человек в кожаном пальто, в кепке — это зимой — подхватил сына на руки на вокзале. Толя обнял отца. Наконец-то папина командировка закончилась.
Но сколько пришлось пережить до этого:
— В 1938-м при аресте, когда отец молчал на допросах, Берия написал резолюцию: «Тов. Абакумову: крепко допросить». И допросили, применяя тяжелейшие пытки. Держали в тюрьме, приговорили к смерти, — тяжело вздыхает Анатолий Яковлевич Серебрянский.
Об освобождении летом и ранней осенью 1941 года опытнейших чекистов, приговоренных к длительным тюремным срокам, а то и, как Серебрянский, к высшей мере «социальной защиты», говорят и пишут многое и многие. Среди смельчаков, обратившихся с просьбой об освобождении по одной версии — сразу к Сталину, а по другой — к нему же, только через наркома Берию, называются фамилии Судоплатова, Эйтингона и других.
Есть и такая версия: Иосиф Виссарионович «лично» вспомнил о «дяде Яше», осведомившись у Берии, где Серебрянский. Узнав от любимого — тогда — наркома, что Яша приговорен к расстрелу и ждет исполнения смертного приговора в Лефортове, недовольно нахмурился: «Идет война, а у тебя разведчики сидят по тюрьмам». Возможно, припомнилось вождю, что этот Серебрянский активно участвовал в охоте на Троцкого и был бы очень нужен, чтобы обрушить на головы фашистов хорошо отточенный карающий меч, которым он так умело пользовался. Или, может, Берия сообразил, что без Серебрянского придется туго. Ведь даже в Лефортове его подчиненные не раз вызывали «дядю Яшу» из камеры смертников. Советовались, как действовать в той или иной ситуации. И Серебрянский никогда не отказывал в консультации. После летучего совещания конвойные снова отправляли смертника на нары.
Спросил я Анатолия Яковлевича, что он думает по поводу освобождения своего отца в 1941-м:
— Был такой Константин Константинович Квашнин, он оставил свои воспоминания. Захаживал к нам домой, они с отцом хорошо знали друг друга. Квашнин был слушателем первого и единственного набора школы отца 1938 года. Судя по всему, отец набирал в ту группу на первый курс разных уже сложившихся в каких-то областях специалистов. Квашнина взяли чуть ли не из аспирантуры, был он человеком образованным. Написал об отце очень тепло. Я, правда, считаю его лестные оценки несколько преувеличенными. Это от него идет легенда, что Сталин спросил Берию, где там ваш Серебрянский. Я в это не верю. Я знаю только одно: отец был на приеме у Сталина, говорил с ним, был он там не один, со своим начальством. Мой двоюродный брат, фронтовик, профессор Минского университета, был достаточно близок с отцом, который с ним многим делился. В частности, вспоминал, что беседа у Сталина произвела на отца, человека далеко не восторженного, а спокойного, разумного, большое впечатление. Но что Сталин вдруг его запомнил среди тысяч людей, которые его посещали? Не думаю.
Поэтому верю версии Судоплатова об освобождении отца по его инициативе. Когда немцы стояли у Москвы, Судоплатов обратился к Берии. Просил выпустить опытных разведчиков. Берия лишь бросил: «Они вам нужны?» И тех, кого еще не успели расстрелять, отпустили. Ну, до чего же отвратителен цинизм сталинского наркома. Даже не спросил: «Виновны или не виновны?» И так все было ясно.
И еще надо обязательно заметить: из тюрем и лагерей было освобождено около двух десятков чекистов. Не более. Остальных успели замучить, уничтожить, сгноить в лагерях.
Кого не выпустили — погибли чуть позже. Немцы приблизились к Москве, и с узниками, не только из специальных служб, не церемонились. Так что масштабы «милости» вождя тоже не стоит преувеличивать.
Чудом избежавший высшей меры старший майор госбезопасности Яков Серебрянский был измучен тюрьмой, допросами, пытками. Годы в тюрьме вымотали донельзя. Наступили решающие дни войны, судьба страны — на волоске. Но как пишут в своей книге «Легенда Лубянки. Яков Серебрянский» Иосиф Линдер и Сергей Чуркин, дядя Яша был в тяжелейшем состоянии, и таком, что даже ему, несгибаемому, понимающему, что дорог каждый час, пришлось месяца два после тюрьмы лечиться, затем восстанавливаться. По свидетельству сына Серебрянского, его отец даже перенес инфаркт. Но поднялся на ноги.
Сразу после этого владельцу нового кабинета на Лубянке приказали создать Особую, Специальную группу — ее в разных источниках и называют по-разному. Сами участники предпочитают говорить «группа “Я”». Костяк, основу составили прежние сотрудники СГОН. В нее вошли те, кто знал иностранные языки, уже успел побывать в шкуре нелегала, имел опыт работы за границей и участвовал в боевых операциях.
Суть одна: опытные разведчики вместе с обученными Яковом Серебрянским новичками должны были действовать в тылу врага. Задача — разведка, террор, диверсии. 3 октября 1941 года группа стала официально именоваться 2-м Отделом зафронтовой работы НКВД.
И Серебрянский тут же взялся за дело. Он сумел организовать совершенно секретные школы для обучения разведчиков-диверсантов. Подготовка велась исключительно профессионально. Вел ее и сам Серебрянский. До ареста носил два ромба — был старшим майором госбезопасности или, по-армейски, командиром дивизии. В принципе, это генеральская должность. Когда его освободили в 1941-м, то, заставив некоторое время понервничать, присвоили звание полковника. Всем, кого освобождали и аттестовывали, давали звание на ступень ниже.
Потом его ученики действовали в Западной и Восточной Европе. Вели разведку, участвовали в диверсиях. В тылу врага сражались отлично подготовленные советские нелегалы.
По дошедшим до широкой публики весьма отрывочным воспоминаниям выпускников секретных школ, назову их «школами Серебрянского», можно представить, что они умели проникать на секретные и хорошо охраняемые объекты врага. Занимались минированием и диверсиями, выводя из строя новейшую военную технику противника.
Чтобы хотя бы приблизительно представить, что это были за группы, я обратился к признаниям Анатолия Яковлевича Серебрянского, сделанным во время нашей встречи. Он вспоминал, как в 1942 году в Малаховке готовился к заброске в тыл врага отряд. В нем — венгры и австрийцы. И отец взял с собой сына, разрешил даже пострелять из боевого оружия и пообщаться с бойцами-австрийцами — высокими, стройными парнями. Уже взрослыми, активными, дружелюбными. Толе понравился симпатичный парень Андре Залка — сын героя гражданской войны в Испании генерала Мате Залки.
Это были не пленные, а, скорее всего, люди, присланные из Коминтерна. Хорошо говорили по-русски. В Советском Союзе они жили, работали, а пришла пора — были готовы его защищать. И что бы ни говорили о Коминтерне, как бы его теперь ни клеймили, каких бы ярлыков ни навешивали, надо честно признать: проверенные кадры отечественная нелегальная разведка черпала именно в его бездонных, невидимых миру недрах. До определенного времени между Коминтерном и внешней разведкой существовали отношения полного взаимопонимания. Вот и Серебрянский поддерживал добрые отношения с Иосифом Пятницким. До войны тот координировал в Коминтерне работу специальных служб.
Пятницкий был расстрелян в период репрессий. Но старые кадры ИНО и ОГПУ, к которым, понятно, относился и Яков Серебрянский, использовали установившиеся связи с Коминтерном и во время Великой Отечественной войны.
В конце июня 1941 года Георгий Димитров, генсек Коминтерна, встречался с Молотовым, и нарком иностранных дел СССР сказал ему, что коммунисты должны принимать всегда и везде самые решительные меры, чтобы помочь советскому народу в его борьбе с фашизмом.
Задача перед Коминтерном ставилась такая: организовать саботаж и диверсии в тылу противника, создавать там партизанские отряды, разлагать войска фашистов, особенно союзников Германии — румын, венгров, итальянцев. И третья задача, в ту пору видевшаяся исключительно сложной, — организовать разведывательную работу в странах Европы. Дело в том, что в Болгарии, Румынии, Словакии, Польше агентурная сеть Коминтерна была загнана в глубокое подполье, потеряла связь с советской резидентурой и с Коминтерном. Немецкие спецслужбы действовали исключительно эффективно. До Советского Союза удалось добраться лишь немногим членам этих разгромленных групп. Можно легко предположить, что и они влились в состав СГОН.
Далеко не всё, особенно поначалу, шло успешно. Так, в Болгарию были заброшены разведывательная диверсионная резидентура особой группы «Братушки» и похожая резидентура, созданная по линии военной разведки. Их работа в Болгарии в августе — сентябре 1941 года закончилась неудачей. Из 53 человек 37 были быстро арестованы.
Этому есть свое объяснение. Забросить диверсионные группы с оружием, рациями, продовольствием и прочим снаряжением на чужую территорию всегда было исключительно сложно. Но если там уже существовали подготовленные, обученные агенты, заранее созданы секретные, подпольные базы, на которых хранится все необходимое для диверсионных групп, то выполнение задачи существенно облегчается.
Где действовал австро-венгерский отряд или, как в ту пору говорили, контингент, который подбирал, формировал, готовил и забрасывал за линию фронта Яков Серебрянский, неизвестно. Что конкретно совершено этими героическими людьми, тоже пока под секретом.
Попробую обратиться к очень взвешенным, сдержанным воспоминаниям Героя России Юрия Колесникова, «действительного члена Группы “Я”». В первые годы войны он готовился к работе во вражеском тылу под руководством Серебрянского. Вместе с ним в уфимской спецшколе проходили подготовку немцы — бывшие офицеры вермахта. И вовсе не сдавшиеся в плен. А еще те, кто отслужил в Германии, а потом воевал в гражданскую в Испании на стороне республиканцев. После поражения эти члены интербригад обосновались в СССР. Началась Великая Отечественная, и немецкие антифашисты с отличной своей подготовкой вошли в различные специальные группы. Они не только учились сами у Серебрянского и его помощников, но и передавали опыт будущим разведчикам, таким как, к примеру, легендарный Николай Кузнецов.
Необходимо упомянуть здесь и «Красную капеллу». Существует твердое убеждение, что к августу 1942 года она была уничтожена вся и поголовно. Однако это не совсем так. Некоторым антифашистам, нашим помощникам, все же удалось избежать ареста. В частности, это относится к тем, кто действовал в Гамбурге. Агенты этой группы, которая была создана Серебрянским и Эйтингоном, не были напрямую связаны с группой Харнака — Шульца-Бойзена. Они работали в основном в «Фарбен индустри» и «Тиссене», а также в порту Гамбурга. Все эти люди, а также еще несколько агентов влияния, ушли в подполье. К сожалению, о их деятельности известно совсем немного. Но можно предположить, что и они не были обойдены вниманием Серебрянского.
А в конце войны Яков Серебрянский вместе с Абелем — Фишером и другими профессионалами разведки участвовал в операции «Березино». Авторство операции приписывают сотруднику IV Управления НКВД полковнику Маклярскому. Сталину идея понравилась.
Тогда отряд НКВД месяцами и до самого мая 1945 года дурачил фашистов, маскируясь под немецкую часть, сражающуюся с Красной армией в ее глубоком тылу. Из Берлина летели на помощь «своим» опытные офицеры, диверсанты, сюда перебрасывались оружие, деньги, продовольствие. Спускавшихся на парашютах немцев встречал, чтобы сразу не разочаровывать, сухощавый офицер вермахта в относительно отглаженной форме. Он же Абель — Фишер. Из семейной переписки Вильяма Генриховича удалось мне узнать, что появлялся в том чекистском отряде и Яша — Яков Серебрянский. Не сомневается в том, что он мог туда выезжать, и его сын Анатолий Яковлевич.
Полковник справился с гроссадмиралом
Почему-то точно установлено, что Яков Исаакович привлек к сотрудничеству — не буду писать, завербовал — взятого в плен фашистского гроссадмирала Редера, возглавлявшего до 1943-го ВМФ Третьего рейха.
Но как такое удалось? Эту историю хорошо знает Анатолий Серебрянский, поскольку слышал ее от самого Павла Анатольевича Судоплатова.
— Арестованного в 1945-м Редера привезли из Германии и поместили на даче Судоплатова. Адмирал и не подозревал, что это за место. К нему подселили моего отца. Он знал немецкий в совершенстве, хотя не уверен, что его произношение было настолько безукоризненным, что Редер в этом не усомнился. С другой стороны, адмирал мог предположить, что сосед-бизнесмен общается с ним на одном из многочисленных немецких диалектов. Отец говорил по-французски, по-английски, на иврите — недаром много лет проработал нелегально в Палестине, Франции, Бельгии, Скандинавии, Китае, Японии и много где еще. Вообще всем членам моей семьи языки давались легко. Мама прекрасно говорила по-французски. И настолько это в нее вошло, что перед смертью она вдруг заговорила по-французски. Почему, я не понимаю. Может, из-за того, что они там долго жили?
Тут я позволю себе сделать одно предположение. Когда отец обосновывался как разведчик-нелегал в какой-либо стране, он пользовался разными легендами. Но всегда представлялся не местным, не коренным жителем, а эмигрантом, в это государство въехавшим и занявшимся в нем своим прибыльным делом. Так, в 1929-м во Франции открыл фабрику, и его деятельность никогда не вызывала подозрений. Может, эмигрировал, по легенде, из Германии или другой страны. Только не из России: в 1929-м эмигрантов оттуда быть уже не могло.
Вот и адмирал не догадывался, кто мой отец. Редеру он представился интернированным бизнесменом из Германии. А как отцу было представляться? Не полковником же госбезопасности. Говорили они только на немецком, и сомнений у Редера не возникало.
За какое-то ограниченное время, а было у него еще много других важных дел, «бизнесмен» убедил адмирала, что тому надо идти на взаимовыгодное сотрудничество с нашей страной. И можно условно назвать Редера агентом влияния. Видимо, его хорошо использовали в 1947 году в Нюрнберге. Наверное, благодаря этому избежал смертной казни. В 1955 году Редера освободили, полагаю, не без нашей помощи. Редер прожил до 1960-го.
Как умер дядя Яша
Когда 8 октября 1953-го Якова Серебрянского арестовали в очередной раз, пыток не применяли. Но как издевались! Постановление об амнистии, принятое в августе 1941 года, отменили. Завели уголовное дело на жену Полину. А Якову Исааковичу высшую меру заменили на 25 лет лагерей.
И никаких доказательств вины. Но следователь — генерал-майор Цареградский давил, требовал признания. Какого? В чем? Следователь нелепо настаивал: вы шпион — и английский, и французский. Полная нелепость. До ХХ съезда оставалось всего ничего. Многие политические, дожившие до середины 1950-х, уже были амнистированы, кое-кто и реабилитирован. Началось возвращение домой этих чудом и собственной волей и мужеством вытерпевших и выживших. Но Серебрянский попал в политические жернова, из которых было уже не выбраться.
— А что за роль вашего отца в организации некоей токсикологической лаборатории? Обвиняли и за это.
— Здесь у меня есть очень четкое понимание, — уверенно говорит Анатолий Яковлевич. — Сын заместителя наркома Ежова Семена Жуковского написал книгу о своем отце. Тот был хозяйственником, его расстреляли вместе с Ежовым. Хотя к оперативным делам отношение имел косвенное.
Жуковский-старший интересен тем, что когда после кровавого Ежова наркомом НКВД стал Берия, то произвели очередную реорганизацию. И эту пресловутую токсикологическую лабораторию у моего отца забрали и присоединили к хозяйству капитана госбезопасности Алехина. И Жуковский в своей книжке приводит выдержки из протокола допроса Алехина. Тот сообщил следствию: «Я получил химлабораторию. Я считаю, и я написал по этому поводу докладную, что эта химлаборатория — настоящее вредительство. Потому что там не было ни одного химика. Там были какие-то бывшие белые эмигранты… Надо разобраться в деятельности предыдущего руководства этой лаборатории».
Тот же историк разведки Анатолий Судоплатов пояснил мне, что химлаборатория, она же токсикологическая лаборатория, для отца была прикрытием в Москве для работы его группы. Я могу сослаться на Зою Зарубину, которая мне тоже кое-что об этом говорила. Были такие семьи разведчиков — Василий и Лиза Зарубины, Павел Судоплатов с женой, Серебрянский с моей мамой Полиной.
Мы знали, что они куда-то уезжали, откуда-то приезжали, мы всегда были рады их видеть. Но куда уезжали, мы не знали. Чем занимались, тем более. А они на работе сидели рядом в комнатах и все делали одно и то же дело. Но чем конкретно занимались? Это уже была проблема сугубо каждого. Для других их работа была абсолютно закрытой.
В 1956 году после смерти Серебрянского сына вызвал в Военную прокуратуру какой-то большой чин.
— Сообщил, что отца моего нет, — рассказывает мне Анатолий Яковлевич Серебрянский. — И вдруг спросил: «А вы знаете, что ваш отец был эсером?» Я очень удивился, но сказал, что знаю. Тела нам не выдали, отца кремировали. Где покоится прах, мне не сказали. Так что нет у нас официального захоронения. Из косвенных источников стало понятно: большая вероятность, что его прах в Первой большой братской могиле на Донском кладбище. И я взял оттуда горсть земли, положил на эту коробочку орденские планки и захоронил там.
Борьба пусть за посмертную, но реабилитацию Серебрянского шла больше 15 лет. Жена Полина Натановна писала жалобы, просьбы, обращения. Ничего не помогало.
Думаю, если бы не тогдашний председатель КГБ СССР Юрий Андропов, Якова Серебрянского не реабилитировали. Но благодаря удачному стечению обстоятельств, чистому везению, Андропову стало известно о подвигах дяди Яши. Готовилась к изданию книга о героях-разведчиках, где вдруг мелькнула и запрещенная фамилия. Андропов заинтересовался, предложил разобраться. В руки председателя попала и жалоба Полины Натановны. После тщательного расследования дела Серебрянского он был реабилитирован в мае 1971 года. Однако с реабилитацией партийной затянулось почти на два десятилетия. Решение о ней было принято только осенью 1989-го. Государственные награды Серебрянского вернули его сыну лишь в девяностые, почему-то вызвав в военкомат по месту жительства.
— Долго пришлось дожидаться очевидной справедливости. Была годовщина смерти отца, мне позвонил полковник Воробьев из внешней разведки. И сказал, что представители СВР хотят отдать долг памяти Якову Исааковичу. Я повел полковника и двух его коллег помоложе по Донскому кладбищу. Нечто вроде экскурсии. Они увидели могилы Судоплатова, Эйтингона, Молодого. Надо время от времени устраивать такие поездки, чтобы молодые запоминали фамилии знаменитых разведчиков.
Те, кто говорит сегодня о моем отце, отзываются о нем хорошо. С уважением к нему и к нашему прошлому.
Серебрянские — бессребреники
— Анатолий Яковлевич, а у вашей мамы было какое-то звание?
— Маме присвоили звание лейтенанта госбезопасности в 1937 году. Когда перед этим они ездили вместе с отцом и были нелегалами, он не позволял себе жить свободно и тратить деньги на маму. Ей командировочные не платили, она не была работником органов. Просто ездила с отцом. Буквально так. А звание присвоили за год до ее ареста.
— А потом это звание отобрали?
— Она больше там не работала. В какой-то момент отец решил отправить маму в Париж. Надо было передать деньги агентам. Трудился там некий Гарри. (Видимо, речь идет о «Гарри» — Анри Робинсоне, руководителе разведывательной сети госбезопасности, вошедшей впоследствии в «Красную капеллу». Робинсон погиб в немецком концлагере в начале 1945 года. — Н. Д.) Я не знаю, были ли какие-то еще способы передачи, но отец избрал такой. А мама в это время официально в органах не состояла. И возник вопрос: на что она будет в Париже жить? И они всерьез об этом думали.
Еще эпизод на ту же тему. Отцу надо было оплатить в Испании покупку не чего-нибудь, а самолетов. Ни чеков, ни переводов в ту пору не было, да и операция была непростая. И отцу прислали туда чемодан денег. Он на этом чемодане спал, пока, наконец, не удалось расплатиться с фирмой. Или когда мы жили на улице Горького, вся мебель в квартире была в бирках от хозяйственного управления НКВД. Своего — ничего. После войны отцу пришлось выйти на пенсию. Ему предложили: можно списать какую-нибудь эмку, а вы ее купите. Но он твердо сказал «не надо», хотя машину водил хорошо.
— А что еще рассказывала мама?
— Она рассказывала больше отца. Но не о разведке, не об оперативных делах, а о собственных впечатлениях. Во Франции какое-то время работала одна. И вздыхатели-французы ее примечали. Почему нет? Молодая и красивая одинокая женщина. «Я плавала по Сене и ко мне привязался какой-то молодой человек с назойливыми ухаживаниями. И вдруг этот молодой человек спрашивает меня о пароходике, который толкает баржу: слушай, а как это называется по-французски? Каким образом я вспомнила это слово, как оно всплыло, я не знаю». Какие-то совсем частные моменты. После рождения и скорой смерти моей сестры мама выходила на улицу, и полицейские говорили ей: «Побольше ешьте, мадам Лебанон, обязательно ешьте». Такая она была тощая.
— А почему мадам Лебанон?
— Это, по легенде, их с отцом фамилия.
— Когда вашу маму выпустили из тюрьмы в середине 1950-х, ей дали пенсию, какие-то льготы?
— Нет, что вы. Ее освободили и выслали из Москвы, по-моему, это был 1956 год. Она жила в Щекине, поехала к моему старшему двоюродному брату, сотруднику военкомата. Потом мама добилась реабилитации своей, затем и отца. Вернулась, кажется, в 1969-м, и тогда дали ей пенсию, комнату. Все тянулось долго-долго.
— Под занавес нашей беседы спрошу: почему все-таки ваш отец упорно молчал о работе и после того, как ее покинул? Поверьте, у многих разведчиков появляется тяга поведать, поделиться опытом.
— Я думаю, не у многих, у некоторых. Отец ничего не рассказывал. На всех людей его профессии, арестованных и вышедших из тюрем, влияло два фактора. Первый: ничего не рассказывать, потому что давали такое обязательство. Второй — это боязнь за своих детей. Я им сейчас расскажу, как меня мучили, а они пойдут обсуждать со своими сверстниками, как папу били. И еще неизвестно, чем это для нас закончится. Иногда мы, дети разведчиков тех лет, встречаемся — раз в год, обычно 8 мая. Обсуждаем это и понимаем, что нас берегли. Сберегли, но мы лишились той огромной информации, которую бы могли сохранить. Да, наши родители выбрали такой путь.
— А как сложилась ваша судьба? Ведь со многими детьми арестованных тоже расправлялись сурово.
— Со всеми очень по-разному. Мне дали закончить Московский энергетический институт. Когда это произошло, был комсомольцем — энергичным, увлеченным. Прихожу к секретарю парткома института, говорю, что вчера отца арестовали, а завтра выборы в какой-то комсомольский орган. Меня выдвигают. На собрании встает секретарь и говорит: вчера у него арестовали родителей. Думаю, это было протестное голосование: я получил почти 100 процентов «за». Очень сомневаюсь, что все 100 процентов меня так любили. Всю жизнь проработал по специальности в Москве. Был такой Центральный научно-исследовательский институт комплексной автоматизации. Работой был очень доволен. Немало повидал и много успел сделать. Я кандидат наук. Трудился до 75 лет. После того как я формально ушел, еще года два работал в составе «райской» группы по своей специальности. А сейчас очень много времени посвящаю сбору всех этих сведений, составлению альбомов об отце.
А скончался Серебрянский, напомню, от сердечного приступа 30 марта 1956-го в Бутырской тюрьме во время очередного допроса. Я набрался решимости и спросил сына: правда ли, верит ли он в эту версию?
— Да. Пожалуй, это правда, — вздохнул Анатолий Яковлевич. — Тяжелая работа, риск, война. Пытки в 1938-м. Сердце не выдержало. Шел отцу 64-й год. Когда отца выпустили в 1941-м, его сразу отправили в стационар на Варсонофьевскую. И он лежал там в госпитале. Потому что с сердцем у него уже тогда было плохо. Я к нему туда приезжал. У него возле кровати стоял динамик, читали сводку Верховного главнокомандования — освободили Наро-Фоминск. (Значит, это было 26 декабря 1941-го. — Н. Д.)
Был у отца помощник, адъютант, секретарь, не знаю, как его и назвать, Саша Балакин. Очень себя ругаю, что не смог с ним своевременно связаться. А когда я сообразил, что было бы очень интересно встретиться, полковника Балакина уже не было.
Саша рассказывал маме, что часто во время работы отец ложился на диван, потому что ему было плохо с сердцем. Ну и сколько можно выдерживать допросы? А до войны было все, что угодно, если следователи тогда могли мочиться на будущего маршала Мерецкова. Могли все, что угодно.
После третьего, последнего ареста все имущество Якова Серебрянского конфисковали. Потом сыну передали список. Он уместился на маленьком листочке.
Такие были тогда люди.