Евгений Примаков
Кажется странным, однако вопрос постоянно возникает: был ли разведчиком Евгений Максимович Примаков? Но разве может быть не разведчиком человек, больше четырех лет руководивший отечественной внешней разведкой?
Чтобы покончить с сомнениями на сей счет раз и навсегда, приведу несколько дат. 30 сентября 1991 года академик Примаков назначается руководителем Первого главного управления (ПГУ) — внешней разведки, первым заместителем председателя КГБ СССР. Он же первым в истории этой организации отказался от высоких генеральских чинов, справедливо сочтя, что звания академика и уважения сотрудников вполне достаточно для руководства разведкой.
Далее пошли мало зависевшие от Примакова хаотичные государственные реформы, начался катастрофически быстрый распад Советского Союза, и 6 ноября 1991 года ПГУ КГБ СССР переименовали уже при Примакове в Центральную службу разведки, а 18 декабря того же года Ельцин подписал указ о создании Службы внешней разведки (СВР) Российской Федерации.
И здесь первый президент России крепко задумался: академик Примаков никак не относился к числу его фаворитов. Не лебезил, не льстил, не нахваливал, относился к Борису Николаевичу с уважением, не проявляя, впрочем, многими коллегами напоказ выставляемого подхалимского подобострастия. Новый глава государства присмотрел даже своего верного человечка на важнейшую, Ельцин это понимал, должность. А необходимость замены Примакова Борис Николаевич объяснил ближнему кругу, что было особенно поразительно при его-то всем известных пристрастиях, склонностью Примакова… к выпивке. Действительности это совершенно не соответствовало.
Все же Ельцина уговорили не совершать опрометчивого шага, поразмыслить, хорошо все обдумать и даже побывать в штаб-квартире СВР. Здесь он и появился в момент своих тягостных раздумий, став первым руководителем России, нанесшим визит в Ясенево. Кстати, потом его примеру последовали и будущие президенты России Владимир Путин и Дмитрий Медведев, которых, сам этому свидетель, сотрудники СВР каждый раз принимали с искренним энтузиазмом.
Почему известный востоковед, журналист и собственный корреспондент всесильной тогда газеты «Правда» на Ближнем Востоке (он «просидел» четыре года в Каире), член-корреспондент и затем академик сам пошел в разведку? Вот в чем настоящий вопрос.
И вот сугубо правдивый, без преувеличений ответ: чтобы спасти СВР от неминуемого разрушения, предназначенного ей всем ходом непредсказуемой ельцинской эпохи.
Но разве были у Евгения Максимовича какие-то связи с Комитетом госбезопасности? А как без них? Знаменитый востоковед, немало поколесивший по Ближнему Востоку, лично знакомый с властелином Ирака Саддамом Хусейном, его министром иностранных дел Тариком Азизом, с лидером курдов Барзани, разве только не с обожествляемым в Палестине Ясиром Арафатом… Уже как член правительственных делегаций Примаков наведывался в Объединенные Арабские Эмираты, Кувейт, Саудовскую Аравию, Иран, Турцию… Он знал всех политических деятелей, вершивших большую политику на Ближнем Востоке и во многих других мировых регионах.
Было бы наивно думать, что аналитические записки академика о положении в той или иной части планеты читали лишь в Центральном комитете КПСС. Понятно, что в закрытую рассылку включалось всё, имевшее отношение к большой международной политике. Неужто в число редких читателей не входили руководители КГБ, ГРУ и других закрытых ведомств? Да как бы им справиться со своими многотрудными обязанностями без таких блестящих аналитиков, как Примаков? Могу представить, что на официальных встречах ему задавали уточняющие вопросы, ставили связанные сугубо с их специфическими ведомствами аналитические задачи. Ясно, что заданий по вербовке, закладке тайников и привлечению к сотрудничеству надежных источников никто Евгению Максимовичу не давал. Кто посмел бы? Да и использовать в разведывательной работе собственных корреспондентов центральных газет, а что могло быть «центральнее» наицентральнейшей «Правды», в советские времена категорически запрещалось. Однако авторитетным мнением Евгения Примакова о возможных действиях лисы Арафата или о взаимоотношениях египетского президента с американцами, предполагаю, интересовались не только в ЦК КПСС на Старой площади, но и на Лубянке.
В советскую эпоху было заведено, что все без исключения в зарубежные командировки отправлявшиеся проходили оформление через Центральный комитет партии. При выезде им давали ознакомиться с Инструкцией о правилах поведения за рубежом. Ясно, что не избежал этого десятилетиями заведенного порядка и член КПСС тов. Примаков Е. М. И в ответ на такую «заботу», об этом даже не говорилось, а само собой подразумевалось, Евгений Максимович щедро и в высшей степени профессионально готовил личные, без правдинского пафоса, записки об истинном положении в той или иной части света. Плодами его обезличенных размышлений и наблюдений пользовались все — от генсеков до чекистов.
Вряд ли у кого-то из представителей науки и серьезной журналистики той эпохи было больше раскиданных по всему миру друзей и знакомых, чем у обладающего необыкновенной харизмой Примакова. Востоковед по образованию, он хотя и изучал арабский, иногда пользовался услугами переводчика при переговорах с деятелями Ближнего Востока. В остальном ему хватало и английского.
А в 1991 году приезд Ельцина в «лес», как между собой называли Ясенево разведчики, произвел нечто, похожее на фурор. Его выступление перед руководством СВР было необычным. Честно признался, что испытывает определенные сомнения относительно компетенции Примакова. Тот работал в разведке недолго, его нельзя отнести к испытанным профессионалам. Хватит ли у новичка опыта и авторитета для создания принципиально новой, совершенно самостоятельной Службы, подчиняющейся непосредственно ему, президенту России? Как будто до этого разведка подчинялась кому-то кроме главы государства!
У самого Примакова оставались некоторые, таившиеся глубоко в душе, наружу не выходящие колебания. Была группка людей, среди них и разведчики, и аппаратчики, возможно, и искренне полагавшие, будто Прим (так его называли за глаза) не потянет. Поздний — по возрасту — приход в Ясеневский лес мог, по их мнению, сказаться на эффективности оперативной разведработы. Потребуется слишком много времени, чтобы вникнуть. А надо еще и завоевать доверие не только у авторитетных в профессиональной среде заместителей, но и у сотрудников, которым тоже палец в рот не клади. Все бывалые, все, как говорили тогда о загранработниках, хорошо объезженные.
Подобные сомнения посещали и самого кандидата на пост директора по существу новой Службы. Они перекрывались тем, что Евгений Максимович понимал — эта работа нужна стране. И промедление, остановка деятельности внешней разведки неизбежно скажутся на безопасности России. Пусть высокий стиль, но такова была суровая правда жизни.
Скажу и о другом. Примаков, которого Ельцин считал человеком Горбачева, нуждался в определенной передышке. Публичности в тот момент, когда многое решалось криками и громкими обвинительными речами, политическому деятелю Примакову не требовалось. Этим с успехом занимались другие, умело пробиравшиеся к ельцинскому трону. А Евгению Максимовичу переход на работу в подмосковный лес давал возможность вплотную заняться делом государственной важности.
И если в первые недели к академику относились если не со скепсисом и недоверием, а с определенной настороженностью, то вскоре эти понятные чувства исчезли. К тому же некоторые разведчики знали Евгения Максимовича по заграничным командировкам. Другие читали его аналитические труды. А молчаливое и как всегда выжидавшее большинство быстро уразумело: в период эпохальных потрясений этот серьезный, уже немолодой руководитель не даст никакой из конкурирующих спецслужб подмять, проглотить, присоединить к себе внешнюю разведку.
В ту пору атаки на нее уже готовились, и сотрудники СВР, привыкшие заглядывать вперед, мыслить стратегически, увидели в Приме фигуру могучую. Ведь на их глазах пал всемогущий КГБ. Разогретая спиртным и демагогическими речами толпа снесла памятник Феликсу Дзержинскому, а начальство комитета смотрело на происходившее, спрятавшись за плотные шторы. Никто не попытался выйти на площадь, вступить в тяжелую дискуссию, уж не говоря о том, чтобы защитить в данном случае ни в чем не повинного основателя ЧК. Теперь многие говорят, мол, пора восстанавливать. А где были, когда монумент сносили? Неужели ни у кого не хватило мужества хотя бы вступить в разговор, попытаться убедить? Ведь зачинщики же убеждая, нагло врали и одурачивали возбужденную толпу. И железный Феликс исчез не только по вине ненавидевших его маргиналов.
В Примакове же опытные, прошедшие хорошую школу разведчики быстро рассмотрели защитника. И ему, и им, призванным выполнять задачи по обеспечению безопасности молодой страны, отступать было нельзя. Да и некуда.
К тому же аналитики внешней разведки без всякой команды, по собственному почину изучили возможные кандидатуры всех претендентов на директорское кресло. По логике и смыслу выходило, что лучшего руководителя, чем Евгений Примаков, нет. Но логика в начале 1990-х была не в почете. Некоторые назначения никаким объяснениям не поддавались. Как, впрочем, и иные увольнения. Но во внешней разведке вопреки всему в логику верили.
Короче, в Ясеневе, к удивлению Ельцина, спокойно, но твердо высказались за Примакова. Открывший обсуждение первый заместитель директора Вячеслав Иванович Гургенов, которого в разведке уважали все, как всегда, был краток, доказателен, логичен. Вывод: только Примаков.
За ним взял слово Вадим Алексеевич Кирпиченко, о нем в этой главе я еще расскажу. Выступление человека, который когда-то принимал Примакова в члены партии, произвело большое впечатление. Напомнил: в разведку приходит не новичок, как полагают некоторые, а руководитель нескольких важных государственных международных научных институтов, многие годы поддерживавший рабочие контакты с Первым главным управлением КГБ СССР.
И Борис Николаевич, редкий случай, согласился с чужим мнением. Признался, что люди из его окружения советовали заменить Примакова, «но в результате состоявшегося обмена мнениями я понял, что они были не правы».
По своей вошедшей в традицию привычке подписал на глазах у всей разведки указ о назначении Примакова и, по словам очевидцев, разорвал бумагу, где значилась совсем другая фамилия. С того момента и до начала января 1996 года Евгений Максимович верой и правдой возглавлял СВР в качестве директора.
Когда в декабре 1995 года поползли упорные слухи о назначении Примакова министром иностранных дел вместо Андрея Козырева, мы с журналисткой Еленой Овчаренко не преминули осведомиться у академика-директора, с которым не раз встречались в его кабинете, правда ли это. На что получили довольно прямой ответ: «А почему вы думаете, что Смоленская площадь мне больше по душе, чем Ясенево?»
Но пришло время уходить. И на прощание Примаков произнес искреннее, не директорское, о том, что прирос к разведке и провел в ней свои лучшие четыре года и четыре месяца. Вырвалось и абсолютно откровенное: «Ухожу от вас не по своей воле».
В знак признания заслуг Примакова его имя выбито золотыми буквами на огромной мемориальной стене в здании СВР. Он — среди самых выдающихся советских, российских разведчиков. Портрет Евгения Максимовича висит на почетном месте. Он и ушел, и остался. Он стал совершенно своим, родным.
А его переезд 9 января 1996 года в мидовскую высотку обозначил, как впоследствии выяснилось, начало новой международной политики молодой России.
Царство «дяди Жени»
И тут отвлекусь на время, нырну — и вас приглашу — в собственное счастливое детство. Пусть подобные знакомства числятся под названием «я вас знал, а Вы (с заглавной буквы) меня — нет». Я учился в одном классе со знаменитым ныне киносценаристом и режиссером Александром Миндадзе. Дружили, да и сейчас дружим. Мы жили рядом, в самом центре Москвы. И наши знакомые между собой родители, уходя куда-то на премьеры или просмотры, «подкидывали» детишек друг другу.
Отец Саши Анатолий Борисович Гребнев, один из лучших сценаристов советского, российского кино, был душа-человек, его жена Галина Ноевна Миндадзе — литератор, переводчик — гостеприимной хозяйкой. Перебрались они из Тбилиси в московскую коммуналку, устраивали в большой комнате веселые и очень достойные застолья. Нас, маленьких, за стол к взрослым не сажали, кормили отдельно.
Но мы внимали рассказам таких разных, это понимание пришло позже, режиссеров, как Марлен Хуциев, Лев Кулиджанов и Юлий Карасик. Последний почему-то считал себя гением. Вместе с нами иногда оказывался и мальчик Сережа, сын кинокритика и секретаря Союза кинематографистов Александра Караганова. Но Сережу, ныне политолога Сергея Александровича, мы не слишком воспринимали. Был он на несколько лет моложе, что в юном возрасте чувствовалось.
Как же внимательно прислушивалась малышня к взрослым. Мы далеко не всё понимали. Какие-то уже снятые, законченные, но положенные на непонятную полку фильмы. Трудности съемок кино о молодежи. Попытки Анатолия Борисовича Гребнева экранизировать казавшуюся тогда спорной «Дикую собаку Динго» — что за странное собачье имя? И замыслы его «Июльского дождя», где мой друг Сашка снялся лет через пять в крошечной эпизодической, но запомнившейся мне роли: грянул дождик, и он характерным своим жестом мгновенно накрыл голову своей курткой. Обязательный успех картин с главным героем Владимиром Ильичом Лениным. Ничего кухонного, обывательски злобного, но много мне той порой неуловимого, непонятного. И как же было интересно вникать, пусть и не до конца, в эту закрытую, недоступную жизнь.
Но, и я помню это твердо, все тогдашние и будущие великие как-то смолкали, единодушно передавая пальму лидерства за столом позже других присоединявшемуся к компании человеку по имени «дядя Женя». Он появлялся, наверное, прямо с работы, всегда в казавшейся новенькой рубашке с обязательным галстуком. И незаметно бразды правления переходили от шумных людей искусства к нему, не так, как они, а точнее, в ту пору совсем никому не известному. Тут дело не в тостах и не здравицах. Часто обходились без вина. Но «дядя Женя», никем на роль тамады не назначавшийся, вел компанию, направлял разговоры, задавал тон. Слушали и невольно, подсознательно слушались его все — уже тогда заслуженные и вскоре народные. Он царствовал на фоне всего этого интеллектуального великолепия — «Женя», «дядя Женя», еще не Евгений Максимович и не Максимыч. Но уже такая умница, такой рассказчик и мастер не просто восточных, а тончайших тостов. Неудобно писать, но Примаков — приземистый, широкоплечий, вызывающе хорошо по тем небогатым временам одетый возвышался над всей этой элитой. Не слишком замечал ползающую вокруг ребятню, было не до нас. «Дядя Женя» говорил, ввергая настоящих и отлично улавливающих его мысли слушателей то в смех, то в некое уныние, а иногда даже в будящие коммуналку аплодисменты.
Мне было даже обидно: сложно разобраться в произносимом человеком в галстуке. Он брал, я это только теперь уразумел, на несколько интеллектуальных тонов выше. Слишком глубоко для нас, рвущихся к знаниям малолеток. Евгений Максимович Примаков был таким.
Где-то почти через полвека попал на закрытую, не для наших простых ушей, встречу министров иностранных дел перестроечной и российской эпохи. Не очень-то меня туда и приглашали. Дискуссия была сугубо внутренней, не официальной, не государственной, но важной. Один из министров попросил меня после окончания дебатов о них забыть, что я добросовестно выполнил.
А о чем забыть не могу, так это об абсолютном главенстве Евгения Максимовича Примакова. Никого не обижая, клянусь, он был так же выше остальных в выводах и суждениях, как тогда, много лет назад. Именно Прим, хотя формально и не вел дискуссии, подводил итоги важнейших пунктов программы. Задавал тон обсуждению. Порой, в отличие от того, что было в глубоком моем детстве, говорил резко, один раз высказался беспощадно по отношению к коллеге. И, чтобы разрядить обстановку, как и в давние времена, рассказал к месту анекдот: «Построили американцы новый боевой самолет. Ну, такой дорогой, прямо жуть: обошелся во столько же, во сколько один километр дороги до Сколкова».
Никакой грубости. Лишь профессиональная и научно обоснованная уверенность в правоте предлагаемых мер и намечаемого пути. С Примаковым не спорили. Но соглашались не как с дуайеном советской, российской дипломатии, а как с ее наиболее дальновидным стратегом.
И та долгая дискуссия в особнячке неподалеку от Президент-отеля пробудила иные воспоминания.
Жизнь определила в лидеры
В 1998 году после катастрофической девальвации, накануне которой президент Борис Ельцин поклялся лечь на рельсы, если рубль падет, премьером назначили Примакова. И за восемь месяцев его, а не Ельцина, так и не отдохнувшего на рельсах, правления страна начала подниматься с уже истертых уступками колен.
Восстанавливалась экономика. Вошла в мировую историю знаменитая «петля Примакова»: он был совсем близко от США, куда летел на переговоры, когда узнал, что самолеты НАТО бомбят Югославию. И премьер приказал развернуть лайнер над Атлантикой, лететь из Ньюфаундленда в Москву. Не просто жест, а возвращение России в большую политику, положившее конец провозглашенному США однополярному миру.
Евгений Максимович не мог поступить иначе. До этого с присущей ему предусмотрительностью попросил пригласить в салон командира воздушного судна. Поинтересовался, хватит ли топлива, чтобы, прямо сейчас развернувшись, долететь до Москвы без посадки. Летчик заверил: топлива достаточно, долетим. И Примаков связался с Ельциным, сообщил о своем решении, которое Борис Николаевич одобрил. Потом переговорил с вице-президентом США Альбертом Гором. Сейчас этот политик полузабыт, а тогда едва не стал президентом: выиграл выборы у малограмотного Джорджа Буша-младшего, но голоса в штате Флорида, где в губернаторах ходил его братишка Джеб, пересчитали. И Гор, неплохо, в отличие от всех пришедших с той поры к власти американских президентов, к России относившихся, канул в безвестность. Примаков прямо заявил Гору, что США совершают крупную политическую ошибку, которая войдет в историю, и по этой причине он визит свой отменяет. Вице-президент США предложил Примакову приземлиться в любом городе Соединенных Штатов и все же провести переговоры. Прим отказался.
В большой российской газете, попытавшейся блеснуть своей осведомленностью, даже вышла статья с описанием программы премьера, которую он якобы уже начал осуществлять в Америке. Я храню эту вырезку, показывая порой слушателям на журналистских семинарах. Никогда не критикуя автора, а тем не менее предупреждаю: в этом переменчивом мире опережать события ни в коем случае нельзя.
Не берусь судить, как бы жила Россия дальше, останься Евгений Примаков премьером. Но за короткий срок им сделанное настраивало на лад оптимистичный. А его обещание разобраться с высокопоставленным ворьем народ воспринял с энтузиазмом. И хапуги все поняли. Тут уж было или-или.
Если бы тяжело болевший Борис Николаевич мог самостоятельно оценить происходящее, он никогда бы не произнес отдававшую самодурством и дурным воспитанием фразу «не так сели», пересадив вице-премьера Степашина на «правильное» место рядом с собой, президентом, и потревожив при этом Примакова, внешне спокойно воспринявшего всю эту притворно протокольную, а на самом деле морально недостойную высшего руководителя показательную возню. Как же неудобно было интеллигенту Степашину! И как больно премьеру, которого было суждено заменить Степашину из-за навязчивых опасений ельцинской родни. Боялись, Примаков займет место больного папы.
Чистое совпадение, но мне выпало взять тогда последнее, заключительное на том посту интервью у премьера. Настороженность в Доме правительства, обеспокоенность в приемной. И как контраст — спокойствие в главном кабинете.
И оно не обманывало: Примаков чувствовал приближение неминуемой отставки, однако оставался абсолютно хладнокровен. Мы хорошо и в быстром темпе поговорили.
Хорошо знакомый мне советник Томас Колесниченко пообещал побыстрее завизировать статью и посоветовал опубликовать беседу как можно скорее. Все было понятно. И мы дали интервью в «Труде» в тот же день, а назавтра наступила отставка.
Расскажу, как сам Евгений Примаков через много лет объяснял в узком кругу, что произошло. Ручаюсь за каждое услышанное тогда от него слово. Коротко: ближний круг убеждал Ельцина, будто «этот» его подсиживает. Примаков с присущей ему твердостью все эти наветы отвергал. Однако Б. Н. от принятого решения не отказался.
Ельцин понимал, что время его истекло, знал о достоинствах вероятного преемника, но родственники сумели убедить тяжелобольного президента, что бразды правления сдавать рано. И Борис Николаевич, как с деликатностью сообщалось его пресс-секретарем, еще долгое время «работал с документами».
Его перст в моей судьбе
Не дело автора давать оценку роли своих героев в собственной судьбе. А уж выпячивать себя при этом и совсем не годится. Но в определенной степени Евгений Максимович направил меня по пути, который считаю истинным. Иду по нему с лета 1993 года.
Возвратившись после пяти с лишним лет парижской командировки в редакцию «Комсомольской правды», я попал не только в другую, уже перестроенную редакцию, но и в иную историческую формацию. Отсутствие с 1987-го по 1992-й не могло не сказаться. Уезжал из одной страны, попал в другую. С непонятными правилами игры, с иными, иногда совсем не моими, героями типа Чубайса, самозабвенно сыгравшего по чужим нотам предназначенную для него роль. Руководители России менялись, как и национальные приоритеты. И если в международной журналистике, как и в спортивной, с которой начинал в 1973-м, почти все было ясно, то в остальных областях меня воспринимали как дилетанта. Сколько было пропущено, свершилось без меня и было не понято, не осмыслено.
В Париже считал, будто держу руку на пульсе. Встречался с главами высоких делегаций, освещал переговоры, несколько раз сопровождал Горбачева в его частых западноевропейских визитах, видывал Ельцина. А на самом деле мало что понимал в происходившем дома. В начале 1990-х многие коллеги — собственные корреспонденты старались подольше, а то и насовсем задержаться в благословенной Франции. Но только не я. Нас с женой Леной особенно тревожило, что подрастающий сын говорит по-французски лучше, чем на родном русском. Да и пяти лет хватило, чтобы понять: родина ждет тебя в конце нелегкого пути.
В «Комсомолке» мне очень нравилось. Шагал вверх по творческим и карьерным ступеням, писал, разъезжал по стране, пусть скукожившейся, а все равно оставшейся необъятной. Но период притирки, так это виделось не мне, другим, как-то затягивался. Порой попадал невпопад с какими-то идеями, нелепыми, как из сегодняшнего видится, проектами. Наверное, надо мной и подсмеивались.
И в один, как позже выяснилось, прекрасный день главный редактор «КП» Владислав Фронин, с которым вместе, хотя и в разных отделах, работали в газете с 1975 года, вызвал меня, уже своего заместителя, на разговор. Деликатно, как это умеет только он, намекнул: не стоит замыкаться лишь на международной тематике и спорте. Пора открывать иные темы, заводить новые знакомства. К примеру, вчера звонил директор Службы внешней разведки академик Примаков. При его раньше полностью закрытом ведомстве открылось Пресс-бюро, начальником которого назначен журналист, полковник Юрий Кобаладзе. О журналисте Кобаладзе я слышал, а вот что он полковник, явилось открытием. Примаков предложил, чтобы с Пресс-бюро постоянно контактировал корреспондент, знающий пару языков и имеющий хоть какой-то опыт работы в зарубежье. Вроде бы все сходилось — мое! И здорово, если добровольно открывается нечто неизвестное читателям и будущему автору.
Для начала предлагалось написать статью к девяностолетию разведчика Рудольфа Ивановича Абеля. Фамилию я слышал, публикация была гарантирована. И на следующее утро в Колпачном переулке меня доброжелательно приняли Юрий Георгиевич Кобаладзе и пресс-секретарь директора СВР Татьяна Викторовна Самолис. Юра, буду называть его так, вынес, на ходу сдувая пыль, огромные старинные папки, завязанные белыми тесемочками. Все материалы — о таинственном Абеле.
Был я счастлив. Но только до глубокой ночи, пока не закончил домашнее чтение старинных статей, написанных в стиле любимой советской бюрократии. Сухо, откровенно скучно и, не надо было для этого быть опытным экспертом, местами неправдоподобно.
Этим я и ошарашил Кобаладзе. Он почесал уже тогда, в 1993-м, лысый затылок, пригласил Таню Самолис, и начался совет в Колпачном. Я терпеливо втолковывал, что не смогу написать нечто читабельное на основе покрытых пылью публикаций. Нужны свежие идеи, новые люди, желательно лично знавшие Абеля, — его начальники, сослуживцы, родственники.
И тут Юра с Татьяной предложили: а что, если написать официальное письмо директору разведки с такой просьбой? Только он и может разрешить общение, это лишь в его власти. Но с ответом придется подождать: у Евгения Максимовича много дел.
Ответ на мое наглое послание пришел на третий день!
Почему наглое? Просил встретиться с родственниками Абеля, с его прямым начальником, со связником, каким-нибудь учеником или продолжателем дела, то есть с полностью закрытым для общения нелегалом… А еще хотел бы познакомиться с советскими атомными разведчиками. Пригласил директора дать большое интервью для газеты и, что было уже совсем явным нахальством, побывать в суперсекретной штаб-квартире в Ясеневе.
Плюс два пункта, о которых даже сейчас стесняюсь рассказывать, до того они были заведомо невыполнимы.
Против каждого пункта Примаков поставил галочки. Последние два жестко вычеркнул. Наложил резолюцию: помочь в пределах возможного. Кобаладзе и Таня Самолис тотчас принялись организовывать встречи, что, поверьте, по разным причинам было не только необычно, но и революционно.
Прорыв состоялся. И к 11 июля 1993-го, к девяностолетию Абеля, как я несколько позже узнал, носившего фамилию Фишер, в газете вышла не одна, а три здоровенные статьи с продолжением. Практически немыслимо для такой закрытой темы. В принципе нереально для газеты типа «Комсомолки». И я понял, что с Примаковым, а также с Кобаладзе и Самолис невозможное — возможно.
С тех пор не изменяю теме внешней разведки. Статьи, документальные и художественные фильмы, съемка в документальной драме в роли Кима Филби, книги о разведчиках в престижнейшей молодогвардейской серии «ЖЗЛ» убеждают, что не ошибся в выборе. Да, жена, сын, работа, но и нечто свое, сокровенное, заставляющее и в наиболее тяжелые моменты верить и в замечательных людей разведки, и, извините, в себя тоже.
Слово Кобы
Коба — так называют друзья генерал-майора СВР в отставке Юрия Георгиевича Кобаладзе. Он хорошо знал Примакова, был, и не вижу в этом ничего плохого, его любимцем.
Вот небольшие отрывки из рассказа Кобаладзе о Евгении Максимовиче:
— Примаков для меня не просто начальник в течение почти пяти лет. Он и наставник, и друг. Считаю и всегда считал его выдающейся личностью. Теперь политические заслуги Евгения Максимовича общепризнаны.
Но еще это был замечательный человек, который умел дружить и очень ценить дружбу. Становившиеся его друзьями сопровождали Примакова многие годы жизни, ни мы его, ни он нас никогда не теряли.
Сами понимаете, что наиболее полно и авторитетно я могу говорить о годах Примакова в разведке. Встретился я с ним впервые, как ни странно, в «городе-герое» Лондоне, где работал. По моей просьбе познакомил нас Валентин Зорин, известный журналист-американист, давнишний приятель Примакова. Это были горбачевские времена, еще до всех событий. Я много слышал о Примакове, знал нескольких его друзей. Зорин пригласил меня в гостиницу на углу посольской улицы.
Представились, выпили по рюмке. Примаков был бутылке не враг, предпочитал водку. Поговорили — обычная светская беседа. И распрощались. Я, конечно, не мог представить, что пройдет два-три года, и он станет моим начальником.
В 1991 году, во время августовского путча, разведка была полностью деморализована. Не верьте тем, кто говорил, что это все было какой-то игрой и никто ничего всерьез не воспринимал. На самом деле все воспринимали, и очень серьезно.
Тогда разведку возглавлял Шебаршин. Тоже замечательный человек, умница, чья карьера, к сожалению, была волею событий прервана на взлете. Прозорливо побывав в штаб-квартире КГБ на Лубянке, где отдавались сумасшедшие приказы раздать оружие и защищаться до последней капли крови, Шебаршин вернулся в Ясенево. Сказал: «Какое оружие? Сдать все, не прикасаться, сидеть, не высовываться. И имейте в виду, что КГБ и разведка больше никогда не будут прежними». Он-то как раз понимал, что всю эту структуру ждут огромнейшие перемены, и не ошибся. В Ясеневе все размышляли о своей судьбе: что же будет?
И я вдруг вспомнил, что вроде бы знаком с Примаковым. И когда Шебаршин подал в отставку, я в узком кругу сказал, что считал бы лучшим кандидатом на должность директора разведки Примакова. Конечно, с Евгением Максимовичем по этому поводу не советовался. Просто это был мой естественный и личный выбор. И я попросил Зорина: поезжайте к Евгению Максимовичу и попросите, чтобы он меня принял. Не принял, но уже потом, раздумывая о своей судьбе и еще не приняв решения, Примаков сказал, не называя меня, что в разведке есть группа людей, которая хотела бы, чтобы я ее возглавил. Мне было очень лестно.
Подчеркну, что Примаков не возник ниоткуда, он возглавил разведку естественно и закономерно. Стать главой Службы согласился с удовольствием.
Я должен сказать совершенно авторитетно: Примаков действительно спас разведку. Сейчас многие уже забыли, какие неприемлемые кандидатуры назывались на должность директора СВР. У моих коллег-профессионалов с волосами на голове они становились дыбом.
Когда я возглавил Пресс-бюро, нашлись люди, которые целенаправленно, осознанно стремились не только развалить КГБ (это уж само собой), но и ликвидировать внешнюю разведку, раскрыть все ее архивы. Когда-нибудь расскажу по этому поводу много любопытного. И именно Примаков своим авторитетом, политическим весом прикрыл разведку. И он провел совершенно необходимые, нужные, может, не всем сразу понятные реформы.
Во-первых, департизировал разведку. Уже на последнем этапе жизни советской еще разведки тот же Шебаршин, возглавлявший Первое главное управление, прекрасно понимал: не может в нашей Службе существовать партком, который вмешивается в оперативную деятельность. Он реально продвигал эту идею, все время повторял: мол, ребята, занимайтесь душой человека, не лезьте в наши дела. А получалось, приезжает резидент из какой-то страны, докладывает руководству разведки да еще отчитывается перед парткомом. Зачем? Для чего?
В принципе вызревала идея, что не может разведка, да и все остальные спецслужбы обслуживать интересы какой-то одной партии, тем более в условиях многопартийной системы. Она должна служить интересам государства и общества. И, конечно, велика заслуга Примакова в том, что он вывел разведку из-под партийного контроля.
Была запрещена деятельность любых партийных органов. Коммунисты в то время вообще были под запретом. Но горячие головы пытались создавать какие-то другие партийные организации. Им в Ясеневе предлагали альтернативу. У вас иные воззрения и симпатии? Пожалуйста, у себя дома по месту постоянной прописки, в жэке занимайтесь партийным строительством. Так и решили.
Еще об одном важном. Когда в 1993 году разыгрались события в Белом доме, то Ельцин позвонил и спросил Примакова: с кем вы, разведчики? И Примаков ему ответил: если вам нужно, я приду на баррикады, сяду за пушку, залезу в танк, но разведку не трогайте. Ельцин на него очень обиделся, сказал: я ожидал от вас другого ответа. Директор СВР делал все для того, чтобы не втягивать разведку в межпартийные дрязги, в политику. Мы занимались своими специфическими делами. Сейчас это кажется естественным. Но в те годы разведку тащили в разные стороны.
Третье, что сделал Примаков. Он стал инициатором и во многом автором, хотя там работал большой коллектив, Закона о Службе внешней разведки. Да, была в Законе о КГБ одна строчка насчет того, что в рамках Комитета госбезопасности существует Первое главное управление. И всё.
По приказу Евгения Максимовича были изучены законодательства многих стран. Оказалось, что только в США, во Франции и, по-моему, еще и в Германии были разработанные законы о разведке. А в Англии, например, закона о внешней разведке не было. И англичане потом в беседах с нами говорили, что вы, русские, нас спровоцировали, приняв в 1993 году такой закон. В Британии лишь только после этого закона признали факт существования британской разведки. Она вроде была, но ее формально не было. И директор английской СИС был засекречен. Закон о внешней разведке строго регламентирует, что разведка может делать, что не может, как осуществляет связи с общественностью, с прессой, какие обеспечивает гарантии и права разведчикам. И тогда мы впервые заявили, что да, в прошлом разведка участвовала в том числе и в «мокрых» делах, но в будущем это по закону запрещено. Не только участие в каких-то политических убийствах, но и методах давления, принуждения, то есть в использовании таких методов, которые были свойственны спецслужбам в период холодной войны.
Примаков первым заговорил о возможности партнерских отношений со спецслужбами и разведками разных стран, в том числе таких, как Англия и США. Конечно, в годы Второй мировой войны такое сотрудничество между союзниками существовало. К примеру, Советский Союз обменялся разведывательными миссиями с англичанами. А вот Гувер категорически не согласился пустить официальных советских разведчиков в Штаты. И после войны все это заглохло.
У Примакова идея была, мне кажется, абсолютно ясной и простой. Да, мы никогда не будем союзниками, у нас останутся разногласия, возникнут проблемы, по которым наши точки зрения не совпадут. Но есть вопросы, представляющие угрозу и для вас, и для нас, и давайте в этих областях сотрудничать. Это международный терроризм, проблема распространения оружия массового поражения, наркотрафик… И действительно, в 1990-х такое сотрудничество стало развиваться очень интенсивно. Особенно важно это было для американцев. Но по разным причинам они же и свернули все сотрудничество, в конце концов, практически сведя его к нулю. Жаль. Когда эта идея озвучивается сегодня, то ее сторонников обзывают мечтателями. Но в том-то и дело, что мечту можно осуществить в интересах стран, бьющихся с терроризмом. Это реально. Да, надо отбросить политические разногласия, погрузиться в нашу общую с американцами, англичанами и другими специфику. Сейчас по понятным причинам эта задача откладывается. Но не исчезает. Становится еще более насущной. И не зря в начале 1990-х Евгений Максимович считал ее важной.
Еще одна заслуга Примакова, которая, настанет время, будет оценена: он был инициатором написания и публикации открытых докладов Службы внешней разведки.
Особая детективная история произошла с докладом о расширении НАТО. При тогдашнем министре иностранных дел Козыреве американцы и НАТО считались нашими партнерами, никакой угрозы вообще не представляющими. Но тезис Примакова был простым. Да, никто и не считает, что они завтра на нас нападут, однако намерения — величина переменная. И приближение чужой военной инфраструктуры к своим границам Россия игнорировать не может. Сейчас это аксиома, реальная для нас угроза, на которую мы должны адекватно реагировать. Но когда Примаков доложил Ельцину, что такой доклад готов, Борис Николаевич попросил время на ознакомление. Через неделю позвонил — публикуйте. Назавтра была созвана пресс-конференция, однако накануне вечером пресс-секретарь Козырева делает заявление. Готовится некий доклад, но просим иметь в виду, что это не позиция президента, а мнение Службы внешней разведки. Президент же и МИД считают иначе. Видно, Козырев прочистил мозги Ельцину. И возникло недопонимание. И тогда Примаков в ходе пресс-конференции сказал: да, у нас могут быть расхождения в нюансах, но принципиально мы не противоречим друг другу. Пресс-секретарь Ельцина Костиков тоже подтвердил, что доклад был сделан с санкции президента. Потом последовали и другие доклады. Они вызывали в мире колоссальный интерес. Пошли отклики. Конечно, это тоже было новшеством. Никогда прежде никакие открытые доклады КГБ или разведки, да и не только в России, но и в Советском Союзе, вообще в мире не публиковались.
Но у Примакова был такой конек. Он считал себя, и справедливо, аналитиком. При нем было создано целое управление, которое занималось, к примеру, проблемами распространения оружия массового поражения. И директор провоцировал такие мозговые штурмы, был инициатором этих докладов. В Ясеневе, внутри разведки, это воспринималось очень позитивно, поскольку у нас всегда считалось, что разведчики, агентуристы — это белая кость, а вот информационщики, аналитики — так, штаны протирают. На самом деле, и Примаков сказал об этом открыто, для государства здесь нет никакой разницы, все представляют ценность. И те, кто добывает информацию, и те, кто ее анализирует и пишет такие доклады: и то и другое равнозначно и равноценно.
После этих шагов Примакова, когда новшества прижились, разговоры о том, что пришел человек неизвестно откуда, в «лесу» полностью прекратились. Да, на это потребовался год, для наиболее упорных в своих сомнениях — два.
А Примаков, ценивший своего предшественника Шебаршина, предложил ему пост первого заместителя. Тот отказался, и правильно, потому что дважды в одну реку не входят. И Евгений Максимович назначил своим первым замом Трубникова Вячеслава Ивановича, замечательного человека, потрясающего профессионала — любимца разведки и любимца Примакова.
Тут я должен обязательно заметить, что был у Примакова, еще начиная с его работы в ИМЭМО, особый принцип. После себя оставляй своего первого зама. Когда Ельцин предложил Евгению Максимовичу пост министра иностранных дел, одним из его условий было то, что директором разведки президент назначит Трубникова. Ельцин даже немножко оскорбился: чего это вы мне навязываете. Но академик стоял твердо: это мое условие. То же самое он сделал в МИДе, когда уходил. Настоял на Игоре Иванове, который вместе с ним работал.
Правда, в правительстве он уже этого сделать не мог, там сложилась иная ситуация. А вот в Торгово-промышленной палате, уходя при президенте Медведеве, сказал: я бы хотел, чтобы ТПП возглавил Катырин, мой зам. На что Медведев возразил: Евгений Максимович, у нас есть лучшая кандидатура. Примаков не испугался: может, у вас есть и лучшая, но эта — моя, я настаиваю. И Катырина назначили.
Это была его визитная карточка. Должен оставить после себя человека, которого сам считал наиболее достойным занимать освобождаемую им должность.
Теперь немного о себе. При Примакове было впервые создано Пресс-бюро, которое я возглавил. Для меня то были золотые годы. Работать жутко интересно, хотя и сложно. Об этом сейчас даже странно говорить, но тогда мало кто верил, что мы принесем пользу. Я никогда не отказывался выступать. Однажды ко мне подошел человек… и плюнул мне в лицо. И считалось, что в этом нет ничего особенного, всего лишь публичная демонстрация чувств, как бы под аплодисменты. Лично ко мне никаких претензий, но такое было ожесточение против любых спецслужб. И это вообще признак нашего общества. У нас же маятник колеблется. То мы любим КГБ, то мы не любим. Никак он не остановится на разумной середине, чтобы к органам безопасности, спецслужбам относились, как они того заслуживают. Не перехваливали их, не делали так, чтобы они контролировали всё и вся, но в то же время не унижали и не оскорбляли. А тогда раздавались призывы покончить, растоптать. Вы даже не представляете, кто назывался в качестве возможного директора СВР. Например, в числе претендентов значилась депутат Старовойтова. Причем вполне реально. Но где несчастная Старовойтова, и где и как далеко от нее внешняя разведка. (От себя замечу, что одно время кандидатура Старовойтовой рассматривалась на должность министра обороны. Трезвые головы объясняли: она в этом деле ничего не смыслит. В ответ получали: как вы не понимаете, зато будет у нас первой женщиной на таком посту. На Западе понравится. — Н. Д.) А мне звонили очень известные журналисты и говорили: Юра, кирдык твоему Примакову, все уже, указ подписан. Постоянно шло и постоянно нагнеталось такое давление, что вашего погонят, разведку к кому-то присоединят, вас расформируют, Примаков не жилец, это уже вопрос решенный. В этой обстановке мы жили и работали где-то год-два.
Назывались в качестве сменщика и многие другие. Был такой, если память мне не изменяет (нет, не изменила. — Н. Д.), Аржанников, депутат от Петербурга, который задался целью проникнуть в архивы, огласить имена агентов разведки. Понимаете, какая это могла бы быть катастрофа для разведки, в которой настоящие имена агентов никогда не произносятся. Если их знают, то два-три человека, с ними непосредственно работающие, и даже высшему начальству о них докладывают с использованием псевдонимов.
Бывали вообще случаи парадоксальные. Ко мне пришли кинематографисты, показывают указ, подписанный Ельциным, — предоставить съемочной группе доступ в архивы разведки. Я звоню Примакову: Евгений Максимович, у меня человек сидит с ельцинским указом. Мне Примаков сказал: пошлите его, мало ли что Ельцин подписывал.
Мы тогда отбивались от всех этих атак. И волею судеб я оказался на их острие. Пресс-бюро было все-таки открытое учреждение, многие тогда, англичане особенно, поражались: как это Пресс-бюро СВР? Что, к вам можно зайти? Ко мне постоянно приходили британские журналисты. Писали потом материалы: неужели и мы, англичане, когда-нибудь доживем до того, что можно будем прийти в английскую разведку, поговорить с генералами?
Бывший начальник нелегального управления Вадим Алексеевич Кирпиченко сыграл свою позитивную роль, когда Примаков перевел его, уже очень пожилого человека, советником в наше Пресс-бюро. В свое время он и его жена учили Примакова арабскому языку, они были близкими друзьями, общались на «ты». Кирпиченко всегда честно обо всем Примакову говорил.
И когда Примаков приехал к нам в Пресс-бюро, и мы узнали от Евгения Максимовича, что ему сделали предложение стать премьер-министром, а он колебался и только на второй день дал согласие, Кирпиченко сказал: «Женя, ты сошел с ума. Ты куда? Они тебя вообще оттуда пинком под зад вытолкнут. Через месяц». И оказался в чем-то прав. Такой был мудрец.
О личном
Можно ли говорить о сугубо внутренних ощущениях, вспоминая о политическом деятеле международного масштаба? По крайней мере попробую.
Никогда и в голову не приходило напомнить Евгению Максимовичу о встречах в конце 1950-х. Было бы неловко, да и, пишу откровенно, отношения с руководителем Службы внешней разведки были у меня на сугубо рабочем уровне — журналист — директор, и эту грань мы никогда, ни разу не переходили.
И все же, как это ни странно, был я допущен «близко к телу». Несмотря на определенные надежды на планетарное сближение, улучшение отношений, углубление всеобщего взаимопонимания и т. д. и т. п. (Боже, прости детям твоим глубочайшую наивность!), чего только в то время, впрочем, точно так же как и сейчас, в мире не происходило.
Если сугубо о делах Ясенева, то был арестован один из лучших агентов нашей разведки американец Олдрич Эймс. Окончательно предал родину лишенный званий и наград экс-генерал разведки Олег Калугин, а еще несколько изменников рангом поменьше попросили убежища в разных странах, с неизменным успехом выдавая себя там за противников разгромленного здесь коммунистического режима. В эти же годы открывались, во многом благодаря Евгению Примакову, закрытые главы из золотой истории советской разведки, в первую очередь атомной. Как раз тогда нескольким самым достойным атомным разведчикам было присвоено, догадайтесь, с чьей подачи, — конечно, Примакова — звание Героев России.
Обычно, не так часто, как хотелось бы людям нашей любопытствующей профессии, но, к зависти издателей других газет, довольно часто, в Ясенево мы отправлялись с журналисткой Еленой Александровной Овчаренко, знавшей Примакова лучше меня. К беседам готовились тщательно. Составляли вопросы, редактировали их, фильтровали, снова что-то добавляли и отсеивали. Пусть мы не принадлежали к разведке. Но, прошу извинить за совсем, еще раз прошу поверить, не нескромность, а откровение, если хотите, констатацию, занимались мы с Леной этой темой исключительно серьезно. Никаких секретов нам никто выдавать не собирался, в носителей государственной тайны мы не превращались. Однако ход международных событий и определенную роль в нем внешней разведки понимали твердо.
Уж не знаю, заглядывал ли сам директор при его огромной занятости в заранее присылаемые вопросы. Мы старались, чтобы нас не слишком заносило, и все же иногда Коба (Юрий Кобаладзе) и Татьяна Самолис нас деликатно, в основном в не до конца ясных для непрофессионала подробностях, поправляли. Иногда подсказывали некоторые возможные направления беседы. Несколько раз мы с коллегой по перу Овчаренко понимали, что заходим слишком далеко, за дозволенную черту. Кстати, должен обязательно заметить, что та школа (а как ее еще назвать?) очень пригодилась мне в дальнейшем при встречах с великими нашими героями-нелегалами и легалами. Тут нельзя раздражать собеседника, самовольно перепрыгивать через красные флажки.
Нас подвозили в «лес». Обычно время приближалось к вечеру. Рабочий график директора СВР был плотен, и нам уделялись, увы, часы его отдыха. И ни разу за все время встречи не переносились. Тот, кто берет интервью у большого начальства, понимает, о чем я говорю. Примаков был точен, как часы, висевшие в его приемной.
Вежливые люди сверяли разовые пропуска с данными паспорта. Сразу после входа в большое светлое здание на информационном щите слева были аккуратно приклеены и наши публикации. Не скрою, приятно. Мы оставляли вещи в комнате, принадлежащей Пресс-бюро. Евгений Максимович ввел твердый порядок: никаких телефонов. И десятилетия спустя, в эпоху Сноудена, я оценил эту предосторожность, понял, насколько же глубоко заглядывал академик-гуманитарий в настоящее и будущее технического прогресса.
Шли по длинному коридору. Еще раз проходили сквозь рамку. На глаза вновь попадалось предупреждение о полном запрете использования телефонов. Значительных, но не гигантских, не подавляющих размеров приемная. Приветливый помощник, а через минуту и улыбающийся советник и друг директора Роберт Маркарян. Конечно, все, кроме охраны при входе, в хорошо отглаженных штатских костюмах и при галстуках. Таков был строгий дресс-код этого учреждения. Часы показывали шесть, мы входили. Лене Евгений Максимович всегда целовал руку, мне доставалось рукопожатие.
Приглашение рассаживаться поудобнее — мы всегда выбирали большой стол, во главе которого располагался хозяин. Доставали диктофоны, это разрешалось. Кабинет был уютным. Тут ты не чувствовал себя песчинкой на берегу неведомого океана. Иногда к нам присоединялась Татьяна Викторовна Самолис, порой, гораздо реже, Роберт Маркарян. Роберт Вартанович работал с Примаковым еще в ИМЭМО, затем в Президентском совете, в Совбезе и, конечно, свой титул помощника сохранил и в СВР, а потом и в МИДе. Был начальником примаковского секретариата в правительстве. Но, уйдя оттуда, Евгений Максимович позаботился о коллеге и друге — Маркарян отправился послом в Сирию, тогда относительно спокойную.
Не будет, и мы это уже знали заранее, строгой беседы по вопросам. Требовавшие цифр и выкладок ответы подготавливали помощники. Но главный собеседник почти не заглядывал в бумажки. Памяти директора оставалось позавидовать. Это для нас вопросы были сложными, а он щелкал их как орешки. Отвлекался, делал комментарии, изредка, но переходил к анализу, показывая более широкую картину. Я до сих пор уверен, что нам, мастерам пера, по природе профессии свойственна определенная однобокость, у каждого занятия, включая журналистику, есть свой потолок. Примаков расширял горизонты наших знаний.
Всегда во время похожих встреч наступает — и тогда наступал — момент, когда проникали слишком глубоко в кипучие события сегодняшнего дня или в недавнюю историю. Тогда и в наших беседах маячил гриф секретности. Евгений Максимович намекал, что сейчас последует пассаж не для газеты, а для нашего понимания, который мы сможем лучше донести до читателя после его подробного объяснения всех (или некоторых) не для чужих ушей предназначенных подробностей. Диктофоны тут же выключались.
Часто, по крайней мере меня, спрашивают: а не может ли собеседник ненароком раскрыть журналисту какую-нибудь страшную тайну, а тот, не поняв, что делает, ее обнародовать? Отвечаю с 200-процентной твердостью: за четверть века с лишним работы в этом жанре такого ни разу не произошло. Во-первых, и в-главных, квалифицированный собеседник знает, о чем можно говорить, а о чем нельзя. Во-вторых, журналист после беседы читает ее расшифровку, работает над ней, понимая что к чему, а затем отдает на визу. Примаков визировал материалы быстро, вычеркиваний, исправлений, по теперь понятным читателю причинам, было мало.
Между прочим, с разведчиками высочайшей квалификации работать в этом плане тоже легко. Герой Советского Союза Геворк Вартанян, с ним мы часто встречались, сам визировал свои материалы. Лишь однажды внес значительную поправку в эпизод. Я спросил почему, и Геворк Андреевич объяснил: еще во время его рассказа он обратил внимание, что я понял, в какой точке мира происходило описанное им действие: «А раз поняли вы, Николай, могут понять и другие». Интереснейшей страничкой пришлось пожертвовать — и правильно.
Но с директором СВР в оперативные подробности мы не залезали. То были интервью иного, стратегического рода. Здорово, что преемники Примакова на директорском посту Вячеслав Иванович Трубников и Сергей Николаевич Лебедев не отказались от традиций принимать нас все в том же кабинете. А Михаил Ефимович Фрадков переехал в новый кабинет, где я с ним и повидался.
Беседы с Примаковым длились долго. И это всегда было так увлекательно, здорово. Поближе к завершению подавался ужин. И даже вкусный, потому что кормили нас, как и любил Евгений Максимович, с допустимым изыском.
Однажды Примаков открыл здоровый сейф около стола. И продемонстрировал нам, потрясенным, свой пистолет. Хотел передернуть затвор, но осторожная Лена академика остановила, предостерегла: «Не надо, Евгений Максимович, пусть ваше оружие остается в сейфе».
Как-то директор показал и свой домик: небольшой коттедж прямо на территории объекта Ясенево. Скромное помещение, где Евгений Максимович жил с женой, врачом по профессии. Если было в доме много чего-то, то книг. Работа требовала круглосуточного присутствия, и Примаков признавался, что экономит время: ездить в Москву и обратно было занятием не из приятных, а тут до кабинета несколько минут пешочком.
Вдруг выяснилось, что у Евгения Максимовича есть поблизости от коттеджа несколько собственных грядок. Видеть-то их мы видели, но представить академика их пропалывающим я все же не могу. Не его это было, не примаковское.
Бывало, что помимо этих бесед Татьяна Самолис или Юрий Кобаладзе подсказывали, может, и по просьбе директора, темы новых статей. Был я тронут, когда после ареста одного российского агента в Штатах и публикации соответствующего материала раздался звонок. Самолис переключила на Примакова, и Евгений Максимович поблагодарил: «Сейчас этому человеку, сурово осужденному за помощь нам, трудно. Спасибо, что написали. Надеемся, он об этом узнает».
Аресты наших агентов Примаков воспринимал, как мне кажется, с болью. Тема начальника советского отдела управления внешней контрразведки ЦРУ Олдрича Эймса, столько за девять лет сотрудничества для СССР, России сделавшего и приговоренного к пожизненному заключению, всплывала не раз. Примаков считал его поступки героическими, осознанными, на которые один из крупных сотрудников ЦРУ пошел не только ради денег. Не разделяя этой точки зрения, я как-то высказал собственное мнение. Был выслушан не перебивая, но тут же разбит в пух и прах. Все же каждый из нас остался при своем.
Директор СВР не отвергал идеи обмена. Возвратили же полковника Абеля, отдав американского летчика — шпиона Пауэрса и еще двоих в придачу. Но считал, должно пройти время. Улягутся страсти, придет в Белый дом новый президент. Словом, некая гипотетическая возможность оставалась. А пока Евгений Максимович хвалил за публикации об Эймсе, повторял, не раскрывая подробностей: «Эймс об этих статьях знает. Они его в эти трудные годы поддерживают».
Боюсь, в наши дни обмену не осуществиться. Сколько еще лет тяжеленной тюремной жизни вынесет Эймс, родившийся в мае 1941 года… А у власти в Штатах люди, которым не до обменов.
Золотое перо
Бывших журналистов, как и бывших разведчиков, не существует. Будет неверно, если я, журналист с 1973-го, не выскажусь относительно коллеги. Тем более сидели мы с ним в одном здании на улице Правды, дом 24. Примаков был заместителем редактора международного отдела партийной «Правды», собкором по Ближнему Востоку, чьи статьи уже тогда здорово отличались от строго размеренного правдинского стиля.
Что и кто такой настоящий журналист-востоковед? Это тот, который при выборе куда ехать — в Сирию, Египет или в столицу Франции — без долгих размышлений выбирает совсем не Париж, а Каир. Вот таким и был Примаков.
Мой многолетний коллега по «Российской газете» Всеволод Владимирович Овчинников в свои за девяносто не уставал повторять, что у них, у востоковедов, выше и работоспособность, закаленная изучением труднейшего языка, и преданность делу. И снова это на 100 процентов относится к Евгению Максимовичу, у которого не просто многие годы, а вся жизнь была связана, подчеркиваю, с Арабским Востоком.
Писал я как-то рецензию на небольшую, изданную мизерным тиражом книжицу, в которой наши знаменитые востоковеды рассказывали о лидерах «своего» региона. И чисто по-читательски сразу бросились в глаза две главки, написанные изящным, точным и одновременно довольно категоричным пером Примакова. Как здорово представил он Ясира Арафата. Для меня тот всегда был некой двустволкой. Так, после похищения в его краях группы советских дипломатов, среди которых был и разведчик, высказывал Арафат официальные соболезнования советской внешней разведке, в конце концов наших и освободившей. А по телефону отдавал команды сподвижникам запрятать этих русских подальше, чтобы не нашли. С другой стороны, с какой симпатией, но и неоднозначностью показал в своих записках Примаков сложнейшую фигуру Арафата. В ней тот предстает и другом, и хитрющим переговорщиком, всегда тянущим одеяло на себя, и абсолютно трезвомыслящим человеком, неожиданно умеющим уступить, пойти на компромисс в момент кульминации, когда кажется, что все пути к решению проблемы им же, Ясиром Арафатом, и отрезаны.
Иногда мне виделось, будто Евгений Максимович что-то заимствовал из этого арабского хитросплетения. Перенес и в нашу сначала советскую, а затем и российскую, порой совсем не черноземно-благодатную для таких пересадок почву.
При личной встрече Арафат меня поразил. Игнорируя громкое застолье, не притрагивался, что понятно, к рюмке. Но пришло время палестинскому гостю молвить слово, и он разразился такими анекдотами на хорошем английском, что мало никому не показалось.
Непонятно было только одно: как Примакову удавалось наладить с лидерами арабского мира, тем же Ясиром Арафатом, такие хорошие отношения? Однажды в разговоре с этим изворотливейшим хитрецом услышал я из уст главы Палестины не дифирамбы, а именно стихи в адрес Примакова.
Мне кажется, что отношения СССР, России с арабскими странами и складывались в ту пору легче, понятнее, потому что за нас и для нас их налаживал все тот же Примаков. Журналист «Правды» и академик, писатель и искуснейший дипломат, он и на поприще переговорщика действовал столь умно и умело, что не согласиться с ним выглядело вопиющей глупостью. И оппоненты были вынуждены соглашаться.
Вообще при всей парадоксальности ситуации о закрытой для любопытных глаз деятельности Примакова — директора Службы внешней разведки или Примакова — министра иностранных дел известно и пишется больше, чем о том, с чего он стартовал, о том, откуда берут начало истоки его журналистики.
А ведь начало было стандартным — иновещание. Теперь не с моей, а с точки зрения молодых коллег это направление считается не совсем престижным, уступая место и телевидению, и интернетному блогерству, да много еще чему. Но в середине так удалившихся от нас 1950-х попасть в главную редакцию Главного управления радиовещания на зарубежные страны считалось огромной удачей. Тем более для молодого человека, только закончившего Московский институт востоковедения и его аспирантуру.
А Примаков попал, был приглашен. И поразил всех врожденными способностями. Молодой корреспондент искренне удивлялся: зачем тратить вещательное время и свое собственное, излагая мысль на четырех страницах, когда то же самое, только сжато, кратко, доступно и очень понятно, можно написать, а затем, сэкономив время на труды переводчика, сократить до полутора, ну, хорошо, двух страниц. Он пошел по этому пути сам, немало удивив гораздо более опытных коллег и широко раскрывших глаза редакторов. Нет, не революция, но явное и определенное проявление таланта — никем не выпестованного, а просто в душе и в пере проснувшегося, самородного. Его статьи, зачитываемые носителями труднейшего для восприятия арабского языка, нравились сложной, своеобразной, зашоренной в своих собственных представлениях аудитории Ближнего Востока.
И старшие товарищи повели себя не так, как можно было бы представить и как бывало. Не затерли, не затыркали новичка, обвинив его в отходе от годами вырабатывавшегося советского журналистского стиля, а переняли — в меру способностей — примаковскую новизну. Во времена, когда на каждое продвижение вверх по служебной лестнице уходили годы и годы, Примаков быстренько превратился из корреспондента в ответственного редактора, затем главного редактора всей редакции, а потом и зама главного Главной редакции.
Вижу в этом несколько закономерностей. Да, несомненный талант, о котором я уже говорил. А еще глубочайшие знания арабиста, молодого, однако какого же вдумчивого, кропотливого, глубоко копающего ученого. Не нарушая (только бы попробовал) устоявшихся советских догм, он умел преподнести событие не в одной лишь новостной, но и в аналитической плоскости. И при этом не впадал в бюрократизмы, трафареты, избегал высокого стиля, чем тогда даже не грешили, а привычно промышляли и вполне квалифицированные журналисты. Тут проглядывала разница между профессионализмом многих и даром предвидения, умением представить, что будет, если…
Впрочем, однажды, уже позже, Примаков чуть не получил по первое число от работника ЦК, посчитавшего, будто журналист перед переговорами выдал государственную тайну, оповестив читателя, а заодно и трудных партнеров о советской позиции на грядущей встрече. И Евгению Максимовичу пришлось доказывать, а он это умел, что не видел никаких секретных бумаг. Просто рассказал о переговорах так, как они ему видятся, без чужих подсказок. То, над чем работал отдел ЦК, журналист и ученый, этих двух понятий мне не хочется разделять, говоря о Примакове, предвидел, сформулировал и «выдал».
Шесть лет работы на радио закончились приглашением в святая святых — газету «Правда». Сейчас об этом источнике информации полузабыто, о нем вспоминают кто с иронией, а кто и с легкой ностальгией. Как-то я пару раз упрекнул способного, но всегда торопящегося сотрудника: мол, пишешь, как в «Правде». На третий раз паренек осмелился: «Николай Михайлович, извините, а что вы имеете в виду под правдой?»
А уж в 1960-е годы «Правда» была главным советским рупором. Работать в ней было престижно. И Примаков получил приглашение от ее зама главного редактора Иноземцева не куда-нибудь, а в важнейший отдел — международный.
Для тех, кто не знает, не знал или забыл. Отдел ИНО любой газеты считался местом для небожителей. А уж правдинский международный, откуда журналисты выезжали собственными корреспондентами в далекое зарубежье, был мечтой для каждого, знавшего языки. И Примаков попал в свою стихию. Сначала корреспондент, обозреватель, а потом и заместитель редактора Международного отдела по странам Азии и Африки, он сразу, как мы говорим, пробился на полосу. 1962–1965 — годы труднейшего (хотя когда было иначе) противостояния между Египтом, да и всем арабским Ближним Востоком, с вечным противником — Израилем. Сложнейшие политические маневры, бесконечные переговоры, попытки перетягивания на свою сторону казавшихся Москве перспективными лидеров типа Насера, с вручением ему и ближайшему его стороннику звания Героев Советского Союза. Что вызвало в СССР бурю негодования — всего лишь кухонную.
Во всем этом Примаков купался, как уже набравшийся опыта пловец-олимпиец, досконально изучивший свою ближневосточную акваторию. Его статьями зачитывались подписчики.
И не только. На глазах идеологической верхушки созревал феномен Примакова. Журналист превращался, нет, не в писателя, а в политика.
Выскажу свое личное. Здесь Евгений Примаков несколько напоминает мне еще одного героя этой книги, великого журналиста и разведчика Рихарда Зорге. Тот тоже вырастал из журналистских штанишек, становясь предсказателем, стратегом, советчиком, по-современному скажу — «решателем» — decision maker.
И Примаков в знак признательности за свой прорыв был послан собственным корреспондентом «Правды» на Ближний Восток. Он попал в самый разгар столкновений, стычек, споров, а затем войн, побед и поражений. За их развитием и исходом мы следили его глазами. Верно выбранный строгий и идеологически выдержанный тон, всегда ему свойственный. Но за этой правдинской строгостью сколько искренности. И какие подробности, подмеченные не просто созерцателем событий, а их участником. Не описание, а сопереживание. Не голословная поддержка, а доказательство правоты молодых ближневосточных лидеров. Мы, в Москве, были способны понять, как глубоко проник он в таинственный, закрытый для чужих арабский мир, превратившийся для него — и благодаря Примакову и для нас — в свой.
И даже катастрофические поражения арабских друзей не смущали Примакова. Он видел, предугадывал, что их время еще придет, настанет. Корреспонденту удалось совершить редчайший прорыв, почти недостижимый в журналистике, особенно той поры. Его герои — руководители арабских государств — превратились в его друзей. Да, это здорово, когда к вам домой приходят великие Галина Уланова или Игорь Моисеев. Но тут другое. Дружбу с вершителями судеб арабского — и не только — мира Примаков сумел обратить на пользу родине.
Ведь и годы спустя он вылетал на встречи с друзьями, чтобы помочь новой, молодой России добиться взаимопонимания с теми, кто был взращен (нет, не им) в его времена. Другого такого примера я не знаю.
Мне кажется, та долгосрочная и короткие командировки убедили людей, от которых во многом зависела судьба Примакова и таких, как он, что долго засиживаться в журналистах собкору по Ближнему Востоку нечего. Евгений Примаков способен еще и на гораздо большее. Нет, ему не стало тесно в журналистских рамках, что Евгений Максимович демонстрировал до конца своей долгой и счастливой творческой жизни. Но круг талантов, способностей Примакова был гораздо шире, разнообразнее.
И началась для него иная жизнь. Жизнь крупного политического деятеля мирового масштаба.
Здесь мне обязательно хочется отвести от Примакова обвинения, часто представителями моей профессии выдвигаемые. Якобы не любил директор разведки, министр иностранных дел, премьер общаться с журналистами. Попробую разбить оппонентов одним ударом. Да, Евгений Максимович с осторожностью, с большой осмотрительностью и тщательным выбором соглашался на беседу, интервью. Была у него собственная селекция. Но почему? Да потому что невольно мерил коллег по собственной, для иных чересчур высокой, шкале. Разве позволял он себе что-то додумывать и дописывать за собеседника? Или грешил неточными цитатами? Или в погоне за сенсационным высказыванием выдавал собственный наводящий вопрос за изречение собеседника? И как мог, к примеру, перенести премьер Примаков утечку информации из российского Белого дома? Ведь среди представителей СМИ, приглашаемых на брифинги и предупрежденных о том, что обсуждаемые вопросы «не для печати», off the record, всегда находились выплескивающие тихо, доверительно сказанное на страницы газет и на просторы Интернета. И эту практику встреч пришлось прекратить. С такими «коллегами» Примакову было работать трудно. И он, однажды обжегшись на чьей-либо небрежности или недобросовестности, мысленно вычеркивал объект из своих возможных контактов. Сурово? Возможно.
Став писателем, Примаков издал множество книг, превратившихся в бестселлеры.
Уверен, наследие Примакова еще долго будет изучаться и изучаться. Надеюсь, нам предстоит еще немало узнать и о его деятельности журналиста-переговорщика на Ближнем Востоке.
Он многое нам оставил
Примаков ушел в восемьдесят пять. И при всей своей любви к общению, к друзьям, к доброму и остроумному слову в последние годы редко появлялся на публике. Да, болел. Но думать, нет, даже не думать, предполагать, что такая человеческая глыба, такой гениальный интеллект может навсегда от нас, его примером выпестованных, уйти — никогда.
До сих пор люди из СВР с теплотой вспоминают своего Максимовича: спас, не дал внешней разведке сгинуть, погибнуть, как погибло тогда под сносимыми праведными и неправедными руинами многое.
А когда он стал министром иностранных дел, лучше сделалось не ему, а России. Уважаемый поголовно всеми, даже злейшими оппонентами, он аккуратно, без помпы вытягивал державу из той глубокой ямы, куда ее успели затянуть. Тончайший и жесточайший, тактичнейший и бескомпромисснейший, когда дело шло о родине, он успел быстро отыграть и вернуть немало из вроде бы навсегда сданного.
Был назначен премьером. Нет, тут дело не в сказке. И не по законам волшебства именно при премьер-министре Евгении Примакове Россия росла, крепла, набиралась экономической мощи. Он наконец-то решился на то, чего боялись и сильные личности. Прижал олигархов, намекнул о ждущих кое-кого спальных местах, напоминающих нары. Сделать это было необходимо. Смельчак должен был когда-нибудь отыскаться.
И после этого участь его была предрешена. Олигархия затряслась, объединилась. Примаков мог стать президентом, и от этого кое-кого бросало в дрожь. Повторюсь в рассказе, ибо это — исключительно важная часть новейшей истории молодой России. Нашептали через самых-самых Ельцину близких мерзкую ложь.
Олигархия в последний раз одержала победу. Убрала-таки лучшего премьера. Но проиграла, ибо показала себя в нагом уродстве.
Итоги Евгением Максимовичем Примаковым нам оставленного предстоит подвести. А им завещанное — выполнить.