Завтра в мой здоровенный кабинет ровно в час назначенный бесшумно вошел немолодой, лысый человек в хорошо отглаженном светлом — за окном стояло лето — костюме. Круглое лицо и невысокий рост создавали впечатление вполне реального колобка. От него веяло добром и каким-то уверенным, подчеркну еще раз, спокойствием. Почему-то сразу мелькнуло, что сработаемся, хотя и представить не мог, что за работа нас ожидает. Но что-то ждало, подсказывало: не пришел же он просто так.
Исключительно деликатно и в то же время как-то быстро и немногословно он обозначил цель прихода. Читал в большой газете мои статьи о полковнике Абеле и атомных разведчиках. Очень интересно. И тоненькая красная книжица «Правда полковника Абеля» тоже ему попадалась. Поздравил с началом. И заметил, что тема разведки трудна, неизведанна, невероятно запутанна, особенно разведки атомной, что иногда возникает множество вопросов. Вот один из разведчиков — связник полковника Абеля, в книге похороненный, живет, здравствует и даже готов встретиться. (Мы действительно потом и встретились с милейшим полковником Юрием Сергеевичем Соколовым.)
Деликатно, тактично, не впрямую, но полковник Барковский— легенда советской и российской разведки — предложил мне свою даже не помощь, а консультации, советы. Тема благодатна, ее действительно необходимо разрабатывать, пора кое-что и приоткрыть. Меня, до сих пор горжусь, он считал на это способным. Но из-за удаленности, как он намекнул, автора от разведки некоторые эпизоды оперативной работы моих героев (и его друзей по жизни и работе. — Н. Д.) описаны не совсем верно. Например… И мне сделалось стыдно. «Ведь вас читают и будут читать и профессионалы. А разведка — наука точная» — это было сказано Владимиром Борисовичем без всяких улыбок.
И я понял, что спасен. Вот кто мне был нужен.
Теперь об очень важном. Многие сочтут это наивностью, хотя я ею вроде бы не отличаюсь. Этот его звонок, приход — считаю не чьим-то поручением, не заданием свыше. Владимир Барковский отыскал незнакомого журналиста в разнородной пишущей массе. Оценил. Не исключаю, почему нет, с кем-то даже посоветовался. И решил помочь.
Так мы стали встречаться. Не слишком часто, однако регулярно. Сначала в редакции, но там отвлекали бесконечные звонки, и мы договорились работать у меня дома. По выходным он в свои за семьдесят пять регулярно играл в теннис на динамовских кортах на Петровке. А потом спешил прямо ко мне со спортивной сумкой и парой ракеток в золотистого цвета чехле. Мы встречались на троллейбусной остановке 1-го и 12-го маршрутов и поднимались ко мне на 7-й этаж. Это не было работой в полном смысле слова. Скорее, мы отправлялись в путешествие в его прошлое. Я внимал рассказам, в которых было столько цифр и событий. Владимир Борисович, я проверял, никогда в них не ошибался — не путался. На все вопросы реагировал с быстротой необыкновенной. Легко называл даты, мгновенно и без всяких усилий вспоминал фамилии русские и гораздо более сложные иностранные. Для меня приоткрывалась закрытая история. Он же очень точно, довольно лаконично, совершенно доходчиво рисовал мне то, что изучил на собственном опыте досконально. Потихоньку я начал, как мне кажется, возможно, лишь кажется, вникать в суть полковником изложенного.
У него был свой взгляд на атомные события. Иногда он расходился с общепринятой, уже сложившейся и удобной версией. Часто я включал магнитофон. Порой он жестом просил перевести кнопку на «off». И о том, что он объяснял во время этих «off», без всяких с Владимиром Борисовичем договоров и обязательств я никогда писать не буду. Точка.
Его видение современной истории атомной разведки стало и моим. Естественным образом оно проявлялось и в статьях, книгах, потом фильмах и телепередачах. Начали раздаваться недовольные, как я их называю, звонки от некоторых коллег Владимира Борисовича. Особенно докучал один из с ним не согласных: «Вы видите события глазами Барковского». И я был счастлив. А чьими же глазами мне видеть великие дела разведчиков, установивших атомный паритет с американцами?
Порой мы говорили часами. Оба не уставали. Ни разу не выпили ничего крепче чая. Никто нам не мешал: воскресенье — святой день. Вдруг пришло ощущение, что я вижу этих людей — англичан, американцев, немца Фукса, наших.
О наших Владимир Борисович рассказывал относительно скупо. Даже о тех, кто к середине 1990-х уже навсегда ушел.
Никакой фамильярности — искреннее взаимоуважение: только Владимир Борисович. И в ответ Николай Михайлович.
Порой он обращался ко мне с небольшими просьбами. Кандидат наук Барковский писал статьи. Но только не о разведке: о современном вооружении, о геополитике, о перспективах развития мировой науки. Кстати, он считал, что если сделать достижения ученых, работающих в закрытых пока военных сферах, открытыми, то научно-техническая революция ускорится и жить нам станет легче. Я же по мере сил и наличию знакомств в журналистской среде старался пристраивать его материалы в соответствующие, иногда сугубо специализированные издания.
Однажды мой старинный друг, работавший в одном здании с Барковским, порадовал, что в каком-то разговоре Владимир Борисович отозвался обо мне по-доброму. Для меня — высшая похвала. И я сколько уж лет стараюсь своего наставника не подводить.
Я не уверен, у всех ли так бывает. Показывают ночью или ранним утром, хотя скорее ночью, по ТВ фильм, где даешь комментарий, и вдруг тебя будит требовательный и неизвестный читатель, он же зритель: это — понравилось, здесь вы не правы, и когда, наконец, расскажете об Иксе или Игреке? Даже спросонья уже не спрашиваю, откуда мой домашний. Люди забывают или не предполагают, что передачи идут в записи. Но когда разговор заходит об атомной разведке, я знаю, на кого ссылаться. Только на Барковского.
И только одного Владимир Борисович не любил. Или более резко — не переносил. О себе рассказывал не то что неохотно, а вообще без всякого интереса или почтения к собственной персоне. Вытаскивать какие-то откровения о его жизни и работе в Великобритании во время войны или после нее в США приходилось клещами. «Не надо, не пришло время, еще живы родственники тех, кто нам помогал, не преувеличивайте мою роль…» — эти отговорки приходилось слышать всякий раз, когда атомная тема касалась лично полковника.
Его дом потрясал меня аккуратнейшим аскетизмом. Хорошая квартира в относительном центре была бы идеальной съемочной площадкой для фильма о 1960-х. Мебель того времени, радиола или как эта штука, на которой крутились пластинки, называется, обложки пластинок с улыбающимся Фрэнком Синатрой, привезенные еще тогда и оттуда. Синатру он полюбил в Штатах. И много книг на русском и английском. Вообще замечу: такое или приблизительно похожее приходилось видеть в квартирах почти всех, не припомню исключения, моих героев из разведки — что легальной, что нелегальной. Вот уж кого не обвинить в вещизме. Да плевали они на все наше напыщенное мещанство и океаном разлившуюся тягу к ненужной роскоши.
Коллеги величали Барковского легендой разведки. А «легенда» в свои даже за 80 лет почти каждое утро мчалась от метро «Сокол» в неблизкое Ясенево и вкалывала наравне с юными питомцами чекистского гнезда. Полковнику поручено было написать истинную — без всяких политических прикрас — историю научно-технической внешней разведки, и он с удовольствием выполнял приказ.
Увы, его книгам никак не суждено превратиться в бестселлеры. На десятки, если не больше, лет многие главы обречены на существование под грифом «совершенно секретно». Но многое благодаря его трудам все же прояснилось, обрело стройность.
Отыщется ли в мире государство без секретов? В любой нормальной, уважающей себя стране наиболее талантливые и почти всегда самые высокооплачиваемые ученые, конструкторы корпят над разработками, призванными обеспечить приоритет в военной, хотите — оборонной промышленности. Подходы к таким гениям, естественно, затруднены. Общение с иностранцами им если не запрещено, то мгновенно привлекает внимание местных спецслужб. Научная, техническая элита оберегаема, она защищена, подстрахована и изолирована от излишнего назойливого любопытства даже своих сограждан, не говоря уже о сразу берущихся на заметку иностранцах…
Но почему же тогда чужие тайны все же продаются и покупаются? Был у моего собеседника на это особый взгляд. Как-никак почти 60 лет работы в научно-технической разведке.
— Да, мы всегда очень пристально наблюдаем за теми, кого называем «вербовочным контингентом», то есть за кругом лиц, среди которых разведка может подобрать помощников, — признавался Барковский. — Понятно, изучаем подобный контингент среди ученого мира. И давно пришли к твердому выводу. Чем выше место интересующего нас человека в научной иерархии, тем затруднительнее к нему вербовочный подход. Корифеи науки, а среди них раньше встречалось немало людей с левыми взглядами и убеждениями, могли симпатизировать СССР, интересоваться нами и потому вроде бы идти на сближение. Но, как правило, контакты ограничивались праздной болтовней. Великие очень ревностно относятся к собственному положению: не дай бог чем-то себя запятнать. От уже занимающихся секретными исследованиями и знающих цену своей деятельности никакой отдачи ожидать нельзя. Инстинкт самосохранения у них гораздо сильнее мотивов сотрудничества. Берегут себя даже чисто психологически, а через это не перешагнуть. Поэтому мы старались выявить людей, работавших рядом и вместе с ними и близких нам по духу, идее. Найти таких, на которых реально можно было бы положиться. Может быть, в науке они и не хватали звезд с неба. Однако вся агентура, которая с нами сотрудничала, была совсем недалеко от высших сфер. Легитимно знала все, что происходило в области ее деятельности. Непосредственно участвовала в исследованиях — теоретических и прикладных, наиболее важных и значительных. Только была по своему положению немножко, на определенный уровень, чуть ниже светил.
Здесь я прерву Владимира Борисовича. Вся атомная тема началась с возглавляемого Кимом Филби содружества. «Кембриджская пятерка» (о ней я расскажу в отдельной главе. —