Н. Д.) — классический и крупнейший, по крайней мере, из открытых миру триумфов советской внешней разведки. В нее кроме Филби входили Гай Берджесс, Дональд Маклейн, Энтони Блант, а также сравнительно недавно официально признанный пятым номером Джон Кернкросс.
Первым еще в 1940 году атомную проблематику случайно, так я думаю, затронул Маклейн и передал информацию в Москву. Какова была реакция? Узнать не дано. Недаром Барковский упорно повторял: архивные материалы не сохранились.
Но приблизительно к ноябрю 1941 года Москва встрепенулась. По всем иностранным резидентурам разослали директиву: добывать любые сведения по атомной проблематике! Срочно! И резидент Анатолий Горский дал задание все тем же ребятам из «пятерки». Первым снова откликнулся Маклейн: на переданных им документах — четкие схемы, формулы, цифры.
— Владимир Борисович, а вы общались с Филби, Маклейном?
— Нет, это делал Горский. Я в это дело не вмешивался. Но принес Горский материалы, а в них — технические термины, выкладки и прочая чертовщина. И он мне говорит: «Ты инженер. Разберись. Подготовь обзорную телеграмму». А в документе — 60 страниц. Я всю ночь корпел, но обзор составил. То было наше первое соприкосновение с атомной проблематикой. Должен признаться, я тогда не отдавал себе отчета, с чем мы имеем дело. Для меня это была обычная техническая информация, как, скажем, радиолокация или реактивная авиация. Потом, когда я в проблему влез как следует и уже появились у меня специализированные источники, я стал понимать.
— Значит, с «пятеркой» вы в Англии непосредственно не работали?
— Нет, никогда с ними там на связь не выходил.
— Но вы знали, что такие агенты существуют? И что их точно пятеро?
— Могу вам сказать: единственным человеком из нашей британской резидентуры, который фотографировал всю почту, отправляемую в Москву, был я. Великолепно знал их всех, правда, только заочно и по оперативным псевдонимам, и кто какие материалы дает.
— И кто же из «Кембриджской пятерки» был, на ваш взгляд, самым ценным?
— Вся эта группа — и Маклейн, и Берджесс, и Филби. Но, работая с их материалами в Англии, я понятия не имел, что это, как вы повторяете, «Кембриджская пятерка». Тогда и названия такого не было. В 1946 году я вернулся в Москву, и тут о ней стали говорить именно так. Видите ли, понятие «пятерка» — условное, никакого оперативного смысла за собой не скрывает. Ну, работали с нами пять человек, которые были приблизительно одновременно завербованы и привлечены к сотрудничеству. На самом деле это были совершенно разные люди. Хотя действительно знали друг друга по учебе в Кембридже и по ячейке компартии, в которой некоторые из них состояли. Я бы заметил, что, несмотря на все наши признания, Кернкросс в состав этой «пятерки» не входил. Он из той же самой плеяды, но был как-то отдельно от них. Ну а резидент Горский должен был с ними встречаться и обеспечивать, как в те годы формулировали, «поступление военно-политической информации»: планы Германии, ее намерения о нападении на СССР, отношение к этому Англии и Штатов, взаимоотношения англичан с американцами — в целом такой вот букет разведданных. И с 1940 года эта информация пошла от них валом.
— Владимир Борисович, ну неужели британская контрразведка настолько бездарно проморгала пятерых таких асов? Утечка-то была жуткая! Ведь эти пятеро занимали немалые посты в важных учреждениях.
— Эта утечка у них незаметна до тех пор, пока не начнется утечка у нас. А у нас в годы войны все было очень здорово организовано. Конспирация соблюдалась, как святой завет. Чтобы никто не смел догадаться, чем мы занимаемся, что имеем. Могу утверждать: до взрыва нашей атомной бомбы в 1949 году они не имели ясного представления, что у нас эта работа ведется и где что у нас делается. Предполагать же могли что угодно. Английские и американские физики отдавали должное нашим — Харитону, Флерову, Зельдовичу. Считали их крупными фигурами. Знали, что советская ядерная физика развивается успешно и какие-то намерения в отношении атомного оружия мы тоже имеем. Но они многое списывали на войну: трудности, безденежье, некогда русским этим заниматься. Первый взрыв нашей атомной бомбы 29 августа 1949 года был трагедией для их политиков и, понятно, разведчиков. По всем статьям проморгали.
— Владимир Борисович, а как пришли в разведку вы?
— Видите ли, я — кондовый научно-технический разведчик. Закончил Станкостроительный институт и о разведке вообще не думал. Не подозревал, что она есть, до войны об этом непременном виде человеческой деятельности народу никогда не говорили. А я учился и одновременно стал летать. Мечтал о военной авиации и со всей юной страстью откликнулся на призыв комсомола: умел стрелять, прыгать с парашютом, водил мотоцикл. Между прочим, до недавних пор ездил судить соревнования планеристов — я судья Всесоюзной, или как ее теперь назвать, категории.
И вдруг совершенно неожиданно вызывают на Старую площадь и долго-долго мурыжат. Всякие комиссии, разговоры, заполнение анкет, ждите-приходите. А в июне 1939 года приглашают в какое-то укромное место, отвозят в спецшколу и только там сообщают: вы будете разведчиком.
Тогда система подготовки была не такая, как сейчас. Академии и всего прочего не существовало. Маленькие деревянные избушки, разбросанные по всей Московской области. Принималось в спецшколу человек по 15–20. На моем объекте обучались 18 человек, четыре языковые группы — по четыре-пять слушателей в каждой. Группки крошечные, и друг друга мы совсем не знали. Да, такая вот конспирация. Она себя здорово оправдывала. Я, например, учился в одно время, но на разных объектах, с Феклисовым и Яцковым (знаменитые разведчики, приложившие руку к похищению секретов немирного атома. Звание Героев России за атомную разведку им присвоили одновременно с Барковским. Яцкову посмертно. — Н. Д.). Но познакомились мы уже после возвращения из своих первых и весьма долгосрочных загранкомандировок. К чему лишние разговоры, лишние встречи?
Вскоре мы поняли, что нас принялись резко подгонять. Целый ряд предметов был снят, и засели мы только за язык. Занимались совершенно зверски. Каждый день по шесть часов английского с преподавателями плюс три-четыре часа на домашние задания.
Не успел я отгулять отпуск, как меня — в английское отделение разведки. Месяц стажировки в МИДе, а в ноябре 1940 года уже откомандировали в Англию. Спешка страшная. Европа воюет, а английской резидентуры как бы и нет. В 1939 году по указанию Берии ее закрыли как гнездо «врагов народа». Отозвали из Лондона всех и агентуру забросили. Только в 1940-м поехал туда резидентом Анатолий Горский. Приказ простой: срочно восстановить связи, отыскать Филби и его друзей, обеспечить регулярное поступление информации. А на помощь Горскому отправили двух молоденьких сосунков — меня и еще одного парнишку из таких же недавних выпускников.
Я добирался до Лондона 74 дня через Японию, Гавайские острова, США — вокруг всего шарика. Война, и через Европу пути закрыты. Нас в резидентуре — только трое, а работы… О первом соприкосновении с атомной проблематикой я вам уже рассказывал. Горский решил, теперь понимаю, абсолютно верно, что мне, инженеру по образованию, и следует заниматься научно-технической разведкой. А ведь еще за год до этого о такой специализации у нас в Центре и не думали. Хотя к концу 1940 года в Москве уже сформировалась маленькая группа из четырех человек во главе с Леонидом Квасниковым.
Инженер-химик, выпускник Московского института машиностроения, он имел представление о ядерной физике. Следил за событиями в этой области и, конечно, не мог не заметить, что статьи по ядерной проблематике вдруг, как по команде, исчезли из зарубежных научных журналов. Идея создания атомного оружия витала в воздухе. Над ней задумывались и в США, и в Англии, и в Германии, да и в СССР тоже. Но там дело поставили на государственные рельсы: им занимались специально созданные правительственные организации. А у нас ограничились созданием неправительственной Урановой комиссии в системе Академии наук. Ее задачей стало изучение свойств ядерного горючего — и всё. С началом войны комиссия прекратила существование. Между ней и разведкой никаких контактов не было.
Квасников не знал, что есть Урановая комиссия, комиссия и не подозревала, что существует новорожденная научно-техническая разведка. Зато Квасников знал о работах наших ученых. О тенденциях в странах Запада. Выстраивалась стройная система: пора браться за атомную разведку. И родилась директива, на которую откликнулся Маклейн. Таким было начало. Задания технического профиля резидент Горский передавал уже мне.
— Владимир Борисович, а нельзя ли узнать о ваших личных контактах с агентами поконкретнее?
— Пожалуйста. Англия уже воевала с немцами, бомбы сыпались на Лондон, и объявлялись беспрестанные воздушные тревоги. Обстановка тревожнейшая. А нам предстояло восстанавливать агентурную сеть, которая была создана еще в 1935 году и затем так бездарно запущена. Первая задача — рассортировать, взять лишь то, что надежно, продуктивно, полезно. Сомнительных «подвесить»…
— Надеюсь, не физически?
— Фигурально. Это наш термин. От негодных вообще отказаться. Нужно было срочно разыскивать людей, напоминать о себе, устанавливать с ними контакты, анализировать, что они собой представляют, и принимать решение, стоит с ними иметь дело или не стоит. И к концу 1941 года Горский уже мог доложить: сеть воссоздана и готова действовать.
— И вы завербовали ученых-атомщиков? Как? Кем были эти люди?
— Ну, не все было так примитивно. Обрабатывая доклад Маклейна, я впервые столкнулся с атомной проблематикой, это и заставило меня засесть за учебники. Потом я принял на связь человека, который пришел к нам сам, без всякой вербовки, искренне желая помочь и исправить несправедливость.
— Коммунист? Борец за социальные права?