Точно такое же удивление у большинства тогдашних европейцев вызвало бы причисление к преступлениям, подлежащим наказанию, карточные мошенничества. Ведь ими не брезговали и вполне уважаемые члены общества — во всех практически странах Европы, от Британии до России. Можно вспомнить, например, знаменитого Ф. Толстого-Американца или других великосветских кутил, о которых открыто говорили, что они «на руку не чисты». Краплёные колоды ходили в приличных домах так же, как на уголовных «катранах» (хотя слова этого тогда ещё не было).
Что до подложных документов и фальшивых приказов — такие правонарушения казались более серьёзными, но и они были распространены чрезвычайно и в общественном мнении не вызывали особого осуждения. Подделка чека, векселя, завещания — конечно, неприличное занятие, но редко в светском обществе дело доходило до суда и тюрьмы. Максимум, ожидавший «шалуна» — увольнение из полка (для военного), отказ от некоторых домов. Конечно, иное дело — профессиональные фальсификаторы, вроде Альберта Лаббе, «капитана» Лаббе. Но Видок не был профессиональным фальсификатором и занимался подлогами лишь по чрезвычайной необходимости.
Ещё одна страница биографии Видока — служба на фрегате «Реванш» под командованием капитана Поле. Корсарство во время войны вообще не считалось преступлением. То есть англичане, на торговые суда которых нападал «Реванш», наверняка считали его команду пиратами и, в случае поимки, повесили бы всех, включая и Видока, без всяких раздумий. Так же точно поступили бы французы в случае захвата ими английского капера. Но в своих и в нейтральных странах корсары и каперы ничем не отличались от военных моряков. Закон их не только не преследовал, но даже защищал.
Таким образом, документированных преступлений за Видоком числилось не так много, и отношения к этим преступлениям в тогдашнем французском обществе было достаточно мягким. Он не был убийцей или грабителем, не воровал и не подделывал деньги. Он даже не занимался скупкой краденого. Единственным серьёзным преступлением были многочисленные побеги. Но даже в отношении этих «подвигов» сегодня как-то не хочется его чересчур обвинять — тем более, его артистичность восхищала не только уголовников, но и самих полицейских — например, побег Видока под видом полицейского… сопровождающего Видока! Роль фальшивого Видока играл его подельник.
Можно обратить внимание на его знакомство с разбойничьими шайками, в конце 90-х годов XVIII столетия буквально заполонившими не только провинции, но и сам Париж. Тут обращает на себя внимание то, что сам он не вступал ни в одну шайку и не участвовал в преступлениях, совершаемых всеми этими разбойниками. Интересно, что в «Записках» Видок пишет об использовании многими уголовниками «роялистского» прикрытия: они выставляли себя идейными борцами с революционным террором.
Думаю, читатель уже догадался, к чему я клоню. Действительно ли первые контакты с полицией в качестве возможного агента для Видока начались лишь в 1806 году, в Лионской тюрьме? Нет никаких свидетельств такой версии, а сам Видок в первой части своих «Записок» поддерживает многочисленные легенды о криминальных подвигах. Правда, описывает он всё-таки больше не свои «подвиги», а чужие. Тем не менее, можно предположить, что вся криминальная жизнь Эжена Франсуа Видока, начиная с военной службы, была «легендой» правительственного агента. Агента, занимающегося, правда, не уголовными, а политическими и военными преступлениями. Если, конечно, контакты с разбойниками и грабителями, притворявшимися роялистами, связаны были именно с «роялистской окраской» шаек, орудовавших в деревнях и на дорогах департамента Па-де-Кале.
Возможно, обращение к комиссару Дюбуа стало первой, неудачной попыткой легализоваться в условиях, когда в криминальной среде над головой «короля побегов» начали сгущаться тучи. Отметим, что судьба осведомителя, агента полиции в те времена была не слишком безопасна. Для полицейских чиновников агент из уголовников, «стукач», оставался презренным отщепенцем, ничтожеством. Его жизнь ничего не стоила, никому из чиновников не пришло бы в голову спасать его в критической ситуации; загнанный в угол, он вынужден был заботиться о своей безопасности самостоятельно. Видок, возможно, понял, что лишь открыто превратившись в полицейского чиновника на жаловании государства, он сможет постоять за себя, не полагаясь на защиту самого государства.
Разумеется, это лишь одна из причин. О второй — мести вероломным подельникам, сдавшим его при первой же возможности, — я уже писал. Наконец, третья причина (но не последняя по значимости) состоит в том, что, возможно, близко познакомившись с преступным миром, Видок, и в самом деле, возненавидел эту изнанку жизни. В конце концов, все три причины ничуть не противоречат друг другу; напротив, они дополняют друг друга, как дополняют друг друга различные черты характера нашего героя.
Но если это так, почему же Видок не написал это открыто? Почему даже в своих «Записках», когда ему нужно было оправдаться перед обществом, он не стал говорить, что действовал по заданию властей, а не из преступных наклонностей? Тут могло быть две причины. Во-первых, и во Франции, и в России в глазах общества разбойник, грабитель, словом — уголовник, — имел романтический ореол, а вот полицейский агент, осведомитель, шпион — окружён был всеобщим презрением. «Шпионами пользуются, но их не уважают» — такого было общее убеждение. И Видок, прекрасно понимавший это (или автор, фактически написавший мемуары), предпочитал выступить в качестве раскаявшегося уголовника, а не правительственного агента. Ну, а второй причиной могли быть опасения мести от преступников или заговорщиков. Одно дело — преступник Видок, который раскаялся в 1806 (или даже в 1809) году. И совсем другое — полицейский агент Видок, задолго до того вынюхивавший опасные секреты.
Так что предлагаемая версия вполне имеет право на существование. К тому же она достаточно убедительно, как мне кажется, объясняет многие сомнительные моменты биографии Эжена Франсуа Видока, которому в момент обращения к господину Анри исполнилось уже 34 года — возраст более чем солидный в те времена.
Лучшая полиция Европы
Парижская полиция была создана при «короле-солнце» Людовике XIV в декабре 1666 года, по инициативе королевского интенданта финансов Жана Батиста Кольбера, фактического главы правительства. По его протекции вновь образованное ведомство возглавил Габриэль Николя де ла Рейни, назначенный генерал-лейтенантом полиции — должность, созданную специально для него. Ла Рейни занимал эту должность более тридцати лет — до января 1697 года. Обязанностями главы Парижской полиции стало наведение порядка в столице государства и обеспечение безопасности горожан. Имелась в виду не только безопасность от преступников, но также борьба с пожарами, наводнениями, защита города от стихийных бедствий, недопущение массовых волнений. Для этого, в первую очередь, необходимо было создать единую службу, которая бы занималась всеми сторонами безопасной жизни в городе. Это был первый опыт создания подобной службы в отдельном городе, а не государстве. В Париже в то время проживало полмиллиона жителей. Не проходило дня, чтобы в городе не обнаруживались трупы убитых ночью и ограбленных обывателей, Причём — из самых разных сословий. Именно так утром 22 декабря 1643 года недалеко от рынка Пре-о-Клер в Париже было обнаружено тело королевского мушкетёра Армана де Силлега д’Атоса д’Отвьелля[53] со следами насильственной смерти (колотые раны). Причиной убийства сочли дуэль, но кто знает, не стал ли мушкетёр, в действительности, жертвой уличных грабителей? В 1664 году один парижский публицист писал: «Днём и ночью в Париже обворовывают и убивают. Мы достигли самого дна эпохи, ниже некуда»[54].
Такова была обстановка в городе, когда вышел указ короля об учреждении новой, «высокой полиции». И вновь назначенный генерал-лейтенант этой полиции призван был навести здесь порядок.
Николя де ла Рейни начал с организации штата своих помощников. Он создал должности 48 комиссаров полиции, которые управляли общественным порядком в 17 районах Парижа. Генерал-лейтенанту подчинялись также губернатор Парижа, служба жандармерии Иль-де-Франс, парижская городская стража. Общая численность вооружённых сил, находившихся в его распоряжении, составляла 400 пеших и 144 конных полицейских. Он мог привлекать в случае необходимости, и армейские подразделения. Кроме того, у него были два лейтенанта (заместителя) — по уголовным и судебным делам.
С именем Николя де ла Рейни связана первая в истории Франции полицейская облава. Задумав одним ударом очистить Париж от преступников, он однажды всем своим полицейским войском окружил район городских трущоб. Но внутрь его люди не пошли — это было бы бессмысленным. Нет, ла Рейни просто передал жителям этого квартала (через собственных информаторов, которыми прежде он буквально наводнил городские трущобы): всем немедленно покинуть городскую черту. В этом случае им будут прощены все прошлые прегрешения (если, разумеется, они не вернутся в Париж). Последние двенадцать человек будут арестованы полицейскими и ответят по всей строгости — за всех собратьев.
Началась дикая давка, но спустя короткое время квартал был пуст. Ла Рейни не пришлось никого наказывать — никто не хотел оказаться в числе двенадцати «козлов отпущения».
Примерно так же генерал-лейтенант Парижской полиции действовал и в других случаях. Так, например, он счёл виновниками большей части преступлений в городе столичных цыган. В кратчайший срок все цыгане были высланы из Парижа. Те немногие из несчастных, кто рискнул, несмотря на запрет, вернуться домой, рисковали оказаться на костре.
Правда, некоторые подвиги Николя де ла Рейни вызывали невольное уважение остроумием и находчивостью. Например, получив приказ разогнать волнения горожан (они случались регулярно и обретали порой большой размах), он прибыл на площадь с небольшим отрядом мушкетёров. Обратившись к мятежникам, генерал-лейтенант громко сказал: