К сожалению, финал жизни этого незаурядного человека был омрачён быстро развивавшейся душевной болезнью. Он замкнулся в своём доме, будучи уверенным, что его преследуют агенты германского правительства — видимо, сыграли свою роль воспоминания о революционных грехах молодости. Возможно, впрочем, дело было связано с более поздними событиями. Например, с прояснённой не до конца историей разоблачения «агента Шмидта», следившего за немецкими революционерами-эмигрантами. Из-за этой мании (предположим, что мании, хотя кто его знает?) Поллаки никому не открывал дверь, а по случайным посетителям без предупреждения открывал огонь из револьвера.
О встрече вот с таким, больным и не похожим на себя Игнациусом Поллаки, пишет всё тот же Фицрой Гарднер. Спустя тридцать лет после первой встречи Гарднер вновь обратился к Поллаки, отошедшему к тому времени от дел и поселившемуся в Брайтоне. Гарднеру понадобилась информация о некоторых польских и русских беженцах, которые могли быть опасными для общественного порядка в английской столице (и для государственной безопасности тоже). Но…
«Я не представлял, что он уже поражён тяжёлой формой психического заболевания. Он был одержим мыслью о том, что на него готовится покушение. Меня он не узнал и даже не вспомнил моего имени. Вместо того чтобы открыть дверь, он принялся угрожать мне револьвером. Мне пришлось вернуться в Лондон ни с чем…»[164]
По словам Гарднера, Поллаки в течение нескольких последних лет жизни опасался мести со стороны некоторых преступников, которые с его помощью отправились на каторгу или в тюрьму. Он был уверен, что за ним охотятся. Нельзя сказать, что эти подозрения были всего лишь плодом болезненного состояния его психики. Воган Драйдон пишет: «С годами уголовный мир всё сильнее ненавидел Поллаки. Многие негодяи и авантюристы поклялись расправиться с ним. Большинство, правда, были слишком трусливы, чтобы попытаться открыто рассчитаться с детективом, но находились среди них и преисполненные решимости отомстить Поллаки. Сыщик держал при себе оружие и продолжал работать, но всё время помнил, что его преследуют. Дом Поллаки превратился в настоящую крепость, снабжённую многочисленными сигнальными устройствами»[165].
Так, по словам Драйдона, дело обстояло ещё в Лондоне. То же самое, как видим, обнаружил Гарднер спустя несколько лет в Брайтоне. Учитывая, что как раз началась Первая мировая война, можно и этому найти вполне серьёзные, а не только связанные с болезнью основания: ведь Поллаки активно способствовал выявлению немецких шпионов накануне войны; видимо, он обладал серьёзной информацией относительно планов германской разведки. Кроме того, он ещё в конце 1870-х годов признавался, что хранит множество тайн сильных мира сего.
И, хотя знаменитый сыщик уверял, что тайны эти никогда не выйдут наружу, наверняка немало было людей, всерьёз опасавшихся, что он забудет о своём обещании. Его неоднократно хотели подкупить и несколько раз покушались на его жизнь. Поэтому опасения его имели под собой серьёзные основания.
Возможно, болезнь лишь превратила обоснованные подозрения в манию преследования — или же начало мировой войны послужило своеобразным катализатором заболевания. Основной его инструмент — интеллект, могучая память — отказали ему в конце жизни. Умирая, он не узнавал никого из тех немногих, кто собрался вокруг его смертного одра.
Читая статью Вогана Драйдона и воспоминания Фицроя Гарднера о последних днях Поллаки, я не мог отрешиться от неожиданных параллелей с Шерлоком Холмсом, точнее, с началом рассказа «Последнее дело Холмса»:
«Холмс внезапно появился у меня в кабинете. Мне сразу бросилось в глаза, что он ещё более бледен и худ, чем обычно.
— Да, я порядком истощил свои силы, — сказал он, отвечая скорее, на мой взгляд, чем на слова. — В последнее время мне приходилось трудновато… Что если я закрою ставни?
Комната была освещена только настольной лампой, при которой я обычно читал. Осторожно двигаясь вдоль стены, Холмс обошёл всю комнату, захлопывая ставни и тщательно замыкая их засовами.
— Вы чего-нибудь боитесь? — спросил я.
— Да, боюсь.
— Чего же?
— Духового ружья»[166].
Кто знает — может быть и Игнациус Пол Поллаки ждал своего духового ружья, своего профессора Мориарти (или «художника Шмидта»)? Он умер в понедельник 25 февраля 1918 года, в возрасте 90 лет[167]. Спустя три дня, 28 февраля, «Таймс» поместила уже упоминавшийся некролог об этом блестящем детективе. В частности, там говорилось о том, что мистер Поллаки, несомненно, являлся лучшим сыщиком своего времени.
Спустя четверть века, в 1934 году Воган Драйдон в своей статье о Поллаки написал: «Он был Шерлоком Холмсом реального мира, и, возможно, фигурой куда более крупной, нежели литературный герой, с именем которого его любят связывать»[168].
Паддингтон-грин vs Бейкер-стрит
Сравнение реальных детективов с фигурой героя, придуманного Артуром Конан Дойлом, давно уже стало общим местом. «Русский Шерлок Холмс» по поводу И.Д. Путилина, «Американский Шерлок Холмс» по адресу Алана Пинкертона, а заодно и по поводу вымышленного же Ника Картера — и так далее. Может быть, и объявление Игнациуса Поллаки «реальным Шерлоком Холмсом» тоже всего лишь красивый (и банальный) оборот речи? В самом деле, разве сэр Артур не назвал прототипом своего героя профессора Джозефа Белла? И разве, говоря о влиянии образа Эжена Франсуа Видока на культуру, я сам не указывал на «французские корни» великого сыщика с Бейкер-стрит?
Всё так. Тем не менее, знакомясь с биографией Игнациуса Поллаки, нельзя пройти мимо некоторых деталей, немедленно вызывающих в памяти соответствующие места из шерлокианы. Кое-что я уже называл: очаровательная авантюристка, чей портрет хранил Игнациус Поллаки — и очаровательная же авантюристка Ирен Адлер, чей портрет хранил Шерлок Холмс. Страх Холмса перед возможным покушением в «Последнем деле Холмса» — и страх Поллаки (болезненный) перед покушением, в конце жизни.
В то же время Артур Конан Дойл не просто никогда не говорил о возможной связи своего героя и реального детектива. Он вообще ни разу, ни в одном произведении, ни в одном интервью, ни в одном письме — не упомянул Игнациуса Поллаки. Что, вообще-то говоря, может показаться странным: Поллаки знаменит и популярен, к тому же — принадлежит той же профессии, что и герой Конан Дойла.
Но для писателя он словно бы и не существует.
И, всё-таки, очень хочется их сравнить — придуманного Холмса и реального Поллаки. В конце концов, литературные герои интересны ещё и тем, что редко бывают простой копией какого-то одного реального человека, просто получившего от автора новое имя. Нет, как правило, любой книжный персонаж, тем более — такой бессмертный, каким является Шерлок Холмс, вбирает в себя черты разных реальных личностей. Поэтому, не отрицая влияния профессора Белла, подчёркивая родство с Видоком, проанализируем, заодно, и черты сходства (характера или биографии) с Игнациусом Полом Поллаки.
Начнём с конца.
Сравнивая трагический финал жизни Поллаки с трагическим финалом рассказа «Последнее дело Холмса», обращаешь внимание не только на сходство, но и на различие. Причём принципиальное: согласно воспоминаниям современников, реальной опасности для Игнациуса Поллаки в 1918 году не существовало; для Холмса же опасность была реальной — профессор Мориарти шёл за ним по следу и намеревался убить (что он и сделал — пока в «Пустом доме» Дойл не воскресил великого сыщика). И самое главное: Поллаки боялся своего «духового ружья» и своего Мориарти в 1916–1918 годах; Шерлок Холмс же рухнул в бездну Рейхенбахского водопада в 1893 году (дата первой публикации), так что вряд ли слухи о странном поведении сыщика могли натолкнуть писателя на идею рассказа.
В то же время некоторые коррективы история Поллаки внесла в историю Холмса. Правда, в историю, написанную не Артуром Конан Дойлом, а Николасом Мейером. Мейер написал продолжение «Последнего дела Холмса». Вернее, не продолжение, а весьма своеобразную версию этих событий — роман «Семипроцентный раствор» («Вам вреден кокаин, мистер Холмс»). В романе Мейера история с Мориарти и попытками последнего поохотиться на Холмса оказывается… манией, навязчивым бредом, возникшим у Холмса на почве чрезмерного увлечения кокаином. Именно мания — подобная той, которую наблюдал у Игнациуса Поллаки Фицрой Гарднер, — заставляет Холмса (в романе Мейера) подозревать всех окружающих в стремлении его убить, заставляет закрывать все двери и окна и спать с револьвером в руке — точь-в-точь, как Игнациуса Поллаки в конце жизни. Таким образом, можно предположить, что некоторые страницы биографии Поллаки оказали влияние на образ Холмса — пусть не у Конан Дойла, но у некоторых его эпигонов.
В то же время, можно предположить, что Игнациус Поллаки опасался преследований со стороны представителей преступного мира (и иностранных агентов, им разоблачённых) задолго до 1916 года — ведь он удалился от дел в середине 1880-х годов. Так что отмахиваться от такого влияния нельзя.
Я уже рассказывал о шантажисте Чарльзе Огастесе Хауэлле, чья преступная деятельность и ужасный финал натолкнули А. Конан Дойла на рассказ «Конец Чарльза Огастеса Милвертона». Немало громких дел о шантаже и шантажистах связаны были с именем Игнациуса Поллаки, который считался в этом экспертом номер один. И, хотя убийство Хауэлла произошло спустя несколько лет после того, как Поллаки отошёл от дел, нет сомнений, что детектив был в курсе преступной деятельности секретаря знаменитого поэта Данте Габриэля Россетти. Поскольку реальный Хауэлл, подобно придуманному Милвертону, почти открыто занимался своим сомнительным ремеслом на протяжении нескольких десятков лет. То есть, когда Поллаки активно расследовал множество подобных дел, а его помощники часто выступали свидетелями в судебных процессах против шантажистов.