Pauli Uccelli opus (Работа Паоло Учелло).
В то же время и в той же церкви над главными дверями он написал фреской и в цвете сферу часов с четырьмя головами по углам. Он расписал опять-таки зеленой землей лоджию, выходящую на запад и расположенную над садом монастыря дельи Анджели, а именно под каждой аркой он изобразил по одной истории из деяний св. Бенедикта, аббата, с наиболее примечательными происшествиями из его жизни, вплоть до его смерти. Там в числе многих прекраснейших сцен есть одна, где по велению демона рушится некий монастырь, а под камнями и балками остается убитый монах. Впрочем, не менее примечателен испуг другого монаха, который убегает, и одежда, обвившаяся вокруг обнаженного тела, развевается с необыкновенной легкостью, чем Паоло настолько подзадорил других художников, что они затем постоянно подражали этой манере. Очень хороша также фигура св. Бенедикта там, где он в присутствии своих монахов, с лицом серьезным и благоговейным, воскрешает мертвого брата. В конце концов, во всех этих историях есть подробности, достойные внимания, и главным образом некоторые здания, изображенные в перспективе вплоть до черепиц на крыше, а в смерти св. Бенедикта, где монахи его погребают и оплакивают, великолепны фигуры некоторых больных и убогих. Среди многочисленных поклонников и почитателей этого святого следует обратить внимание на старого монаха на двух костылях, в котором чудесно выражены его душевное движение и даже надежда на исцеление. В этой работе нет ни разноцветных пейзажей, ни большого количества всяких построек или трудных перспектив, но зато отличный рисунок и вообще много хорошего.
Во многих домах Флоренции имеется большое количество маленьких перспективных картин, выполненных его же рукой на филенках кроватей, и в частности в Гвальфонде, в саду, принадлежавшем Бартолини, на террасе его рукой выполнены на дереве четыре военные сцены с лошадьми и людьми в великолепнейших доспехах того времени, и в числе людей там изображены Паоло Орсино, Оттобуоно из Пармы, Лука из Канале и Карло Малатеста, властитель Римини, все главные капитаны того времени. Картины эти, пострадавшие и испортившиеся, были в наше время отданы на реставрацию Джулиано Буджардино, который принес им больше вреда, чем пользы.
Когда Донато работал в Падуе, он вызвал туда Паоло. И тот написал при входе в дом Витали зеленой землей несколько гигантов, которые, как я прочел в латинском письме, написанном Джироламо Кампаньолой мессеру Леонико Томео, философу, настолько, мол, хороши, что Андреа Мантенья ставил их весьма высоко. В доме Перуцци Паоло расписал свод фреской с треугольниками, изображенными в перспективе, по углам же в квадратах изобразил четыре стихии с соответствующим для каждой животным: для земли крота, для воды рыбу, для огня саламандру и для воздуха хамелеона, который им питается и принимает от него любой цвет. А так как он хамелеонов никогда не видел, то изобразил верблюда, который разевает пасть и заглатывает воздух, наполняя им себе живот, с простодушием поистине безграничным, ибо из-за созвучия слова «верблюд» он перепутал животное, похожее на ящерицу, с нескладной и огромной скотиной (Camaleonte – хамелеон и Camello – верблюд).
Труды Паоло в живописи были и в самом деле велики, ибо рисовал он столько, что оставил своим родственникам, как они мне сами сказывали, ящики, полные рисунков. Однако, хотя рисунки – вещь хорошая, тем не менее еще лучше превращать их в картины, ибо картины долговечнее, чем изрисованная бумага. И, хотя в нашей книге рисунков много всяких его фигур, перспектив, птиц и животных, прекрасных на диво, всех лучше – обруч (мадзоккио), нарисованный одними линиями так прекрасно, что только терпение Паоло могло этого добиться. Хотя Паоло и был чудаком, он уважал доблесть художников своего времени и, дабы оставить о них память потомкам, изобразил собственноручно на одной доске пять знаменитых людей и держал ее дома на память о них; первым был Джотто, живописец, как светоч и начало искусства, вторым, для архитектуры, Филиппо ди сер Брунеллеско, Донателло для скульптуры, он сам для перспективы и животных, и для математики Джованни Манетти, его друг, с которым он много беседовал и рассуждал о творениях Эвклида.
Рассказывают, что, когда ему поручено было написать над воротами св. Фомы на Меркато Веккио этого самого святого, прикасающегося к ране Христа, он вложил в эту работу все присущее ему усердие, говоря, что хочет показать в ней все, что может и что знает, и велел выстроить забор из досок, чтобы никто не мог видеть его работу, пока он ее не кончит. Когда же как-то Донато встретил его идущего в полном одиночестве и спросил: «Что это за работа, что ты ее так закрываешь?» – Паоло ответил: «Сам увидишь, вот и все». Донато не захотел понуждать его, думая, что, когда настанет время, он опять увидит некое чудо. Как-то утром Донато пошел на Меркато Веккио купить фруктов и, увидев там Паоло, раскрывавшего свою работу, вежливо с ним поздоровался, на что тот спросил его, что он думает об этой живописи, так как ему любопытно было бы выслушать его мнение. Донато, внимательно разглядев работу, сказал: «Эх, Паоло, теперь как раз время было бы ее закрыть, а ты ее раскрываешь». Тогда Паоло глубоко опечалился, так как понял, что получит за этот последний свой труд гораздо больше хулы, нежели похвалы, на которую он рассчитывал, и, чувствуя себя посрамленным, больше уж не решался выходить на люди и заперся у себя дома, занимаясь перспективой, что и продержало его в бедности и в затемнении рассудка до самой смерти. И так дожив до глубокой старости и испытав напоследок мало радости, он скончался на восемьдесят третьем году жизни, в 1432 году, и был погребен в Санта Мариа Новелла.
Он оставил после себя дочь, которая умела рисовать, и жену, которая часто рассказывала, что Паоло по целым ночам просиживал в своей мастерской в поисках законов перспективы и что, когда она звала его спать, он отвечал ей: «О какая приятная вещь эта перспектива!» И поистине, если она была приятна ему самому, то благодаря трудам его она не была ни менее ценной и ни менее полезной для тех, кто подвизался в ней после него.
Жизнеописание Мазаччо, живописца
Мазаччо, настоящее имя Томмазо ди сер Джованни ди Гвиди (1400 или 1401 – 1428). Возможный автопортрет
Таков уж обычай природы, что когда она создает человека превосходного в какой-либо деятельности, то сплошь да рядом создает его не в единственном числе, но в то же самое время и где-нибудь поблизости от него создает и другого, с ним соревнующегося, чтобы они могли принести пользу друг другу доблестью и соперничеством. И помимо исключительной пользы для самих соревнующихся это безмерно воспламеняет и души потомков их, вселяя в них стремление со всяческим старанием и всяческим трудолюбием достичь тех почестей и той славной известности, коими, как они повседневно слышат, громко прославляются их предки. А что это действительно так и бывает, доказала Флоренция, породившая в течение одного поколения Филиппо, Донато, Паоло Учелло и Мазаччо, из которых каждый был в своем роде превосходнейшим и благодаря которым не только сошла на нет грубая и неуклюжая манера, коей придерживались до того времени, но и прекрасные их творения возбудили и воспламенили души их потомков настолько, что занятие их делом достигло того величия и того совершенства, которые мы видим во времена наши. За это мы поистине весьма обязаны тем первым, кои своими трудами указали нам правильный путь, ведущий к высшей ступени. Что же касается доброй манеры живописи, то ею главным образом обязаны мы Мазаччо, ибо именно он, стремясь достигнуть славы, понял (поскольку живопись есть не что иное, как воспроизведение при помощи только рисунка и красок живых произведений природы такими, какими они ею порождены), что тот, кто в совершенстве этому будет следовать, и может именоваться превосходным. Так как, говорю я, Мазаччо это понял, то это и послужило причиной того, что он благодаря неустанным своим занятиям научился столькому, что может быть назван в числе первых, устранивших большую часть трудностей, несовершенства и препятствий в искусстве, и что именно он и положил начало прекрасным позам, движениям, порывам и живости, а также некоей рельефности поистине настоящей и естественной, чего до него никогда еще не делал ни один живописец. Обладая величайшей рассудительностью, он обратил внимание на то, что все те фигуры, у которых ступни ног не ступали на землю и не сокращались, а стояли на цыпочках, лишены всякого достоинства и манеры в самом существенном и что те, кто так их изображает, обнаруживают непонимание сокращений. И хотя этим делом занимался Паоло Учелло и кое-что сделал для облегчения этой трудности, тем не менее Мазаччо начал изображать сокращения на разные лады и с любой точки зрения гораздо лучше, чем кто-либо до тех пор это делал. Он писал свои работы с должной цельностью и мягкостью, согласуя телесный цвет лиц и обнаженных частей тела с цветом одежды, которую он любил изображать с немногими и простыми складками, как это бывает в живой действительности. И это принесло большую пользу художникам, за что он достоин похвалы как изобретатель, ибо поистине работы, созданные до него, можно назвать написанными, те же, что принадлежат ему, – живыми, правдивыми и естественными по сравнению с теми, которые выполнялись другими.
Родом он был из местечка Сан Джованни ди Вальдарно, и говорят, что там и теперь еще можно видеть несколько фигур, написанных им в его первой молодости. Человеком он был весьма рассеянным и очень беспечным, подобно тем, у кого вся дума и воля сосредоточены лишь на вещах, имеющих отношение к искусству, и кто мало обращает внимания на себя и еще меньше на других. И так как он никогда и никак не хотел думать о житейских делах и заботах, в том числе даже о своей одежде, и имел обыкновение требовать деньги у своих должников лишь в случае крайней нужды, то вместо Томмазо, каково было его имя, его все звали Мазаччо, однако не за порочность, ибо от природы он был добрым, а за ту самую его рассеянность, которая не мешала ему с такой готовностью оказывать другим такие услуги и такие любезности, о которых и мечтать не приходилось.