Слово «адвокат» в любящей душе Мовчана отозвалось так дико и неуместно, что он рассмеялся еще пуще.
– Какой адвокат, Света? – Он вытирал пальцем слезы смеха. – Какой адвокат, для чего?
– Для составления заявления на вас в суд!
Мовчан хохотал до изнеможения: какой еще суд, при чем тут суд, когда такое счастье и такая любовь?
В коридор заглянул недоумевающий сержант.
Трофим Сергеевич замахал на него рукой: уйди, не нужен!
Клюквин послушно скрылся.
– Я рада вашему чувству юмора, но, если не будет адвоката, я объявлю голодовку, – сказала Светлана неопределенным голосом: она не понимала, что происходит с майором.
Мовчан унял смех, откашлялся и сказал:
– Не надо, Света. Потерпи до завтра, завтра отпущу.
– Почему не сегодня?
– Есть причины.
– Это тайна?
– Нет, но… В общем, завтра.
Мовчан мог бы сказать, что дело в приезде Степы (любовь любовью, а отцовский долг никто не отменял), но сработала милицейско-полицейская привычка наводить туман. Туман, конечно, односторонний: я тебя вижу, ты меня нет. Видящему легче управлять невидящим.
– Тогда пусть принесут поесть! – велела Светлана.
– Разве не кормили? Как тебя там, иди сюда! – закричал Мовчан.
Клюквин тут же возник.
– Почему не кормим задержанных? Живо принес!
Сержант замялся. Мовчан понял, поманил его к себе и выдал денег.
– В столовку метнись через дорогу, возьми что-нибудь там! – распорядился Мовчан.
– Момент!
Серега исчез.
Трофиму Сергеевичу никто не мешал задержаться и еще поговорить со Светланой, полюбоваться ею, но он не хотел так быстро растратить свое счастье.
Он лишь позволил себе, уходя, обернуться и улыбнуться Светлане ласково и многообещающе, отчего ей стало холодно и страшно.
Тем временем Евгений и Аркадий тоже зашли в столовую, имевшую вывеску «Кафе Летнее».
– Оно только летом работает? – спросил Евгений.
– Нет.
– Тогда странное название. Как быть весной, осенью, зимой?
– Мечтать о лете.
– В этом есть логика, – согласился Евгений. – Но тогда летом получается странно. И так вокруг лето, и кафе «Летнее». Будто никто не знает.
– Просто слово хорошее, – машинально ответил Аркадий.
Они вошли, Евгений достал диктофон и произнес:
– Евгений и Аркадий увидели перед собой прямоугольное застекленное помещение с квадратными столами и стульями из фанеры и металла. В углу сидели трое мужчин со стаканами. В другом углу сидел старик и ел. Сбоку сидела женщина и кормила мальчика. Из глубины пахло жареным луком. За стойкой стояла женщина в белом халате и в белой косынке, она посмотрела на вошедших радушным взглядом хозяйки.
Евгений ошибался: женщина в халате, как только увидела незнакомого человека с чем-то в руках, тут же разозлилась.
– Фотографировать запрещено! – закричала она.
– Обычная реакция людей, работающих там, где что-то не в порядке, – сказал Евгений Аркадию. А женщину успокоил:
– Я не фотографирую.
– А чего же ты там делаешь?
– Записываю.
Женщина разволновалась еще больше.
– Сима! – позвала она, оглянувшись.
Вышла, вытирая руки о передник, девушка лет двадцати пяти, худенькая, с небольшим острым носиком, черными большими очами, вышла решительно и грозно, как командирша. Она улыбалась очень красивой улыбкой, показывающей ровные белые зубы, но улыбка эта была нехорошей.
– Чего еще тут?
– Записывают! – пожаловалась женщина.
– Да ничего мы не записываем, привет, Сима! – сказал Аркадий.
– Привет, а это у него что?
– Это так. Для впечатлений. Он типа писатель. Только устный.
– Он писатель, ты журналист, с чего бы мне такой почет? Вы есть пришли или записывать? Мало мне всяких комиссий и проверок?
– Было что-то повелительное и покоряющее в этой хрупкой женщине, – сообщил Евгений диктофону. – В воображении возникало два образа: что она нависает над тобой, готовая задушить и разорвать от сумасшедшей любви, и что опять же нависает, готовая задушить и разорвать от сумасшедшей ненависти.
– Чего-чего? Кто сумасшедший? – Сима пошла на Евгения, клонясь телом вперед, а руки отставив чуть назад, словно готовилась к прыжку в воду.
– Да ладно тебе, Сима, мы его сами убьем! – послышался голос.
Встал высокий мужчина, играя глазами и улыбкой; сразу видно, что артист от природы. Но его друзья не желали оставаться зрителями, им тоже хотелось безнаказанного артистизма.
Встал второй, худой, сорокалетний, похожий телосложением на подростка, в линялой фиолетовой футболке и клетчатых шортах, в пляжных шлепанцах на грязных ногах.
Встал третий, молодой, лет всего восемнадцати, будто он был не товарищ, а сын своих друзей, причем сын, готовый пойти за отцами куда угодно. У него была круглая стриженая голова и не менее круглые плечи, пучившиеся из-под лямок спортивной майки с надписью славянской вязью «RUSSIA».
Аркадий драться не умел и не любил.
Он сказал:
– Мужики, вы чего? Сима, остынь! Если так, мы уйдем сейчас.
– Нет, пусть покажет, что у него там! – закричала Сима.
Она подошла и протянула руку.
Евгений спрятал диктофон за спину.
Юноша в майке охотничьими шагами начал огибать Евгения, чтобы зайти с тыла. Сорокалетний подросток подбирался сбоку. А высокий шел прямо и открыто, занося кулак для удара.
– Постойте, – сказал Евгений.
– Даю одну секунду, – сказал высокий.
– Вы думаете, что вы меня изобьете или даже убьете, – сказал Евгений трем товарищам, – и все на этом кончится. Нет. Посмотрите на этого мальчика.
И все невольно посмотрели на мальчика, который перестал есть и с интересом ждал зрелища.
– Он увидит это, и ему, возможно, понравится. Захочется сделать то же самое. Он вырастет, встретит кого-то из ваших детей и тоже убьет. Вы будете плакать и страдать, а кто на самом деле убил? Вы убили! Или посмотрите на этого пожилого человека.
И все посмотрели на старика, который ссутулился в свою тарелку, делая вид, что ничего не замечает.
– Он живет долго, и ему хочется, чтобы жизнь была лучше. Но вместо этого он видит одно и то же. От этого у него тоска и разочарование. Впору пойти и повеситься. И он это может сделать – вот и еще один труп на вашей совести. Да и вас самих могут потом посадить в тюрьму. Вы пропадете для общества, для женщин. Для нее, – Евгений указал на Симу, – а ведь видно, что ей нужен сильный мужчина, сильней, чем она сама. Где она его найдет, если все будут драться, убивать и садиться в тюрьму?
На всех напало какое-то оцепенение: слушали, не возражая, силясь понять, что происходит. Высокий первым опомнился, встряхнулся, еще выше занес кулак.
– Сам напросился! – сказал он.
– Постой! – ответил ему Евгений. – Думаешь, я не понимаю, почему ты собрался это сделать? Ты выпил и хочешь подвига. Ты хочешь понравиться Симе. Ты хочешь понравиться друзьям. Ты хочешь понравиться себе. Но в мире столько возможностей для подвигов, надо только оглядеться! Вспомни, сколько с тобой произошло несправедливого. Вспомни, кто в этом виноват. Вы все вспомните. И поймете, что вы на самом деле хотите драться с теми, кто вас сделал несчастными, а не со мной! Идет война! Вокруг беснуются солдаты, ополченцы и третьяки, имея разрешенное войной право на убийства и разрушения! Вот о чем надо думать! Вот против чего надо бороться! Создайте дружину, свое ополчение – и люди вам скажут спасибо!
Все стояли неподвижно и молча.
Юноша в майке простодушно приоткрыл рот и выкатил удивленные глаза, готовый и засмеяться, и броситься вперед, и заплакать. Сорокалетний подросток морщил рано постаревшую сухую кожу на лбу и будто прислушивался к чему-то, что слышал поверх слов Евгения. Высокому показалось, что он видит клоуна, и он не знал, что делать, потому что клоунов не бьют.
А Сима думала о своем, безошибочно выхватив из речи Евгения самое для себя главное.
– Чего ты там про сильного мужчину? – спросила она. – Ты не оттуда? Не с фронта? Стасика Луценко, случайно, не видел? Он тоже такой, безбашенный, – с горькой похвалой сказала Сима. – Один на десятерых мог полезть, помнишь, Оля? – повернулась она к женщине в халате.
– Еще бы! – лирически отозвалась Оля, и в глазах ее тоже была мечта о сильном мужчине.
– Нечего стоять тут, присаживайтесь, – пригласила Сима. – Тоже мне, бойцы!
Вскоре Аркадий, Евгений и трое мужчин сидели вместе за сдвинутыми столами, закусывали, выпивали. Аркадий, совсем растерявшийся, наблюдал, как три друга уважительно слушают Евгения, который увлеченно расписывал план действий.
– Разбиться на пятерки, в каждой командир. Командуют все по очереди – пять дней. Каждый ведь хочет быть командиром, пусть побудет.
– А суббота и воскресенье?
– Выходные. Но приказ командира, когда кто-то командир, закон. Неважно, что он вчера был не командир, сегодня он командир. Дальше. Пятерки объединяются в отряды. По пять пятерок. Командир назначается опять-таки по очереди. Отряды объединяются в группировки. Двадцать пять на пять – сто двадцать пять, – с удовольствием считал Евгений. – Само собой, командиры группировок тоже назначаются по очереди.
– Все покомандовать не успеют.
– Успеют, война будет долгой.
То, что Евгений говорил это, а остальные слушали, может показаться нелепым, но напомним, что его собеседники были крепко пьяными. Хотя старались рассуждать рассудительно и здраво, ведь не о пустяках шла речь, о войне.
Через час Евгений и Аркадий вышли из столовой.
– Что это было? – спросил Аркадий. – Ты это всерьез?
– Время покажет![7]
И время, не откладывая, показало. Высокий мужчина, которого звали Петр Опцев, вернулся домой, где его недобро встретила не менее высокая жена, она начала упрекать его в пьянстве и бездельничанье. Опцев возразил, что теперь у него самое важное дело, какое только может быть у мужчины, а она должна слушаться и отвечать: «Есть, товарищ командир!»