– Но я же не знаю, где брат живет! То есть, где это будет считаться.
– Так это ваши проблемы! – укоризненно воскликнул Иванов, огорчаясь, что путаный человек хочет взвалить свои трудности на чужие плечи. – Мы разве виноваты?
– Действительно, – согласился Евгений. Достал из другого нагрудного кармана пачку денег и протянул друзьям. – Сколько надо?
В пачке были тысячные, пятисотенные, сотенные, она была довольно толстой.
На лицах друзей выразилась легкая досада. И некоторое смущение. Оно понятно: хоть уже довольно давно гуляет капитализм по нашим краям, многие до сих пор стесняются объявлять стоимость своей работы или услуги. Когда дают по усмотрению, это выглядит доброй волей дающего, а когда ты сам должен оценить собственные усилия, то есть самого себя, возникает неприятный привкус торговли, продажности, ты будто выпрашиваешь, при этом совестно набивать и завышать себе цену, однако и продешевить тоже неохота, вот и думай, считай – собственно, именно это больше всего и тяготит: необходимость самому принять решение. Отсюда ходовой ответ: сколько не жалко! Именно такой ответ и прозвучал из уст Иванова, но в украинском варианте:
– А сколько не шкода!
Он ввернул это словцо скорее для форса, чем по обыкновению: хотя в Грежине много украинских выходцев и потомков, поселок вырос в советское время, когда здесь намечалось строительство крупного железнодорожного узла. Но строительство почему-то отменили, а люди, съехавшиеся со всех уголков огромной страны, перемешались и говорили на удобопонятном языке, близком к общерусскому. Этот язык переняли и коренные грежинцы, что с точки зрения исторической оправдано, с точки зрения украинской государственности – досадно, а с точки зрения обычной человеческой никому не мешало и никого ни к чему не обязывало.
Евгений насчет шкоды не понял и пожал плечами.
– Сколько не жалко, – перевел сам себя Иванов.
– Странно, подумал Евгений, – сказал Евгений. – Как может быть жалко денег? Деньги не больная кошка, не сломанное дерево, не умерший человек. Берите, берите, я не знаю расценок!
Друзья переглянулись. Раз человек настаивает, что ж делать? Иванов пожал плечами, протянул руку и двумя пальцами снял с пачки верхнюю сотенную купюру.
– На двоих! – сказал он, намекая, что один взял бы скромнее, а на двоих меньше сотенной никак нельзя.
– А Вторая Песчаная где-то там! – неопределенно махнул рукой Жовтюк, преисполненный чувства благодарности и желания помочь.
– Спасибо, – сказал Евгений.
– Ну, иди. Только третьякам не попадайся, – предупредил Иванов, который, как и его друг, хотел чем-то отблагодарить Евгения. – Они навряд ли днем шляются, но мало ли.
– Евгений не знал, кто такие третьяки, но пообещал, что будет осторожным, – сказал Евгений и пошел в направлении, указанном Жовтюком.
Он шел, смотрел по сторонам и не бездельничал: описывал увиденное, наговаривая в коробочку, которая была, если приглядеться, плеером с функцией записи голоса – допотопным, кассетным, такими уже давным-давно никто не пользуется, да их и не выпускают уже, как и кассеты.
Он говорил:
– Евгений видел обычную улицу с обычными домами. Были дома красивые, а были не очень. Были сады, а были и палисадники. Иногда ничего не было, только пустой двор, а во дворе машина. Или две. И вот даже три. А вот магазин «Продукты».
Как только он это сказал, из магазина «Продукты» вышла пожилая женщина в белом платке.
Евгений направился к ней, говоря не в диктофон, а в пространство перед собой:
– Ему встретилась женщина с приветливыми глазами, она посмотрела на него и спросила: «Кто вы и чего вы хотите?»
Но женщина с приветливыми глазами глянула на Евгения неприветливо и ни о чем не спросила, лишь пробормотала:
– Развелось вас!
Не смутившись, Евгений вежливо спросил:
– Не скажете, где улица Вторая Песчаная?
Женщина тут же сменила гнев на милость, ей было приятно, что от нее кому-то что-то понадобилось.
– Вторая Песчаная? А кого ищем?
– Аркадия Емельяненко.
– Не знаю такого. А он кто?
– Евгений затруднился с ответом, – сказал Евгений, – потому что ему было неизвестно, кем является Аркадий. Он знал только, что Аркадий его младший брат по отцу.
– Брат? – уважительно переспросила женщина, ценя родство. – Брат – дело хорошее. А ты-то сам кто?
– Евгений тоже Емельяненко, это фамилия нашего отца. Я из села Пухово. У меня там умерла мама.
– Горе какое! – посочувствовала женщина. – И ты, значит, теперь брата ищешь?
– Да.
– Как, говоришь, зовут его?
– Аркадий Емельяненко.
– Нет, не знаю. А ты из военных, что ли?
– Я гражданский. Но мне нравится идея защищать родину.
– Надо же. Ну, уж извини, защитник, не знаю твоего Емельяненко. А ты какую родину защищать собрался?
– Свою.
– Теперь своей ни у кого нету, – сообщила женщина. – Либо Россия, либо Украина, третьего не дано!
– Третьего? А третьяки не третье? – спросил Евгений, вспомнив слово, которым предостерег его Иванов.
– Бог с тобой, третьяков поминать на ночь глядя! – испугалась женщина, несмотря на то, что вокруг был полный белый день. Возможно, для нее, как для всех пожилых людей, ночь всегда была рядом. – Извиняюсь, не знаю, еще раз, твоего Аркадия.
– Я бы и сам нашел, мне нужна улица Вторая Песчаная, дом двадцать семь.
– Да запросто, дорогой ты мой! – неожиданно обласкала женщина Евгения теплыми словами. И объяснила, как попасть на Вторую Песчаную улицу, помогая себе руками, показывая то вперед, то направо, то налево.
Евгений поблагодарил и пошел дальше.
Он долго блуждал, постоянно попадая туда, где уже был, и вышел наконец на Вторую Песчаную улицу, которая, оправдывая свое название, оказалась действительно песчаной, такая здесь была почва. Улица тянулась вдоль оврага, а далеко внизу виднелась заросшая густым кустарником пойма, широкая, до самого горизонта, достойная какой-нибудь полноводной реки. На самом деле там еле заметно и стеснительно блестела худенькая речка – как бедная серебряная цепочка в слишком богатом, не по ней, зеленом бархатном футляре.
Дом номер двадцать семь, деревянный, крашенный охрой и крытый красной жестью, стоял в конце, где улица загибом поднималась вверх, утыкаясь в асфальтовую дорогу, которая, кстати говоря, была пограничной. С одного бока к дому лепилась маленькая застекленная веранда с невысоким крыльцом, с другого была странность: грубо выпиленный в стене дверной проем на месте оконного. Его занавешивало висящее на веревочке старое линялое покрывало, какими у нас обычно застилают диваны, чтобы не пачкать обивку, из-за чего она выглядит как новая и через десять, и через двадцать лет, когда сам диван уже разваливается и просится на свалку, где в результате и оказывается. Странно бывает видеть поцарапанные подлокотники, обшарпанные ножки, засаленные до черноты выступающие части – и нарядную, нетронутую, будто вчера из магазина, обивку. Это сбережение какого-то отдельного качества вещи вплоть до момента, когда ее выкидывают, всегда наводит меня на тревожные мысли, я поневоле вспоминаю в себе и других то, что мы прикрываем и храним неприкосновенным до самой смерти, так ни разу и не воспользовавшись.
У дома стояла стремянка. На стремянке стояла молодая женщина в старом халате. Она водила кистью, густо замазывая охряные доски голубой краской. Но красила не весь дом, а провела вертикальную полосу возле самодельной двери и работала вправо от нее.
Она махала кистью, разбрызгивая краску с нарочитой энергичностью, словно что-то кому-то доказывала. И вдруг услышала голос. Голос сказал:
– Евгений увидел прекрасное и стройное тело женщины, которая могла бы стать его женой, но это невозможно, она, скорее всего, жена Аркадия.
Женщина испуганно повернулась, держась за перекладину, увидела Евгения и громко закричала:
– Аркадий! Аркадий, иди сюда, тут мужик какой-то!
Из проема, откинув покрывало, вышел мужчина лет тридцати в цветастых шортах и резиновых шлепанцах, с кружкой в руке. Он улыбался, радуясь испугу женщины.
– Ага, чуть что, сразу Аркадий! Какой Аркадий, где Аркадий? Сама же сказала: тебя для меня нет! Вот меня и нет. Кого вы зовете, Нина Андреевна, интересно?
– Ты посмотри на него, – показала женщина кистью на Евгения.
Аркадий посмотрел.
– Вижу. И что?
– Он тут мне про тело говорил.
– Чье?
– Мое, чье же еще? Типа прекрасное. Может, маньяк какой-то. Посмотри, как вырядился.
Евгений сказал:
– Я не маньяк. Я просто объективно отметил, что вы очень стройная.
После этого он откашлялся, переключаясь на другое действие, шагнул к мужчине в шортах и произнес:
– Евгений никогда не видел своего брата Аркадия, поэтому к его глазам невольно подступили слезы.
– Чего? – напрягся Аркадий, вглядываясь в Евгения и, кстати, не замечая в его глазах никаких слез.
– Я твой старший брат Евгений, – объяснил Евгений. – Сын нашего общего отца от другой женщины, от моей мамы. Она умерла, а я приехал сюда, чтобы с тобой жить.
– Поздравляю! – сказала женщина Аркадию. – Всегда подозревала, что папаша твой был на голову больной, вот тебе и доказательство. Ты придурок, а брат и вовсе дурак.
– Вы не правы, – возразил Евгений. – Меня считают сумасшедшим, это близко к правде, но я не дурак. Дураками бывают и нормальные люди, а я очень умный.
– А с чего ты взял, что будешь у меня жить? – спросил Аркадий. – И где? Я теперь почти в разводе, чтоб ты знал, я отделился, у меня одна комната всего. Это, Нин, между прочим, вопрос еще не решенный, – обратился он к женщине. – Дом моей мамы, с какой стати тебе три комнаты отошло, а мне одна?
– С такой, что у меня сын!
– Сын не у тебя, а у нас!
– Заведи себе другого от своей Светланочки! От Светика своего! От своей Светуёвины! От Светуёвки своей! – изощрялась Нина над именем неведомой женщины.
– Не моя она!
– А кто к ней бегает каждый день?