На этом совещание кончилось, и Ростислав наконец счел возможным подойти к Светлане.
Она рассказала о том, что произошло вчера.
– Думаю, вам нужно вмешаться, Геннадий для вас важный и нужный человек, разве нет?
– Да, очень важный. Он душа проекта в каком-то смысле. Говорите, вломились прямо в номер? И увели? Беспредел полный!
– Конечно!
– А вы там как оказались? Можете не отвечать, если что-то личное, – поспешно оговорился Аугов.
– Почему не ответить? Я была у Геннадия на правах невесты. Хотела законно вселиться в его номер.
– Невеста – это хорошо. И давно?
– Мы вчера так решили.
– Да? Интересно…
Ростислав тянул время, он никак не мог понять, кто перед ним. То ли очень наивная девушка, то ли просто дурочка. А если она умна, то каким-то таким видом ума, с которым Ростислав еще не встречался. Нет, вообще-то он не против умных девушек. Но, как он сказал бы своим друзьям, если бы они у него были, настоящая девушка должна уметь переключаться, по выражению американцев, из режима Mind-Off в режим Mind-On[39]. То есть ум включен – ум выключен. Упаси боже столкнуться с особой, которая никогда не выключает мозги. Это ужас: ты ее имеешь, а она тебя – анализирует! И друзья посмеялись бы, оценив эту шутку.
– Давайте пойдем туда! – торопила Светлана.
– Куда?
– В полицию, он там.
– Объявление предъявлено?
– Не знаю.
– Адвоката наняли?
– Нет.
– И хорошо. У нас свой юрист с адвокатской лицензией, законы наизусть знает.
– Это замечательно. Идем?
– Только не в полицию. Это неграмотно: обращаться к тому, кто сам и виновник. Можно, конечно, позвонить сразу в областное управление внутренних дел и даже в министерство…
– Вы это можете?
– Конечно, но, понимаете, хоть они и начальство, а структура все-таки одна. Они своих прикрывают. Мы вот как сделаем: с Прохором Игнатьевичем, главой вашим, я в очень хороших отношениях. Во всем помогает, даже дом сына своего под офис выделил. Вот к нему и обратимся. Я знаю специфику провинции: либо администрация и силовики дружат, значит – договорятся, либо они в контрах, значит, Крамаренко использует это как оружие в борьбе, по результату будет то же самое – отпустят.
– Наверное, вы правы. Только, знаете, на Мовчана все-таки не надо очень давить. Лучше договориться. У него сына убили, надо учитывать.
– Тот чудик, которого подстрелили, его сын?
– Почему чудик? – Светлана нахмурилась. – Степан был хороший, нормальный человек вообще-то. Отец со странностями, это да.
– Извините, действительно глупое слово сказал. Ну, решили? – спросил Ростислав, великодушно делая Светлану соавтором уже принятого решения.
– Хорошо, звоните Прохору Игнатьевичу.
– Ну, нет, звонить не буду, так не делается. Надо – сразу в кабинет. Явочным порядком.
И Ростислав, не откладывая, усадил Светлану в выделенную ему машину, они двинулись в сторону администрации и двигались минуты три: она была рядом. Кстати, когда уезжали, Ростислав заметил, что Рита стоит на крыльце дома и смотрит в их сторону. Это ему понравилось.
У Крамаренко было расширенное совещание с участием руководителей всех административно-хозяйственных подразделений. Присутствовала и пресса, то есть Яков Матвеевич Вагнер, который прихватил с собой Аркадия – возможно, для того, чтобы тот взял Евгения, в присутствии которого Вагнер чувствовал все большую потребность. Не было Мовчана, но это никого не удивляло – человеку не до совещаний. Из силовых структур были известная нам, хоть и давно мы с ней не виделись, глава МЧС Ангелина Порток и районный прокурор Зямищев, мужчина хмурый и, в отличие от многих прокуроров, крайне немногословный. Восемь лет назад он вел трудный процесс, требуя строгого наказания для заезжего черного риелтора, обманувшего одинокую старушку, грудью встал на защиту закона, хотя у риелтора оказалось множество защитников, ходатаев и покровителей, даже собственная жена Зямищева уговаривала смягчиться, но это был тот редкий случай, когда, устав от неизбежных хитросплетений профессии и должности, хочется в кои-то веки быть предельно честным, учитывая, что дело было прозрачным, а старушка была последней оставшейся в живых подругой его покойной матери. И Зямищев победил, подлецу-риелтору впаяли максимальный срок, но в тот же вечер – и Зямищева поразило, что именно в тот же, через несколько часов после окончания суда, – старушку задавило маневровым тепловозом. Адвокаты же риелтора подали апелляцию, состоялось повторное слушание в областном суде, обвинение переквалифицировали, злодей получил год условно.
И с тех пор с Зямищевым что-то случилось, он перестал верить в справедливость, в правосудие, в то, что наказанием кого-то можно исправить, а оправданием осчастливить, он уверовал в Бога и пришел к мысли, что любое решение, принятое людьми, заведомо ошибочно, поэтому исполнял свои обязанности формально и ждал скорой пенсии – как и Крамаренко.
Прохор Игнатьевич собрал так много людей потому, что был растерян и надеялся на подсказки, которые могут возникнуть в ходе общего разговора. Вчера ночью, когда он уже собирался уходить, зазвонил черный телефон, причем в тот самый момент, когда Прохор Игнатьевич взялся за ручку двери, – словно подсматривал за ним и не дал ускользнуть от ответственности. Крамаренко глядел на телефон и думал: мой рабочий день давно и законно кончился, если ты свой человек, позвонишь на мобильный телефон, если чужой, подождешь до завтра. Не подойду. Хоть ты обзвонись. И вышел. И закрыл дверь. Но телефон продолжал звонить – размеренно и спокойно, словно был уверен, что трубку рано или поздно возьмут. А вот не возьму! – мысленно сказал через дверь Крамаренко. И пошел прочь. Он удалялся, удивляясь тому, насколько громок звук звонка. Весь коридор уже почти пройден, а все еще слышно. Ничего, сейчас он спустится на первый этаж – и звони себе в безлюдной пустоте. Но вместо этого Прохор Игнатьевич бросился назад. Вбежал в кабинет, бросился к трубке, боясь, что она замолкнет как раз тогда, когда он ее схватит (парадокс, всем нам известный), но нет, не замолкла.
Спокойный голос даже не спросил, почему так долго не отвечали, представился.
От пробежки и волнения у Прохора Игнатьевича колотило в висках и шумело в ушах, он, как и в тот день, когда узнал о предстоящем визите Самого, не расслышал, понял лишь одно – звонят из Москвы.
– Хотим узнать, что происходит у вас в связи с последними событиями. Нет ли демонстраций в связи с убийством украинской военщиной вашего земляка? Не вышли ли люди с его портретами, с плакатами «Нет фашизму!» или еще какими-то в этом духе? Не создаются ли отряды самообороны в связи со строительством украинским Грежином укреплений, позволяющих скрытно сосредоточить силы, нанести неожиданный удар или, как минимум, осуществлять диверсионные вылазки? Какова роль так называемых третьяков, то есть третьей силы, в этом конфликте, выяснилось ли, на чьей они стороне? Выражена ли активная поддержка желанию украинских по форме, но русских по содержанию грежинцев войти в состав России, а именно – вернуться в родной Грежин?
Голос в перечислительном порядке задавал и задавал вопросы, Прохор Игнатьевич слушал и болезненно соображал, как будет отвечать. Но, исчерпав свой перечень, голос не стал дожидаться ответа, а подвел черту:
– В общем, Прохор Игнатьевич, ждем сообщений о народных инициативах, если нужна консультация или помощь, обращайтесь.
– Да, конечно, – пробормотал Крамаренко, не понимая, к кому, собственно, обращаться.
Дома он излил свою печаль жене, и та дала дельный совет:
– Проша, тебе же это не по секрету все сказали? Вот и ты собери людей – и поделись. Пусть не у одного тебя голова болит.
Прохор Игнатьевич поблагодарил ее, поцеловав в мочку левого уха; так повелось с того вечера, тридцать пять лет назад, когда он провожал ее после танцев, вчерашнюю школьницу, робел, а у калитки она сама повернула его к себе и поцеловала; он тут же обхватил ее и прижал к себе, не зная, что дальше делать, а она тихо засмеялась и тихо сказала: «Вот сюда поцелуй. У меня тут местечко заводное». И он поцеловал, и она вся задышала, подалась к нему и даже тихо застонала, отчего у Прохора подкосились колени. Впрочем, и у нее тоже. С тех пор Прохор Игнатьевич не раз целовал ее в заводное местечко, но за все тридцать пять лет так и не смог привыкнуть, всегда стеснялся.
И Крамаренко поделился с решающими людьми поселка, пересказал им разговор так, как он его запомнил.
Ждал высказываний, но услышал только чей-то голос-вздох:
– Господи, да оставили бы уже нас в покое!
Похоже, и другие думали так же: смотрели в стол, в сторону, в окна. Молчали.
И были рады, когда кто-то заговорил, хотя этим кем-то был странный человек в военной одежде устаревшего образца.
– Евгений не первый раз наблюдал, как люди, которым доверяют самим решать свою судьбу, не хотят этого, отказываются от этого, – говорил Евгений. – Это приводит к удивительным парадоксам: феноменальная поддержка власти населением, девяносто процентов которого одобряет все ее действия[40], на самом деле означает радость народа, что наконец-то за него кто-то все решает, радость освобождения посредством рабства, ибо рабство избавляет от мук выбора. Душа человека становится свободна от обязательств перед материальным миром, так в религии понятие раб Божий не считается уничижительным, – наоборот, четкие обязанности перед Богом освобождают от многих докучных повседневных обязанностей. Отдав свою судьбу в руки государства, человек становится чист и духовен, отрешается от своей индивидуальности, но не от всей, а от той ее части, которая угнетена эгоистическими потребностями.
Все слушали, не зная, как реагировать.
Смотрели на Крамаренко. Тот был внимателен и задумчив. Вот и к нам прислали зеленого человечка, мыслил он. Может, и к лучшему. Понять бы только, к чему он клонит.