раматических переживаний в условиях смертельной опасности, но не во имя выпивки, а чтобы добиться утешения от Симы (та самая миниатюрная красотка из кафе «Летнее»), которую он давно уже любил, хотя Сима любила пропадающего где-то среди ополченцев Стасика Луценко. Он пришел к ней ранней ночью, постучался в заветное окно, Сима выглянула, еще не сонная.
– Прости, – сказал Петя мрачно. – Такое дело. Дай бутылку. Надо.
– А что случилось? – спросила Сима, не отказывая сразу, так как видела очень уж необычное состояние Евдохи.
– Ничего. Спасибо, что жив остался. Хочу в себя прийти.
– Без водки никак? И почему ко мне пришел? Будто в Грежине выпить проблема, да у тебя мать вино канистрами продавать ездит!
– Я хотел. Поговорить. Ты поймешь. У тебя Стасик тоже под смертью ходит.
– Почему тоже? Да расскажи!
И Сима впустила Петю, и он ей все рассказал. Водки уже не просил – не та была цель.
Сима округляла глаза, ахала, сопереживала – Петя, как и Таранчук, добавил в рассказ от себя, но побольше, были там и автоматные очереди, и разрывы снарядов, а венчал все вертолет, который сбросил бомбу, все успели выпрыгнуть, но машину Мовчана, майора из российского Грежина, разбомбило в хлам, так она там и осталась.
– Я чудом уцелел. Вот, только обгорело немного. – Петя показал черное пятно на рукаве, это было пятно от сажи, которая просыпалась на него, когда он помогал грузить прах Степана, он тогда хотел смахнуть, но только размазал.
– Главное – живой остался!
– Это правда. О тебе думал.
– Петя, не надо. Это другая тема.
– Та же самая, Сима. Сегодня жив, завтра легко могут убить. И останусь ни с чем. Стасика если убьют, хотя не дай бог, я ему смерти не желаю, но ему хоть будет что вспомнить, а мне что?
– Заведи себе девушку и вспоминай.
– Сим, зачем ты это говоришь? Ты же знаешь, кого я люблю. Я тебя люблю.
Раньше Петя никогда не выражал свои чувства так прямо, так серьезно и так, отметила Сима, по-мужски. Будто за один день превратился из вечного нескладного пацанчика, каким казался ей и в школе, и после, в зрелого мужчину, тоже довольно неуклюжего, но неуклюжего иначе – по-фронтовому, как и положено человеку, вышедшему из жестокого боя.
Что, если и Стасик попадет так к какой-нибудь дивчине, подумала Сима? После боя и перед следующим боем? Тоже будет сидеть, сгорбившись, ждать сочувствия и утешения, а дивчина, кроме жалких слов, ничего не захочет сделать для облегчения его души, гадючка такая, – осудила Сима неведомую безжалостную девушку. Убудет с тебя, что ли? А человеку достанется хоть немного счастья перед возможной гибелью!
И она обняла Петю за плечи. Тот сразу же повернулся к ней, обхватил, начал целовать. И Сима сгоряча ответила – ответила по-настоящему, позволив участвовать в поцелуе не только губам. Но и распалившийся Петя себе ни в чем не отказывал, и Сима представила, что это Стасик целует чужую дивчину, заморочив ей мозги своим геройством, а самому, гаду такому, хочется понятно чего, и про Симу даже не вспомнит, сволочь! Но и она, эта чужачка, тоже хороша, тварь такая, приманила самого симпатичного военного в округе, не подумав, что у него, может, невеста есть, и бесстыдно раздразнивает его, чтобы завалить на себя; толстая, рыжая, рябая, без войны на тебя разве позарился бы такой парень, как Стасик?
Запутав саму себя этими мыслями, Сима тут же утратила свой кратковременный пыл, резко оттолкнула Евдоху и сказала:
– Извини. Не могу. Водки дать?
– Нет, а чего? – не понимал Петя. – Все нормально, Сим! Чего ты? Может, изо рта у меня немного… Зуб никак не вылечу, гниет, зараза. Я и так жвачку жую все время.
Сима рассмеялась.
– Да успокойся, Петя, все у тебя хорошо, даже отлично! Хочешь, я тебя с троюродной сестрой познакомлю, с матерью из Луганска приехала, у тетки моей живут, девушке под тридцать, но выглядит на двадцать пять и очень симпатичная, хочешь?
– Не надо, – буркнул Петя, вылезая из окна и понимая, что план не выгорел.
И вот с утра он был печален, думал о том, что ведь и в самом деле могут убить, а у него никого нет. Может, зря он отказался от знакомства с троюродной сестрой? Тридцать лет – ну и что? Не жениться ведь. Наоборот, хорошо – наверняка опытная.
– Чего? – переспросил он Таранчука, который нетерпеливо смотрел на него.
– Я уж думал, ты заснул. Как лучше: неправомочные или неправомерные?
– А что?
– Действия.
– Хитро сочиняешь, дядя Гера. Пиши: неправильные.
– Это и дурак сможет. Надо официально, как положено.
И Таранчук продолжил тюкать, сочиняя, шевеля при этом губами.
Тут зазвонил телефон – стационарный, служебный.
Таранчук и Петя смотрели на него. Кто бы ни звонил, это касается не их, а начальства, начальство же отсутствует. Телефон умолк, но тут же зазвонил опять. И Таранчук не выдержал, взял трубку. Не представился, спросил по-граждански:
– Алё?
Чтобы сказать, что не туда попали, если услышит что-то неприятное, догадался Евдоха.
Но Таранчук молчал и слушал.
Потом положил трубку и обреченно сказал:
– Всё.
– Что все?
– Уже.
– Что уже?
– Из областного управления звонили: на Грежин наступление идет. Советовали не поднимать сопротивления.
– Дела!
Таранчук смотрел на готовое заявление – только подписи поставить, и думал. Потом, крутя ручку, вытащил лист из машинки, встал и сказал:
– Едем туда.
– Куда?
– Навстречу. С этой бумагой.
– Дядя Гера, я еще с ума не сошел! Прямо им в лапы, что ли? Я лучше к своим замирным друзьям уйду. И вообще гражданство сменю, если такое дело! На своих с войной пошли!
– А мать тут оставишь? А дом?
И уже через четверть часа они выезжали из поселка на машине Таранчука, в окне торчала длинная палка с белой футболкой, которую из-под рубашки снял с себя Евдоха, она изображала знамя сдачи на милость противника.
Колодяжный узнал обоих милиционеров, сразу все понял, отвел их в сторону, выслушал сбивчивые речи о том, что они не хотели ввязываться в авантюру, но были вынуждены в силу приказа капитана Вяхирева, а сам Вяхирев скрывается. Возможно, прячется дома, они готовы указать, где его дом. После этого Таранчук протянул Олександру Остаповичу заявление, тот прочел, усмехнулся, свернул и положил в карман.
Отошел, начал о чем-то советоваться с Лещуком и каким-то полковником в форме вооруженных сил Украины. Таранчук и Евдоха ждали. Колодяжный вернулся и сказал:
– Вот что. Звоните вашему Вяхиреву. Скажите, пусть сам сюда едет, чтобы нам не штурмовать поселок.
Таранчук схватился за телефон, но уточнил:
– А если не захочет?
– В таком случае мы вас расстреляем, – улыбнулся Колодяжный.
Евдоха тоже хихикнул, приняв за шутку.
И тут Лещук, наблюдавший со стороны, получил еще один наглядный урок, как вести себя в зависимости от обстоятельств – вежливый и даже, можно сказать, галантный Колодяжный, закричал, нет, не закричал, а заорал, приблизив лицо к испуганной физиономии Евдохи, нависая над ним, как коршун над воробьем:
– Ты чего щеришься, пащенок? Что тебе смешно, идиоту? Что война идет? Что людей убивают? Что сыновья к своим матерям не вернутся? Б… веселится он тут!
– Товарищ… Товарищ… – Евдоха рад бы как-то обратиться к Колодяжному, чтобы оправдаться, но не знал его звания и чина.
Но тот уже умолк и сразу же успокоился. И обратился к Таранчуку с подчеркнутой деликатностью:
– Звоните, Георгий Владимирович.
Имя запомнил! – растроганно подумал Таранчук и позвонил. И сказал все, что было велено. А потом передал трубку Колодяжному по его знаку, Колодяжный добавил:
– Следующим шагом, капитан Вяхирев, будет штурм поселка с целью вашей поимки. Если вы сбежите на российскую сторону, могут нечаянно пострадать другие люди. Которые вам этого никогда не простят. Это я говорю на всякий случай, вдруг у вас есть все-таки совесть?
Колодяжный, знаток людей, понимал, на что давить. Он не предполагал, а был уверен, что совесть у Вени есть, потому что далеко не всякий украинский милиционер согласится везти вражеского полицейского майора, забравшегося на чужую территорию, даже если бы тот ехал не к погибшему сыну, а к помершей родной матери. Вяхирев понимал, чем рисковал. Что, кроме совестливости, его могло побудить? Не деньги же, на такие дела за деньги не идут.
И все же для подстраховки Колодяжный добавил, что гарантирует Вяхиреву, как минимум, жизнь и соблюдение законности.
– Хорошо, скоро буду, – ответил Веня.
Он наскоро пересказал Торопкому содержание разговора, пошел в дом и вернулся одетым в форму, причем, отметил Алексей, с белой рубашкой.
– Я с тобой, – сказал Торопкий.
– Зачем?
– А не нравится мне все это. Какие еще расстрелы без суда, какой штурм? Это явно шантаж, Веня, они никогда на это не пойдут!
– Сейчас неизвестно, кто на что пойдет.
– Тем более мне нужно ехать с тобой! Я украинский журналист, в конце концов! И гражданин! И это моя земля, где пока военного положения не объявлено. А журналистский контроль в наше время надежней любого прокурорского и всякого прочего. Все знают – чуть что не так, весь интернет гудит.
– Ну, гудит, а толку? Ладно, поехали, если охота.
Пока ехали, Торопкий уже представлял, как будет брать интервью у какого-нибудь генерала, командующего операцией. Немного слукавит, представится патриотичным газетчиком, чтобы тот не насторожился. Но я ведь и так патриотичен, удивился своим мыслям Торопкий. Что-то со мной не то происходит.
Однако никакого интервью он ни у кого не взял. Когда приехали, Вяхирева, вышедшего из машины, тут же взяли, посадили в армейский фургон вместе с Таранчуком и Евдохой и тут же увезли. Торопкий бросился к Лещуку, к полковнику, к Колодяжному, пытаясь понять, кто тут главный, но они отказались давать какие-либо комментарии, разошлись по машинам, и вскоре колонны тронулись в обратный путь. Торопкий посмотрел на оставленную Вяхиревым полицейскую машину и решил вернуть ее в поселок, к зданию отдела милиции.