Мне остается еще доказать здесь, что именно от благого употребления свободного волеизъявления происходит самое большое и самое прочное удовлетворение жизнью; что мне кажется не очень трудно, поскольку, тщательно рассмотрев, в чем заключаются наслаждение или удовольствие и вообще всякого рода удовлетворения, которые мы можем испытывать, я замечаю, в первую очередь, что нет среди них ни одного, что не заключалось бы всецело в душе, хотя многие из них зависят от тела; ведь это душа видит, хотя через посредство глаз. Затем я замечаю, что ничто не может принести удовлетворения душе, кроме мнения о том, что она обладает каким-то благом и зачастую это мнение является в ней весьма расплывчатым представлением, кроме того, союз души с телом является причиной того, что обыкновенно она представляет себе некоторые блага несравненно более великими, нежели они суть на самом деле; а ежели она отчетливо знала бы их истинную ценность, ее удовлетворение было бы всегда пропорционально величию блага, из которого это удовлетворение проистекало бы. Замечаю также, что величина некоего блага, в отношении нас самих, должна соизмеряться не только ценностью вещи, в коей оно заключено, но главным образом также посредством того способа, которым оно с нами соотносится; и помимо того, что свободное волеизъявление является самой что ни есть благородной вещью, которая только может быть в нас, ибо только оно уподобляет нас некоторым образом Богу и, кажется, даже нас избавляет от того, чтобы быть ему подданными и что, следовательно, его, свободного волеизъявления, благое употребление является самым превеликим из всех наших благ, очевидно также, что оно является также как нельзя более собственно нашим и имеет для нас самое превеликое значение, откуда следует, что именно из него могут проистекать наши самые основные удовлетворения. Вот почему, как можно видеть, например, что умственное отдохновение и внутренняя удовлетворенность, каковые испытывают те, кто знают, что они никогда не преминут сделать все наилучшим образом как в плане познания блага, так и в плане его приобретения, представляют собой такое наслаждение, которое несравненно более сладостно, более продолжительно и более твердо, нежели все те, что предоставляются чем-то иным.
Я опускаю здесь множество прочих вещей, поскольку, представляя себе количество дел, которые встречаются в ходе правления огромным королевством и о которых Ваше Величество должны беспокоиться, я не осмеливаюсь требовать более долгого внимания. Но я отсылаю господину Шаню несколько бумаг, где я более обстоятельно изложил свои чувства относительно той же материи с тем, чтобы, ежели Вашему Величеству будет угодно их посмотреть, он соблаговолит их Вам представить и дабы это могло засвидетельствовать, с каким рвением и преданностью я остаюсь Вашим… и т. д.
Рене Декарт
Сударыня,
если бы случилось так, что с самих небес мне было ниспослано письмо и я воочию увидел, как оно спускается с облаков, я не поразился бы более и не мог бы получить его с большим почтением и обожанием, нежели я получил то, что Вашему Величеству было угодно мне написать. Но я признаю себя столь мало достойным тех благодарностей, которые оно содержит, что могу принять их лишь как благоволение и милость, в отношении которых остаюсь столь обязанным, что никогда впредь не смогу от этого чувства совершенно избавиться. Честь, которой я удостоился, быть испрошенным со стороны Вашего Величества через посредство господина Шаню касаемо Суверенного Блага с избытком оплатила предоставленный мной ответ. И с тех пор, узнав через господина Шаню, что этот ответ был благосклонно принят, я чувствую себя столь премного обязанным, что не мог даже надеяться на что-то еще, не пожелать чего-то большего за такую малость; особенно от Государыни, которую Бог вознес так высоко и которая вся занята весьма важными делами, каковые составляют суть ее забот, и от малейших действий которой настолько зависит всеобщее благо всей земли, что все те, кто почитают добродетель, должны полагать себя весьма счастливыми, когда им представится случай оказать ей какую-либо услугу. И поскольку сам я принадлежу к числу последних, осмелюсь возразить Вашему Величеству, что она не сможет испросить у меня чего-то столь сложного, что я всегда не был бы готов исполнить; и что ежели мне было суждено родиться шведом или финном, я не мог бы с большим рвением, ни с большей совершенностью заверить Вас в том, что остаюсь Вашим… и т. д.
Этюд шестой. Пертурбации ученого либертинства
В корпусе эпистолярного наследия Декарта есть несколько писем, адресованных Жану-Луи Гез де Бальзаку (1597–1654), одному из самых именитых писателей Франции середины Великого века. Выпустив в свет в 1624 году довольно амбициозный сборник «Письма», Бальзак спровоцировал бурную и продолжительную литературную полемику, в ходе которой за шесть лет было опубликовано более тридцати разнообразных критических сочинений, направленных против или в защиту почти безвестного до тех пор литератора222. По завершении этой «тяжбы о письмах», по накалу страстей предвосхитившей позднейшую полемику вокруг «Сида» П. Корнеля (1637), писатель снискал себе громкую славу законодателя французской прозы, а его сочинение стало эталоном эпистолярной литературы, выдержав при жизни автора несколько исправленных и дополненных изданий. Не приходится удивляться поэтому, что в скором времени Бальзак вместе со своим верным другом и единомышленником Жаном Шапленом (1595–1674) оказался в числе самых первых и самых авторитетных членов Французской академии, которая была создана в 1635 году по дальновидному замыслу всесильного кардинала Ришелье (1585–1642) и была призвана решать задачи по нормализации и упорядочиванию употребления французского языка во всех сферах общественной жизни, но главным образом в литературе. Впрочем, с Ришелье Бальзака связывали и более доверительные отношения – в течение нескольких лет он входил в ближний круг Первого министра Людовика XIII.
Хотя два письма Декарта к Бальзаку уже публиковались на русском языке, правда с немотивированными сокращениями, неверной датировкой и спорными переводческими решениями, литературное содружество двух авторов практически не обсуждалось в русской критической литературе. Между тем речь идет об одном из самых знаменательных эпизодов в истории французской словесности XVII века, когда философия, в лице Декарта, пытаясь преодолеть засилье латыни в ученом мире, постепенно переходила на национальный язык, в то время как литература, в том числе усилиями Бальзака, искала новые выразительные формы, одной из которых следует считать эпистолярный жанр, уверенно вошедший с легкой руки писателя в жанровую систему эпохи. Этот эпизод тем более заслуживает самого пристального внимания, что в самом начале его находятся малоизвестные размышления молодого Декарта о «Письмах» Бальзака: они представляют собой весьма витиеватое и весьма претенциозное «рассуждение о методе» изящной словесности, в центре которого, таким образом, находятся вопросы литературы или, что будет немного точнее, проблемы соотношения мышления и красноречия, «вещей» и «слов», «имен» и «стран»; кроме того, в этом рассуждении, равно как в других письмах философа, адресованных писателю, затрагиваются вопросы авторского поведения, как перед лицом политической власти, тяготевшей к абсолютизму, так и перед лицом зарождающейся как раз в это время литературной критики. Более того, переписка философа и литератора содержит в себе ряд характерных пассажей, бросающих новый свет на творческие и экзистенциальные стратегии Декарта, в том числе в плане выбора Голландии местом создания новой философии, положения мыслителя в умственной жизни Парижа того времени, а также становления замысла «Рассуждения о методе».
6.1. Писатель, философ, поэт
Жизненные пути Декарта и Бальзака были во многом схожи, неудивительно поэтому, что в определенный момент они пересеклись, чтобы в конечном итоге радикально разойтись: философ настолько глубоко проникся проектом тотальной метафизической доктрины, что впал в своеобразный интеллектуальный аутизм, в силу которого даже не смог предотвратить свою смерть в Стокгольме, поскольку имел собственное медицинское учение и на дух не переносил врачей; автор скандальных «Писем», поначалу навлекший на себя тучи обвинений в безбожии, либертинстве, мании величия и прочих великих и малых грехах, с течением времени, наоборот, совершенно образумился, выпустив сначала верноподданнического «Государя» (1631), затем памфлет «Старичье» (1648), направленный против педантов, а под конец жизни богобоязненного «Христианского Сократа» (1652).
Декарт и Бальзак принадлежали к одному литературному поколению, были почти ровесниками, в 1628 году, к которому относится упомянутое размышление Декарта о «Письмах» Бальзака, обоим было по тридцать с небольшим. И тот и другой происходили из провинциального служилого дворянства, что не мешало им позднее вращаться в высших кругах парижского общества 20–30‐х годов. Сходными были образовательные маршруты философа и писателя: оба воспитывались в иезуитских школах (коллегиях); Декарт – в Ла Флеш, привилегированной теологической школе, основанной по личному указанию короля Генриха; Бальзак учился в аналогичной школе в Пуатье, правда, завершил теологическое образование в Париже, в коллегии Ла Марш, не подчинявшейся ордену иезуитов. Оба затем учились в университетах; Декарт – в том же Пуатье, где получил степень бакалавра, а затем лиценциата юриспруденции, защитив диссертацию, текст которой был обнаружен сравнительно недавно – в 1987 году223; Бальзак в более либеральном Лейдене, где изучал риторику и филологию. И тому и другому довелось испытать себя на ратном поприще в ходе религиозных войн или гражданских распрей, правда, скорее из вкуса к рискованной и раскованной жизни, нежели ради защиты пр