236.
Оценивая это рассуждение, можно сказать, что автор буквально ходит по острию бритвы: рассыпаясь в велеречивых поздравлениях и похвалах, Бальзак исподволь дает понять, что честолюбие Ришелье настолько безмерно, что тот способен воспринимать себя самим Богом. Явно гиперболическое описание любви, с которой относится вся Церковь к новоявленному кардиналу, ставится под вопрос ироничным упоминанием тюрем, где томились английские католики. Мотив удовлетворенного честолюбия, который появляется в следующем пассаже, перечеркивает начало письма, заметно умеряя пафос панегирика, а сентенция о великих почестях, вознаграждающих великих деятелей, вовсе ставит кардинала на одну планку с рядовым честолюбцем. Но истинным шедевром этой логики кривомыслия, в которой хвала тайком подрывается обличением, представляется финальная импровизация, в которой автор, выражая надежду на то, что Ришелье вернет во Францию истинное красноречие, украдкой уподобляет его тирану. Любопытно было бы рассмотреть то, как сам Ришелье ответил на это послание, но это тема для другой работы, отдельные мотивы которой можно найти в специальном исследовании237.
«Письма» пестрят политическими максимами и галантными афоризмами, истинный смысл которых далеко не всегда очевиден. Автор, будто сфинкс, предлагает читателю загадки, разгадки которых могут быть взаимоисключающими. Он пишет гневное письмо против гугенотов, возмущаясь, что придворные католики собираются жить с ними в мире; и тут же выступает с едкими насмешками над папой Григорием XV и его приближенными; он неустанно превозносит государя, но, когда из-под его пера выходит слово «тиран», чаще всего в виду имеется не кто-нибудь, а сам Ришелье, который вместе с тем расхваливается без всякой меры в других пассажах; автор яростно изобличает вольнолюбие Теофиля, но при этом возвеличивает рядовых литераторов, находя порывы свободомыслия даже там, где они не более чем цветы красноречия. Создается впечатление, что как в хвале, так и в брани Бальзак не просто играет, а разыгрывает, как самого себя, так и своего читателя: в гневливом порицании может содержаться скрытое признание близости, в притворной лести – напряженное внутреннее дистанцирование. Таким образом, несмотря на все уступки кодексу галантной литературы, предписывавшему автору писать, чтобы нравиться, Бальзаку удается создать фигуру независимого писателя, который свободу собственного суждения ставит выше и древних канонов, и новейших доктрин Сорбонны. Значение «Писем» трудно переоценить, вновь сошлемся на Адама:
Позиция Бальзака окажет значительное влияние на развитие классицистической литературы. В ней передается полное и решительное противоречие между писателями и Университетом. Не то чтобы Бальзак его породил. По мере того как салоны стали привлекать к себе и формировать литераторов, гора Святой Женевьевы утрачивала свое значение. Но в «Письмах» разрыв именно разразился. Ученые мужи превращаются в педантов, старый гуманизм оборачивается педантизмом238.
В этой связи уточним, что новаторство Бальзака-писателя отнюдь не заключалось в публикации личной переписки, поскольку подобные сборники были тогда в моде, восходящей к сходным веяниям в итальянской литературе, остававшейся эталоном для французской словесности. Радикальная новизна Бальзака определялась тем, что он, так сказать, полностью перемешал эпистолярные карты: систематически меняя датировку отдельных писем, имена реальных лиц, которым они были адресованы, исторические обстоятельства, при которых они были сочинены, периодически вставляя пассажи одного письма в другое, писатель создавал оригинальное эпистолярное произведение, где, несмотря на присутствие сонма величественных персонажей, главным действующим лицом был именно автор. Переиначивая известное высказывание Паскаля о человеческом «я», «достойном презрения» («le moi est haïssable»), можно сказать, что для Бальзака собственное «я» достойно только уважения. Таким образом, одна из главных заслуг автора «Писем» заключалась в том, что он самым решительным образом поставил писательское «я» в центр литературного произведения, что и объясняет нападки первых критиков книги, в один голос твердивших о чрезмерном самомнении или даже мании величия новоявленного Нарцисса.
Строго говоря, та манера, в которой Бальзак выстраивал в «Письмах» авторскую субъективность, не столько отвечала риторическим ухищрениям древних и средневековых авторов или скептической манере «Опытов» Монтеня, сколько тяготела к тому героическому интеллектуальному усилию, с которым Декарт чуть позднее утверждал несомненность только одной на свете вещи: «я мыслю, следовательно, я существую». Все прочее, даже существование самых очевидных вещей, тем более мнения и учения смертных, подлежит сомнению. Величие и свобода человеческого «я» – вот те стихии, где Декарт вернее всего сближается с Бальзаком: говоря в своем отзыве на «Письма» о «великодушной свободе» писателя, он подразумевает как свободное волеизъявление мысли, предполагающее свободу суждений о самом себе, так и свободное владение приемами красноречия, подразумевающее искусство убеждать других людей.
Вместе с тем то трогательное внимание, с которым он относится к своему «я», те перепады здоровья и нездоровья, которые он не без нарциссизма описывает, те душевные перебои, которые передаются самому стилю «Писем», исполненному как добросердечного участия к ближним, так и ядовитого злоречия в отношении дальних, в том числе древних, наконец, та театральная забота о покое, свободе, уединении, необходимых для истинно творческого существования, превращают сочинение Бальзака в один из самых животворных истоков французской авторефлексивной прозы, самым грандиозным памятником которой стал роман Пруста:
Он жалуется на печень и несварение желудка, он сетует на бессонницу и возвещает, что из‐за «гражданской войны, что терзает все нутро его тела» дни его сочтены. Он сладострастен, жжет ароматные свечи и почти весь год сидит у жаркого камина. Есть в нем что-то от Пруста239.
6.3. Письмо о «Письмах»
Сохранились два письма Бальзака к Декарту, они заключают в себе довольно остроумный словесный портрет философа и замечательно передают атмосферу умственной близости, дружелюбия и… галантной пикировки, в стихии которой существовали наши авторы. К ним примыкают четыре небольших письма Декарта к Бальзаку, раскрывающие как отдельные детали личной жизни и отношений философа и писателя, так и общие умственные наклонности, в частности страсть к странствиям и отшельничеству. Этот небольшой эпистолярный корпус представляет собой малую часть переписки философа и писателя, так как большинство писем не сохранилось. Ценность этих литературных документов тем более высока, что они позволяют составить реальное представление как об умственном настрое Декарта накануне эпохального отъезда в Голландию, так и о его действительном положении в интеллектуальной жизни Франции 20–30‐х годов XVII века. Вместе с тем уместно будет привести здесь русский перевод самого начала эпистолярного диалога Декарта и Бальзака, то есть апологию «Писем», сочиненную начинающим философом зимой 1628 года, и ответ уже знаменитого писателя, датированный 30 марта того же года.
Письмо Декарта о «Письмах» Бальзака написано на латинском языке и впервые было напечатано в книге Бальзака «Христианский Сократ» (1656) вместе с посвященными Декарту «Тремя речами», о которых идет речь в ответном послании писателя. Эти речи представляли собой ответ Бальзака на ряд критических отзывов на сборник «Письма» и предназначались для публичного чтения перед некоей высокопоставленной особой («un grand Prince»), которое, таким образом, могло представлять собой нечто аналогичное тому собранию, что состоялось в день святого Мартена 1628 года в парижской резиденции папского нунция Бани, когда Декарт публично излагал принципы новой философии природы.
Как язык письма Декарта, так и отдельные особенности словоупотребления требуют определенных пояснений. Сочиняя свою «апологию» Бальзака, мыслитель, который к этому времени ничего не опубликовал, хотя был известен в парижских интеллектуальных кругах именно как «философ», решал несколько разнонаправленных задач: во-первых, он не мог не вступиться за писателя, с которым его связывали тесные отношения; во-вторых, он мог думать, что, защищая автора «Писем», делает верный литературный выбор, поскольку к тому времени за Бальзака публично заступился сам Малерб; в-третьих, не исключено, что «апология» также предназначалась для публичного чтения или даже для печати; в-четвертых, сочиняя свою речь на латыни, Декарт явно обращал ее скорее в сторону «ученых мужей», поскольку большинство критических откликов на «Письма» Бальзака было написано на французском языке, – словом, он пытался говорить от имени науки или философии, но высказывал суждение именно о литературной стороне произведения, достаточно четко противопоставляя ее стороне содержательной.
Можно было бы подумать, что попытка решить столь разнообразные творческие задачи не увенчалась успехом: Бальзак почувствовал, что его перехваливают. Однако более весомое суждение, свидетельствующее о том, что язык Декарта в этом послании был если не вымученным, то перегруженным, принадлежит Шаплену, одному из самых авторитетных критиков того времени, который писал Бальзаку, отзываясь в 1637 году на первые разговоры об успехе «Рассуждения о методе»:
[…] Я с превеликим удовольствием прочел латинскую похвалу, которую он сочинил о ваших первых письмах, и хотя его стиль на этом языке не чета нашему, полагаю, насколько мне позволительно об этом судить, что его нельзя упрекнуть в варварстве и что есть множество людей, что прекрасно обойдутся без столь хорошей манеры выражения, которой он зарекомендовал себя […]