240.
По-видимому, Шаплену, последовательному поборнику использования французского языка в современной словесности, было вообще не очень ясно, почему Декарт пишет на латыни, ему бросилась в глаза искусственность или даже тяжеловесность стиля философа.
Тем не менее есть основания полагать, что и критик и писатель могли немного обманываться и упустить из виду, что Декарт играл в ту же самую литературную игру, в которой так преуспели Бальзак и Шаплен: оба настолько привыкли расточать велеречивые похвалы, скрывающие в себе колкости, что могли не заподозрить, что философ тоже с блеском овладел этой наукой кривомыслия, в стихии которой панегирик легко оборачивается сатирой, что обеспечивается методичным применением гиперболы. В этом отношении вполне правомерно задаться вопросом о том, а насколько серьезен Декарт в своей апологии Бальзака? Не звучит ли в его рассуждении та самая ирония, что звучала в похвалах Ришелье, рассыпанных по «Письмам»? В пользу возможности положительного ответа на эти вопросы говорят два, как минимум, мотива текста: во-первых, развернутое сравнение изящества литературного рассуждения с красотой очаровательной женщины, в которой главное в гармонии, а не в блеске отдельных деталей; во-вторых, не менее характерное уподобление превратной власти общего мнения «группе молодых развратников», среди которой невозможно было бы показаться добронравным и добродетельным. Оба мотива не только не исключают либертинства, который ставился в вину Бальзаку, но его парадоксальным образом оправдывают, оставляя открытым вопрос о том, в какой мере сам Декарт оставался близок к этому образу жизни и мысли. Вообще говоря, из этого нагромождения гиперболических формул в сочетании с нагнетанием либертинских мотивов складывается такая гремучая смесь, что панегирик легко обращается дружелюбной сатирой, не исключающей причастности автора к изобличаемым порокам.
Письмо Бальзака написано накануне отъезда Декарта в Голландию и, в отличие от предыдущего, представляющего собой своеобразное упражнение в стиле, передает реальную атмосферу душевой близости между философом и писателем. Необычайная ценность этого литературного документа определяется тем, что в нем содержится первое упоминание о первой книге Декарта, которая выйдет в свет только через девять лет: речь идет о «Рассуждении о методе». Называя грядущее сочинение «Историей вашего ума», Бальзак, как можно думать, имеет в виду определенного рода литературность замысла философа; более того, ироничный пересказ фабулы еще не написанного сочинения, включающий такие мотивы, как авантюра, подвиги, борьба с гигантами Схоластики, но особенно пути и прогресса в познании истины, поразительно предвосхищает отдельные пассажи первой книги Декарта, которую сам он призывал читать «в виде истории или, если вам будет угодно, басни». В этой связи можно высказать два предположения.
Во-первых, вполне возможно, что Декарт читал в кругу друзей какие-то отрывки грядущей книги, которые воспринимались слушателями, поглощенными литературными занятиями, в духе модных рыцарских романов («Дон Кихот» был только что переведен на французский); в пользу такого предположения говорит следующий фрагмент «Рассуждения о методе»: «Но мне было бы весьма угодно показать в этом слове, какими путями я следовал, и представить в нем мою жизнь, как на картине». Напомним, во-вторых, что Декарт, определяя особенности своего метода, старательно отличал его от романного мышления. Однако наиболее отчетливая перекличка с письмом Бальзака встречается в следующем фрагменте: «Таким образом, мой замысел не в том, чтобы научить здесь методу […] а лишь в том, чтобы показать, каким образом старался я направлять свой разум». Это изобилие литературных мотивов, бросающееся в глаза с первых страниц текста, позволяет думать, что для Декарта литература выступала не только противницей, но и движущей силой философии, предоставляя мыслителю целый арсенал выразительных возможностей и, прежде всего, установку на автобиографичность и повествовательность.
Все сказанное обязывает нас указать на возможность совершенного иного прочтения «Рассуждения о методе» на русском языке: учитывая то, что Бальзак, посылая Декарту три текста, называет их «речами» («Discours»), а также принимая во внимание то обстоятельство, что они предназначались для публичного чтения, своего рода театрализованного представления, приходится думать, что на русском языке название первой книги философа должно было бы звучать как «Речь о методе» или даже как «Слово о пути», что сделало бы более наглядными публичный и театральный аспекты текста. Подобная переводческая трансформация позволила бы поставить на первый план собственно литературную сторону сочинения Декарта, которая, как правило, не учитывается в современных интерпретациях основополагающего для западной культуры произведения. Вместе с тем такая семантическая перекодировка обеспечила бы возможность исторической реконтекстуализации текста, вернув ему шлейф или флёр той славы «самого красноречивого философа» своего времени, что облачила фигуру Декарта сразу после выхода в свет «Слова о методе». Действительно, не кто-нибудь, а сам Шаплен, ставший после полемики о «Сиде» главным оракулом всей французской словесности, писал Бальзаку 29 декабря 1637 года, какой фурор в ученом мире Парижа произвела первая книга мыслителя:
Забыл было вам сказать, что месье Декарт почитается всеми нашими докторами за самого красноречивого философа последнего времени, что среди древних только Цицерон с ним сравнится, но что он и его превосходит, ибо Цицерон лишь облекал в слова мысли других, а этот облекает свои собственные, которые по большей части являются возвышенными и новыми241.
Другие письма двух авторов также не лишены исторического интереса. В письме от 29 мая 1931 года Декарт, узнав, что Бальзак, оставив свою «шарантскую пустыню», снова перебрался в Париж, резко противопоставляет образу жизни светского писателя, вынужденного считаться с придворными и салонными правилами поведения, тип существования частного мыслителя, для которого важна не публичная репутация, а одиночество, покой и умиротворение. Не менее примечательны ярко выраженные в этом письме мотивы басни, сновидения, смешения яви и грезы, дня и ночи, которые пронизывают саму жизнь философа. Следующее письмо Бальзака вновь свидетельствует о необыкновенной близости двух авторов: впав в немилость при дворе, вольнодумец готов отправиться в далекую и холодную Голландию, где думает присоединиться к ученым занятиям своего друга. В письме от 15 мая 1631 года мы находим красочный набросок тех прелестей жизни, которые обрел Декарт в Голландии: в стране, где все заняты коммерцией, философ, пользующийся благами капиталистической цивилизации, превыше всего ставит свободу и… незаметность. Не менее интригующим является упоминание «сборника грез»: не исключено, что речь идет об одном из первых вариантов «Рассуждения о методе». Письмо Декарта от 14 июня 1637 года сопровождает посылку первой книги философа, который надеется получить протекцию и поддержку от самого влиятельного литературного критика Франции того времени: здесь своеобразно отражаются не только галантные правила эпистолярного жанра, но и соотношение реальных литературных репутаций двух авторов. Наконец, последнее дошедшее до нас письмо Бальзака к Декарту содержит замечательную характеристику одного из тех голландских педантов, которые попортили крови как писателю, так и философу: речь идет в нем о знаменитом в свое время филологе и литераторе Даниэле Хейнсии.
Приложение IV. Переписка Декарта и Жана-Луи Гез де Бальзака
Каким намерением я ни был бы движим, читая эти «Письма», как по ходу серьезного рассмотрения, так и особенно ради развлечения, они все равно удовлетворяют меня настолько, что мало того, что я не нахожу в них ничего, что следовало бы подвергнуть критике, но также среди всех прочих прекрасных вещей, которые я здесь обнаруживаю, мне даже трудно судить, каковы те, что заслуживают наивысшей похвалы. Чистота и красноречие царят в них так, как здоровье в теле, о котором мы судим, что оно тем более превосходно, чем менее всего ощущается. Грация и учтивость блистают в них наподобие красоты прекрасной дамы, что заключается не в сиянии какой-то отдельной детали, но в согласии и столь верном соединении всех частей в единое целое, что невозможно назвать ни одной, что превосходила бы другие, не рискуя при этом нарушить совершенство пропорции. Но подобно тому, что все части красоты легко распознаются среди пятен и недостатков, которые мы имеем обыкновение замечать, и что порой некоторые заслуживают такой живой похвалы, что мы судим, что они превосходны в той мере, в какой велики заслуги учреждения целого, лишенного совершенства, если таковое встречается; также и здесь, когда я рассматриваю сочинения других авторов, я в них нахожу зачастую, по правде говоря, множество грациозности и орнаментальности в рассуждении, к которым примешиваются, однако, определенные несовершенства; и поскольку эти сочинения со всеми своими несовершенствами все равно заслуживают одобрения, мне совершенно ясно, с каким одобрением я должен отозваться на «Письма» Господина де Бальзака, где все грации обретаются во всей их чистоте. Ибо ежели встречается кто-то, чье рассуждение ласкает слух, поскольку понятия в нем отобраны, слова прекрасно согласованы, а стиль текуч, то там же чаще всего имеет место низость мыслей, распространенных в широком кругу, что нисколько не удовлетворяет вниманию читателя, который обычно находит в них лишь такие суждения, в которых заключено весьма мало смысла. А ежели, напротив тому, другие авторы, употребляя слова многозначительные, сопровождаемые богатством и возвышенностью мысли, способны удовлетворить самые требовательные умы, но зачастую стиль их слишком сжат и темен, что наскучивает и утомляет. Какие-то другие авторы, которые держат золотую середину между этими двумя крайностями и не заботятся о помпезности и велеречивости своих речей, удовлетворятся их использовать согласно истинному употреблению, то есть просто для выражения своих мыслей, могут оказаться столь жесткими и столь суровыми, что сколько-нибудь утонченный слух не смог бы их вытерпеть. Наконец, есть и такие, что предаются занятию более легкому и более игривому и ищут только острословия и остроумия, они обыкновенно не удовлетворяют учтивости рассуждения и ищут мнимую величественность либо в использовании упраздненных понятий, либо в частом использовании иностранных слов, либо в сладости каких-то новых манер вести беседу, либо, наконец, в смехотворных экивоках, поэтических вымыслах софистической аргументации и ребяческих тонкостях. Но, по правде говоря, все эти любезности или, точнее, эти тщеславные забавы ума могли бы удовлетворить сколько-нибудь серьезных людей не более, чем проделки какого-нибудь буффона или выкрутасы акробата.