дена по телевизору. Это чувство пряталось в глубине души, а вот теперь, когда от заветного разговора меня отделяет несколько часов, заявляет о себе.
Я уже не тот драгоценный гений Республики, каким была при нашей первой встрече. Как он воспримет меня?
Колбурн-Холл, королевский обеденный зал
Зал гулкий. Я сижу одна в конце длинного стола (двенадцать футов темного вишневого дерева, резные, ручной работы, ножки, декоративная золотая кромка, вероятно нанесенная тончайшей кисточкой), упираясь спиной в красную бархатную обивку стула. Далеко у противоположной стены потрескивают поленья в камине, над которым висит гигантский портрет нового Президента. По сторонам зала горят восемь золотых ламп. Повсюду солдаты столичного патруля — пятьдесят два человека стоят плечо к плечу вдоль стен, а шестеро — по стойке смирно по обе стороны от меня. На улице лютый холод, но здесь тепло, и слуги облачили меня в легкое платье и тонкие кожаные туфли. Волосы мне вымыли, высушили и расчесали, они теперь струятся до середины спины, украшенные нитями крохотных искусственных жемчужин (не меньше двух тысяч республиканских долларов за штуку). Поначалу я восхищаюсь ими, осторожно их трогаю, но потом вспоминаю бедняков на вокзале, их драную одежду и отдергиваю пальцы от волос, исполнившись к себе отвращения. Служанка нанесла светоотражающую пудру на мои веки, и теперь они посверкивают в отблесках пламени камина. Светло-кремовое платье с контрастными грозно-серыми вставками ниспадает до пола многослойными оборками. Из-за корсета трудно дышать. Платье явно дорогущее. Тысяч пятьдесят республиканских долларов? Шестьдесят?
Единственное, что кажется неуместным, — тяжелые металлические кандалы на щиколотках и запястьях, закрепленные на стуле.
Спустя полчаса в зал заходит еще один солдат (на нем характерная черно-красная форма столичной патрульной службы). Он придерживает дверь, застывает по стойке смирно и поднимает подбородок.
— В здании наш блистательный Президент, — объявляет он. — Прошу встать.
Он делает вид, будто не обращается ни к кому конкретно, но сижу в зале только я. И я отталкиваюсь от стула и поднимаюсь, звякнув кандалами.
Проходит еще пять минут. И тут, когда я уже начинаю думать, что, возможно, никто и не появится, в дверь бесшумно входит молодой человек и кивает солдатам у входа. Они салютуют ему. У меня руки в кандалах, и я не могу приветствовать Президента. Поклониться или сделать книксен я тоже не могу, а потому я просто стою и смотрю на него.
Анден ничуть не изменился после нашей встречи на торжественном приеме — высокий, царственный, элегантный; темные волосы аккуратно уложены, вечерний костюм приятного темно-серого цвета с золотыми пилотскими кантами на рукавах и золотыми эполетами. Но его зеленые глаза печальны, и плечи слегка ссутулены, словно под грузом новых забот. Кажется, смерть отца все же не прошла для него бесследно.
— Садитесь, пожалуйста, — говорит он, вытягивая в мою сторону руку в белой (пилотской) перчатке.
Говорит он очень тихо, но его голос хорошо слышен в просторной комнате.
— Надеюсь, вы не испытали неудобств, миз Айпэрис.
Я опускаюсь на стул и отвечаю:
— Нет, не испытала. Благодарю.
Анден садится по другую сторону стола, а солдаты принимают свою обычную стойку.
— Мне передали, что вы хотите поговорить со мной лично. Надеюсь, вы не возражаете против одежды, которую я вам предоставил. — Он делает паузу в долю секунды — достаточную, чтобы робкая улыбка осветила его черты. — Подумал, вы не захотели бы обедать в тюремной робе.
В его тоне слышится покровительственная нотка, и это раздражает меня. «Как он посмел вырядить меня, словно куклу?» — кипит мое негодующее «я». В то же время на меня производит впечатление его непререкаемый вид, его полное соответствие новому статусу. Власть свалилась на него неожиданно, огромная власть, и он несет ее бремя так достойно, что моя прежняя лояльность Республике тяжело давит мне на грудь. Неуверенность, свойственная Андену раньше, исчезла. Он родился, чтобы повелевать.
Видимо, у него возникло к вам чувство, говорил мне Рейзор. И вот я склоняю голову и смотрю на него сквозь ресницы:
— Почему вы так хорошо со мной обходитесь? Я думала, что стала врагом государства.
— Мне было бы стыдно обходиться с самым знаменитым гением Республики как с заключенной, — поясняет Анден, выстраивая в идеальном порядке вилки, ножи и бокал для шампанского. — Вам ведь это не претит?
— Вовсе нет.
Я снова оглядываю зал: запоминаю расположение ламп, декор стен, место каждого солдата, их оружие. Изысканность нашей встречи наводит меня на мысль, что Анден позаботился о платье и обеде не ради флирта. Думаю, он хочет, чтобы известие о том, как он хорошо обошелся с Джун Айпэрис, стало достоянием общественности. Он хочет, чтобы люди знали, как новый Президент обращается со спасительницей Дэя. Моя прежняя неприязнь поколеблена — эта новая мысль интригует меня. Вероятно, Анден знает о своей плохой репутации среди бедняков. Возможно, он надеется на поддержку народа. Если так, то он делает то, что ничуть не заботило его предшественника. И еще одна мысль возникает в голове: если Анден и в самом деле ищет одобрения публики, то что он думает о Дэе? Новый Президент совершенно точно не заслужит любви, если объявит охоту на самого знаменитого преступника Республики.
Две служанки приносят подносы с едой (салат со свежей земляникой, грудинка с пальмовой сердцевиной), две другие укладывают свежие белые салфетки нам на колени и наливают шампанское в бокалы. Слуги принадлежат к высшему классу общества (они ходят с неподражаемым изяществом элиты), хотя, вероятно, рангом ниже моих покойных родителей.
А потом происходит нечто совершенно необычное.
Наливая шампанское Андену, служанка задевает бутылкой бокал, тот переворачивается, шампанское проливается на скатерть, а потом бокал скатывается со стола и разбивается об пол.
Служанка вскрикивает и опускается на четвереньки. Рыжие кудряшки выбиваются из аккуратного хвостика, несколько прядей падают на лицо. Я обращаю внимание, какие у нее холеные руки — девица явно принадлежит к высшему классу.
— Ах, простите, Президент, — снова и снова повторяет она. — Ах, простите. Я сейчас поменяю скатерть и принесу другой бокал.
Не знаю, какой реакции я ждала от Андена. Что он ее отругает? Сделает выговор? Или хотя бы нахмурится? Но я потрясена: он отталкивает свой стул, встает и протягивает руку. Девица, кажется, цепенеет. Ее карие глаза раскрываются шире, губы дрожат. Анден одним движением наклоняется, берет обе руки девушки в свои и помогает ей встать.
— Это всего лишь бокал шампанского, не порежьтесь, — спокойно говорит Анден, затем машет солдату у двери: — Швабру и совок, пожалуйста. Спасибо.
— Сию минуту, Президент, — кивает военный.
Пока служанка бегает за новым бокалом, пока привратник собирает осколки, Анден с царственной грацией снова садится на свое место. Он берет нож и вилку, безупречно соблюдая этикет, отрезает кусочек свинины.
— Так расскажите, агент Айпэрис, зачем вы хотели увидеть меня? И что случилось в день казни Дэя?
Я следом за ним беру нож и вилку и отрезаю кусочек мяса. Длины цепей на моих запястьях хватает ровно для того, чтобы я могла есть, словно кто-то специально их отмерял. Я выбрасываю из головы происшествие с бокалом и рассказываю историю, сочиненную для меня Рейзором:
— Я и в самом деле помогла Дэю избежать казни, а мне помогли Патриоты. Но когда все закончилось, они меня не отпустили. Видимо, я умудрилась бежать от них ровно перед тем, как ваши люди меня арестовали.
Анден неторопливо моргает. Верит ли он хоть одному моему слову?
— Последние две недели вы провели с Патриотами? — спрашивает он.
Я проглатываю свинину. Еда отличная, мясо такое нежное — просто тает во рту.
— Да.
— Понятно.
Голос Андена звучит натянуто, недоверчиво. Президент вытирает рот салфеткой, потом кладет приборы и откидывается на спинку стула.
— Значит, Дэй жив. Или был жив, когда вы покинули его. Он тоже работает с Патриотами?
— Когда я бежала, он был жив. Жив ли сейчас — не знаю.
— Почему он сотрудничает с ними, если в прошлом их избегал?
Я чуть пожимаю плечами, изображая недоумение:
— Он ищет, кто бы ему помог найти брата, и он в долгу перед Патриотами за то, что они вылечили его ногу. У него было инфекционное осложнение раны после… всего.
Анден делает небольшой глоток шампанского, и на время разговор смолкает.
— Почему вы помогли ему бежать?
Я сгибаю руку в запястье, чтобы кандалы не врезались в кожу. Цепочка громко звякает.
— Потому что он не убивал моего брата.
— Капитана Метиаса Айпэриса.
Он произносит его полное имя, и я ощущаю приступ почти физической боли. Знает ли он, как умер мой брат?
— Сочувствую вашему горю.
Анден чуть склоняет голову — неожиданный знак уважения, от которого комок встает в горле.
— Знаете, я читал о вашем брате, когда был помоложе, — говорит он. — Я помню его школьные отметки, помню, как хорошо он прошел Испытания, а лучше всего помню, каким умелым компьютерщиком он был.
Я нанизываю на вилку землянику, тщательно пережевываю, проглатываю.
— Не подозревала, что у моего брата есть такой высокочтимый поклонник.
— Вообще-то, я не его поклонник, хотя он производит впечатление. — Анден берет принесенный ему бокал шампанского и делает глоток. — Я ваш поклонник.
Не забудь: нужно изображать естественность. Пусть поверит, что ты польщена, что он тебе нравится. Он, бесспорно, красив, попытайся сосредоточиться на этом.
Свет настенных ламп высвечивает волнистую кромку его волос, образуя подобие нимба, его оливковая кожа светится теплым золотистым сиянием, глаза завораживают цветом весенней листвы. Я чувствую, как разрумяниваются мои щеки. Хорошо, продолжай в том же духе. В нем течет испанская кровь, но едва заметная раскосость глаз и изящный изгиб бровей свидетельствуют и о капле азиатской крови. Как и у Дэя. Мое внимание вдруг рассеивается, и я вижу только себя и Дэя, наш поцелуй в душевой в Вегасе. Я вспоминаю его голую грудь, его губы на моей шее, его дурманящий вызов — рядом со всем этим Анден бледнеет. Едва заметный румянец на моих щеках переходит в пожар.