— А потом власть захватил наш первый Президент. Молодой офицер. На несколько лет старше меня и достаточно честолюбивый, чтобы завоевать поддержку затосковавших солдат на западе. Он объявил Республику независимой страной, вышедшей из федерации, и ввел военное положение. Солдаты могли стрелять без предупреждения, а после того как их товарищей убивали и мучили на улицах, они, конечно, воспользовались обретенной властью. Мир разделился на «нас» и «их», военные против гражданских. — Анден, словно стыдясь, смотрит на свои сияющие туфли. — Военные сумели взять ситуацию в Республике под контроль, но ценой жизни многих.
Не могу не задаваться вопросом, как бы Метиас воспринял все это. Или мои родители. Одобрили бы они? Стали бы они такой ценой восстанавливать порядок?
— А Колонии? — спрашиваю я. — Они воспользовались ситуацией?
— Состояние восточной части Северной Америки было еще хуже. Половина их земли оказалась под водой. Когда первый Президент Республики закрыл границу, людям стало некуда бежать. И тогда они объявили нам войну. — Анден распрямляется. — Затем Президент поклялся, что никогда не допустит повторения случившегося в Республике, а потому вместе с Сенатом наделил военных беспрецедентными полномочиями, не отмененными по сей день. Мой отец и его предшественники прилагали все усилия, чтобы сохранить статус-кво.
Он покачивает головой, потирает лицо, потом говорит:
— Предполагалось, что Испытания будут стимулировать напряженный труд и стремление к атлетизму ради воспитания людей с военной жилкой. И это сработало. Но они, кроме того, выпалывали слабых и непокорных. И постепенно научились сдерживать даже чрезмерный прирост населения.
Слабые и непокорные. Дрожь пробирает меня. Дэй попал в последнюю категорию.
— Значит, вам известно, что происходит с детьми, которые не проходят Испытания? — спрашиваю я. — Так власти контролируют численность населения?
— Да. — Анден морщится, разговор для него мучителен. — Испытания имели смысл на начальном этапе. Они ставили целью отобрать для армии лучших и самых спортивных. Со временем практику Испытаний перенесли на все школы. Но моему отцу и этого было мало… он хотел, чтобы в живых оставались только лучшие. Все остальные, если говорить откровенно, приравнивались к бесполезной трате ресурсов. Считалось, что они лишь место занимают. Отец всегда внушал мне, что для процветания Республики Испытания абсолютно необходимы. И получал поддержку в Сенате, который тоже считал, что экзамены должны быть обязательными. В особенности после того, как мы благодаря Испытаниям стали все чаще побеждать.
Пальцы у меня на коленях сжимаются так сильно, что начинают неметь.
— И вы думаете, политика вашего отца сыграла положительную роль? — тихо спрашиваю я.
Анден опускает голову, подыскивая верные слова:
— Что я могу ответить? Его политика приносила плоды. Испытания сделали нашу армию сильнее. Но хорошо ли он поступал — вот в чем вопрос. Я все время думаю об этом.
Я прикусываю губу, внезапно понимая, в каком смятении пребывал Анден: его любовь к отцу шла вразрез с представлением о том, какой должна быть Республика.
— Хорошо или плохо — понятия относительные. Разве нет? — спрашиваю я.
Анден кивает:
— В некотором смысле не имеет значения, почему так пошло и хорошо это или плохо. Все дело в том, что со временем законы развиваются и трансформируются. Обстоятельства меняются. Поначалу дети не проходили Испытания, и для богатых не было поблажек. Чума… — Он замолкает и в конечном счете вообще отказывается от затронутой темы. — Общество недовольно, но Сенат боится что-либо менять, чтобы снова не потерять управление. И для них Испытания — лишь способ преумножить мощь Республики.
В голосе Андена слышна неизбывная печаль. Я чувствую его стыд за принадлежность к такому наследию.
— Сочувствую вам, — говорю я едва слышно.
Подчиняясь внезапному порыву, я прикасаюсь к руке Андена в попытке утешить его.
Губы Андена складываются в неуверенную улыбку. Я отчетливо чувствую его желание, его опасную слабость, его вожделение ко мне. Если прежде и возникали сомнения, то теперь я знаю наверняка. Я быстро отворачиваюсь в призрачной надежде, что снежный пейзаж за окном остудит мои щеки.
— Скажите, — бормочет он. — Что бы вы сделали на моем месте? Какими были бы ваши первые шаги в качестве Президента Республики?
— Завоевала бы доверие людей, — отвечаю я, ни секунды не раздумывая. — Если народ станет грозить революцией, Сенат окажется бессилен против вас. Вам нужна поддержка народа, а народу нужен вождь.
Анден откидывается на спинку стула. Теплый свет падает на пиджак, отчего вокруг него образуется золотистая аура. Какие-то слова в нашем разговоре навели его на мысль, которая, возможно, давно блуждала в голове.
— Из вас получился бы хороший сенатор, Джун, — говорит он. — Вы были бы отличным союзником Президента. Да и народ вас любит.
В голове кавардак. Я могу остаться здесь, в Республике, и помочь Андену. Стать сенатором, когда достигну соответствующего возраста. Вернуться. Оставить в прошлом Дэя и Патриотов. Я знаю, насколько эгоистичны такие мысли, но ничего не могу с собой поделать. «А вообще-то, что уж такого плохого в эгоизме?» — с горечью думаю я. Можно прямо сейчас рассказать Андену все о планах Патриотов (не волнуясь, узнают ли об этом мятежники, накажут ли Дэя за мою откровенность) и вернуться к богатой, безопасной жизни правительственного чиновника, принадлежащего к элите Республики. Я могла бы почтить память брата, медленно меняя страну изнутри. Вот только получилось бы у меня?
Ужасно. Я выкидываю из головы эти темные фантазии. При мысли о том, что я брошу Дэя вот так, предам его, больше никогда не обниму, не увижу, зубы мои сжимаются до боли. Я на секунду закрываю глаза, вспоминаю его ласковые мозолистые руки, его неистовую страстность. Нет, я никогда бы не смогла так поступить. Я настолько не допускаю в этом сомнений, что сама пугаюсь. После всех жертв, что принесли мы оба, заслуживаем ли мы совместной жизни — или чего-то другого, — когда все закончится? Бежать в Колонии или перестраивать Республику? Андену нужна помощь Дэя, мы будем работать вместе. Разве я смогу развернуться и бежать прочь от света, появившегося в конце туннеля? Мне нужно вернуться к нему. Рассказать ему все.
Но все по порядку. Теперь, когда мы наконец одни, я пытаюсь наилучшим образом сформулировать предупреждение. Поведать Андену, не жертвуя собственной безопасностью, я могу немногое. Перестараюсь — и он, боюсь, может сделать то, что приведет к уничтожению Патриотов. И все же я решаюсь на попытку. Мне по меньшей мере необходимо его безусловное доверие. Мне нужна будет его поддержка, когда я возьмусь саботировать маневр Патриотов.
— Вы мне доверяете?
На сей раз я и в самом деле прикасаюсь пальцами к его руке.
Анден напрягается, но руку не отдергивает. Он вглядывается в мое лицо, может быть, старается понять, о чем я думала, закрыв глаза.
— Наверное, я мог бы задать такой же вопрос, — отвечает он с неуверенной улыбкой на губах.
Мы говорим о разных вещах, ссылаясь на общие тайны. Я киваю ему, надеясь, что он серьезно воспримет мои слова.
— Тогда сделайте то, что я скажу, когда мы приедем в Пьерру. Обещаете? Все, что я скажу.
Он склоняет голову, недоуменно морщит лоб, потом пожимает плечами и кивает — да. Похоже, он понимает, что я пытаюсь сообщить ему что-то, не произнося этого вслух. Когда настанет время выхода Патриотов, я надеюсь, Анден вспомнит свое обещание.
Дэй
Я, Паскао и другие неуловимые после тренировочной операции целых полдня проводим в городе — сидим все вместе в проулках или на крышах заброшенных домов, прячемся от солдат, которые прочесывают улицы около станции. Только после захода солнца появляется возможность по одному вернуться в подземное убежище Патриотов. Ни Паскао, ни я не заговариваем о том, что случилось в поезде. Джордан, застенчивая неуловимая с медными косичками, дважды спрашивает, все ли у меня в порядке. Я отмахиваюсь от вопросов.
Да, что-то не задалось. Похоже, это главное преуменьшение года.
Когда мы возвращаемся в туннель, все уже готовы отбыть в Пьерру — одни уничтожают документы, другие чистят компьютеры. Голос Паскао отвлекает от безрадостной сутолоки:
— Хорошая работа, Дэй.
Паскао сидит за столом у задней стены. Он распахивает куртку — под ней спрятано множество гранат, похищенных с поезда. Он осторожно укладывает их в ящик, набитый пустыми коробками из-под яиц, потом показывает на монитор справа на дальней стене. На экране большая городская площадь, где толпа людей собралась вокруг чего-то, нарисованного баллончиком на здании.
— Посмотри-ка.
Я читаю надпись на боковой стене. «Дэй жив!» — три или четыре раза наскоро намалевано на торце. Народ радуется, некоторые даже держат самодельные плакаты с теми же словами.
Если бы моя голова не была занята мыслями об Идене, или о загадочном сигнале Джун, или о Тесс, я бы порадовался буче, которую поднял.
— Спасибо, — говорю я, пожалуй, резковато. — Рад, что им понравились наши фокусы.
Паскао мурлычет что-то себе под нос, не замечая иронии:
— Пойди посмотри — может, тебе удастся помочь Джордан.
Я направляюсь в коридор и тут вижу Тесс. Рядом с ней шагает Бакстер, и я не сразу понимаю, что он пытается положить ей руку на шею и прошептать что-то в ухо. Тесс, увидев меня, отталкивает его. Я собираюсь заговорить с ней, но тут Бакстер бьет меня в плечо так, что я отлетаю на несколько шагов, с моей головы срывается кепка. Волосы падают мне на плечи.
Бакстер ухмыляется, с его лица все еще не смыта черная солдатская полоса.
— Смотри, куда прешь, — злобно гаркает он. — Ходи по стеночке, понял?
Я сжимаю зубы, но широко раскрытые глаза Тесс заставляют меня сдержаться. Он безобиден, убеждаю я себя.
— Убирайся к черту — не стой в проходе, — сухо говорю я и отворачиваюсь.