Петербург – это еще одна граница внутри России – граница средней полосы умеренной зоны и севера. Санкт-Петербург – это место, в котором люди средней полосы постоянно, из поколение в поколение, сталкиваются с севером.
Кроме того, переселенец оказывается в напряженном поле идей. Каждое сооружение, каждый памятник несет что-то свое… Нового петербуржца обступают воплощенные идеи. Даже если он ничего не знает ни о самих идеях, ни об их воплощениях, эти идеи – пусть искаженные, пусть обрывками – все же проникают в его подсознание. А чем образованнее человек, тем сильнее действуют на него эти идеи, заставляя все время думать, осмысливать, переживать.
К тому же идеи, среди которых живет петербуржец, разнообразны. Огромен диапазон мнений, суждений, оценок; ничто не остается бесспорным или абсолютно точно установленным. Взять хотя бы оценку Петра I, основателя города в мифе массового сознания. От «он бог, он бог твой был, Россия» – и до антихриста. Поди разберись…
А разбираться приходится, потому что не может же человек вообще никак не отвечать на важнейшие вопросы, которые ставит перед ним сама жизнь. Кто такой Петр? Благо ли жить в Петербурге? Быть ли ему и правда пусту? Человеку приходится или принимать какие-то идеи – а тем самым отвергать все другие (и делать это совершенно сознательно), или, если хватит умственной мочи, выращивать свое, собственное понимание происходящего.
Примеров этого «выращивания своего» можно привести миллион. Покажу один пример: Ф. А. Степун писал в автобиографическом романе: «Какой великолепный, блистательный и несмотря на свою единственную в мире юность, какой вечный город. Такой же вечный, как сам древний Рим. И как нелепа мысль, что Петербург, в сущности, не Россия, а Европа. Мне кажется, что по крайней мере так же правильно и обратное утверждение, что Петербург более русский город, чем Москва. Во Франции нет антиФранции, в Италии – антиИталии, в Англии – антиАнглии. Только в России есть своя антиРоссия: Петербург. В этом смысле он самый характерный, самый русский город».
Что сказать по этому поводу? В одном небольшом абзаце – и сколько совершенно индивидуальных, сомнительных, соблазнительных, вызывающих желание спорить, скорее всего неверных идей. А это – лишь один небольшой пример, не более.
Не всякий человек участвует в создании и достраивании Петербурга. Но всякий живущий и даже всякий достаточно долго пребывающий здесь испытывает ту же экзистенциальную тревогу, что и Росси, и Монферран, и Воронихин.
Напомню, что именно «сообщает» город самим фактом своего пребывания на краю российской земли и своей планировкой:
• неуловимость «главного»;
• противопоставление искусственного, созданного людьми, и природного;
• эсхатологическое мироощущение;
• принципиальная недоговоренность того «текста», который, многократно дописав, послали предки, и который читаем мы;
• необходимость личного, индивидуального прочтения этого «текста».
И в ХХ веке Санкт-Петербург своим расположением, своей планировкой показывает, что он лежит не просто на краю России, но и на краю Ойкумены (случайно ли роман с этим названием Ефремов писал в Петербурге?). Но и на краю мира людей. И на краю материального мира.
В какой бы точке Петербурга вы ни жили, ни работали и ни находились, Петербург ясно говорит, что «главное» находится не здесь – оно всегда где-то в другом месте, неуловимо и неявно; и что вот прямо здесь присутствует нечто, чего вы не знаете и не понимаете. Казалось бы, город предельно устойчив, ясен, и вообще он большой и каменный: прямо-таки символ чего-то основательного, положительного. Но вместе с тем он продуцирует и тревогу, чувство неопределенности. Город не дарует каких-либо прочных гарантий определенности; даже гарантий собственного существования; ощущение «пограничности» всего видимого и происходящего словно испаряется с булыжных мостовых города.
Живущий в городе естественнейшим образом проникается особым неспокойным, ни в чем не уверенным мироощущением. Неявность, скрытость и неочевидность центра, эксцентричность планировки делает урочища Петербурга особенно полисемантичными, создавая обстановку некоей призрачности, зыбкости, неясности границ реального и ирреального.
«Дописывание смыслов» происходит и в профессиональной деятельности. Петербург властно провоцирует на творчество в любой, в том числе и в сколь угодно узкой сфере. Ускоренное развитие культуры в Петербурге и происходит потому, что этот город – урочище культуры – является емким, контрастным, мозаичным, семантически валентным местом. Но особенно властно провоцирует город на «дописывание» и переосмысление текстов самого места своего обитания или пребывания.
В мире со множеством центров и со смещенными центрами уже известное оказывается непрочным. Пришедшее от предков, полученное ли сегодня положительное знание – всегда только часть возможного.
Люди обычно отторгают все неспокойное, мятущееся, противоречивое, а любят мягкое, устойчивое, лишенное конфликтов. Но то, что не по душе людям, вполне может нравиться эволюции.
Есть много работ, в которых показано очень четко: развитие и общества, и всего мироздания идет неравномерно и происходит главным образом за счет очень быстрых, но и очень глубоких изменений.
Периоды спокойного развития по определенным, устоявшимся правилам – время накопления разного рода идей, мнений и способов жизни. Но потом наступает короткий, но бурный период экстремальных событий, общество становится «с ног на голову», люди чувствуют себя неуютно и скверно, но зато именно в это время выясняется, что именно из накопленного будет применяться в дальнейшем, а что история выкинет на помойку.
Традиционно люди боятся и избегают экстремумов. Идеалом выступает все-таки инерционное развитие, когда жизнь безопаснее, определенности несравненно больше и нужно затрачивать намного меньше усилий для поддержания жизнеспособности системы.
Но, во-первых, хотим мы этого или нет, инерционное существование нам «не светит». И индивидуальная жизнь человека в нашей цивилизации – это своего рода «хроническая бифуркация», и все социальные и социоестественные системы Земного шара находятся в экстремальном состоянии и будут пребывать в нем неопределенно долгий срок.
Во-вторых (и тоже вне зависимости от наших вкусов), экстремальные периоды играют определяющую роль в эволюции. Есть старая шутка: если вы любите капитализм, вам надо полюбить конкуренцию и безработицу; а если вы приверженцы социализма, любить надо тайную полицию и дефицит.
Юмор юмором, но человечеству, похоже, предстоит полюбить экстремальные периоды развития, неопределенность и неустойчивость и научиться находить в них разного рода преимущества и удобства. Я совершенно не склонен относиться к этому положению, как к шутке; экстремальные состояния индивида, социума и социоественной системы уже являются, и тем более будут в дальнейшем повседневной нормой человеческого существования.
Петербург как город, провоцирующий экстремальное состояние и человеческого организма, и человеческой психики… Он играет особую роль не только в истории России, но и в эволюции человечества.
К тому же Петербург сформировался в эпоху Просвещения. В эпоху культа науки. Он – часть мира, который построила наука.
IIВ ПЕТЕРБУРГЕ ЧТО-ТО НАЧИНАЕТСЯ
Глава 1. Торжество научнотехнического прогресса
О «свинцовых мерзостях» и об отсталости России наговорено столько, что с удивлением и неверием узнаем: в конце XVIII – начале XIX веков в Петербурге возведены сооружения, говорящие о ее мировом приоритете. В первую очередь – Медный всадник.
Медный всадник – творение не одного Фальконе: в обсуждении концепции памятника участвовали без преувеличения сотни, если не тысячи людей, включая Екатерину II, представителей высшего общества, интеллектуалов, и не только из России. Часто упоминают, что свои суждения по этому поводу высказывали Дид-ро и Вольтер: Дидро был в Петербурге, с Вольтером Екатерина II находилась в переписке.
Но сооружение это – плод не только символического осмысления российской истории, но и научно-технического прогресса. Медный всадник стоит на колоссальном отесанном булыжнике весом в 2400 тонн. Уже сама по себе эта, доставленная в самый центр Петербурга, отесанная и поставленная на нужное место каменная глыба, – символ покорения природы, подчинения неорганизованного мира болот могуществу человека.
Кстати, современники были возмущены намерением Фальконе обтесать и отполировать грандиозный «Гром-камень», – по замыслу, постамент памятника должен был символизировать дикую природу, побеждаемое цивилизацией варварство. Это – знак победы разума, воли над дикой природой, и ему, по мнению многих, следовало оставаться как можно более естественным.
Известно, что с самого начала искали камень такого размера, чтобы он один позволил разместить на нем памятник. Сразу найти искомое не получалось, и тогда в газете «Санкт-Петербургские ведомости» было опубликовано обращение ко всем лицам, которые пожелали бы «для постановления монумента гору выломать и привезти сюда, в Санкт-Петербург».
Оказалось, что поставщик строительного камня, казенный крестьянин Семен Вишняков знает о местоположении необходимого монолита. Он давно собирался найти ему применение и даже намеревался для этого расколоть монолит на куски, но само мероприятие осуществить не смог без нужных инструментов.
Что характерно, до сих пор достоверно неизвестно место, откуда взяли «Гром-камень». Указания, что он находился в «лесистом и весьма сыром месте», около деревни Лахта, и что путь камня от места находки до места погрузки его на баржу занял около 8 верст, очень неопределенны. Тем более, что тащили камень не по прямой.