тересен.
Гимназия готовила к системе общественных отношений, в которой должное было важнее личных желаний. В которой требования были жесткими, а способности – условием, которое не обсуждается. Одно из требований, если хочешь получить образование.
Жестко? Жестоко? Но именно такая система создала российскую науку с ее «гигантами естествознания», с колоссальными достижениями, поучительно-эффективную. Но нет ничего удивительного, что отсев был колоссальный.
Вообще, во всех сферах жизни есть сочетание двух стратегий. Условно их можно обозначить как «либеральную» и «социалистическую». В экономике так и говорят про «социализм» и «капитализм». «Социализм» – это когда много социальных гарантий, достигаемых за счет высоких налогов на прибыль. Фактически при «социализме государство и общество душат частную инициативу, не дают «слишком далеко» отбиться от стада. Но «зато» каждый, даже самый убогий, получает кусок общественного пирога.
При «капитализме» никто особо ни о ком не заботится. Убогонькие погибают или влачат самое жалкое существование, их судьбы никого не волнуют. Экономика развивается взрывообразно. Складываются громадные состояния, возникают целые отрасли промышленности, все кипит.
Но при «капитализме» на одного Генри Форда приходится несколько сотен мелких предпринимателей, чьи состояния никогда и не приблизятся к заветному миллиону долларов. И несколько десятков тысяч тех, кто вообще не сможет создать своего предприятия или быстро прогорят. Хорошо тем, кто сумеет присоединиться к успеху Генри Форда, стать у него инженерами или специалистами по продажам. Большинство прогоревших пойдут к конвейеру. Часть из них будет всю жизнь злобно завидовать Форду, сбиваться в марксистские и анархические кружки, мечтать о социализме…
Но ведь в науке все точно так же. Не тянешь? Иди в чиновники, начиная с 14-го класса. Окончивший гимназию имеет право претендовать на 12-й, а самые лучшие, окончившие с золотой медалью, даже на 10-й класс. Но и это ведь – самое подножие чиновничьей пирамиды.
Пошел в науку? На одного Докучаева – десятки таких, как мой прадед. И тысячи мелких клерков науки, которые вообще ничего не достигли. Тут опять же естественное следствие – керосиновая лампа, марксистский кружок… предвкушение злобной мести выхваляющимся «буржуям».
…Подготовительный класс готовил к урокам в гимназии без особого снисхождения. В первый же день Павел Николаевич, тогда еще просто Паша Спесивцев, пошел к директору. И заявил:
– Мне у вас учиться трудно, я больше не приду.
– Учиться и правда трудно, – согласился директор. – Не все проявляют нужные способности и усидчивость. Но подумайте сами, господин Спесивцев, – ведь если вы не окончите гимназии, вы не будете знать ни географии, ни истории, ни русской словесности, ни естествознания. Вы не будете говорить ни по-латыни, ни на французском, ни на немецком. Вы же просто не сможете стать взрослым человеком! О чем вы будете говорить с другими людьми?
Прадед кивнул… Задумался. И на следующий день пришел в гимназию. Насколько ему было трудно учиться, не знаю. Историю его первого дня моя бабушка пересказывала с большим юмором, как интересное происшествие, не более.
Вообще, в ту эпоху считалось, что «трудно» – это обычное состояние, и тех, кому оказывалось жить «слишком трудно», не жалели. Шлак стекал на дно, столь красочно описанное Горьким. Или сидел в писарчуках, почитывая Маркса, Ницше и Прудона, жаждал революции и переустройства.
Павел Николаевич окончил гимназию, а в 1891 году – и Лесной институт в Санкт-Петербурге.
В ранних работах Павла Николаевича тоже прослеживается хорошее знание иностранных языков и достижений немцев и французов. Его книжка, вышедшая в 1914 году, носит название «Жизнь и нравы короедов»63. Откровенная калька с названий книги Жана-Анри Фабра (1823–1915): разные ее издания носили названия «Жизнь и нравы насекомых» и «Инстинкты и нравы насекомых».
Эта книга – сокращенный вариант серии книг из 10 томов – «Энтомологические воспоминания», изданных во Франции в 1879– 1907 годах. Хороший писатель, Фабр популярно рассказывал о жизни насекомых, пауков и скорпионов Прованса, описывал свои эксперименты, впечатления и даже развивал философские взгляды. Во Франции «Жизнь и нравы насекомых» вышла в 1909 году. В России – в 190564.
Павел Спесивцев окончил Лесной в 1891 году и уже к началу ХХ века был доктором зоологии и лесных наук, приват-доцентом.
Должность приват-доцента в Германии и в России – промежуточная между доцентом и профессором. В «континентальной» академической системе после защиты докторской диссертации (соответствующей современной кандидатской) человек мог занять должность ассистента, доцента – без права чтения лекций. Если он прошел хабилитацию – то есть защитил еще одну диссертацию, то получал право читать лекции и построить собственный курс. Но – не в том вузе, в котором он хабилитировался.
Сама хабилитация имеет смысл в основном только тогда, когда освобождается место профессора. Места эти строго ограничены, и встать на место профессора можно только если прежний умер, уехал, уволился, был изгнан и так далее. Или если учреждается новая вакансия: например, вводится преподавание новой дисциплины.
Приват-доцент – это специалист, прошедший хабилитацию, но не ставший профессором. Выше доцента, но ниже официального профессора. Ту часть работы, которая соответствовала профессорской, приват-доцент выполнял бесплатно. Тут надо сказать, что вообще доходы преподавателей были очень высоки, а нагрузка не превышала 300 часов в год. Причем на 1 час прочитанной лекции записывалось 8 часов подготовки.
Присвоенный прадеду чин коллежского асессора невысок – VIII класса в табели о рангах. Соответствовал чину майора, а после отмены майоров в 1884 году – чину капитана. В придворных чинах ему соответствовал чин титулярного камергера. Чин давал право на личное дворянство и обращение «Ваше высокоблагородие». У меня нет никаких сведений о том, что прадед когда-либо пытался выправить документы о своем личном дворянстве. В семье вообще не слишком уважали дворян: они бездельники и мордовали народ. А мы, интеллигенты, хорошие – мы работаем, мы за народ и никого не обижаем.
К счастью, сейчас эти разборки утратили вообще всякий смысл, но три поколения назад различия были совершенно реальными. И у прадеда были веские причины «не идти в дворяне» – свое происхождение и место в жизни он считал высоким и без этого.
Павел Николаевич не раз приезжал в Великоанадольское лесничество к шурину (мужу сестры) Василию Сидорову. Он составил максимально подробное по тем временам описание и классификацию короедов.
Как он пережил катаклизм, у меня нет никаких сведений. Знаю, что он не уехал на юг, оставался в Петербурге и жил на Мойке, 112.
В конце 1890-х годов он женился на некоей Анне Симеоновне, заставляя подняться не одну бровь: что выкрестка, еще ладно… А вот разведенка… уже вещь невероятная, ставящая под сомнение нравственность дамы.
Весьма вероятно, брак был «гражданским», то есть невенчанным. Это тоже было нечто непристойное и совершенно ужасное. А жена и пасынки Павла Спесивцева нигде не упоминаются, их нет ни в каких документах.
В родне считали, что брак это не особенно удачный: к Анне Симеоновне постоянно приезжали родственники, какие-то диковатые бородатые евреи из черты оседлости. Они останавливались в доме Павла Николаевича, докучали ему, раздражали и вообще мешали. Возможно, родня Анны Симеоновны и вызывала раздражение у родственников как «люди не своего круга», но в какой степени эта история про вредных родственников Анны Симеоновны полностью соответствует действительности, я не знаю. Возможно, родственники сильно преувеличивали.
У жены Павла Николаевича, Анны Симеоновны, было трое детей от первого брака. Две девочки и сын Володя. Никаких сведений ни о нем, ни об Анне Симеоновне, ни о других ее детях у меня нет. После отъезда прадеда в Стокгольм – как в воду канули. Сам же отъезд произошел в 1922 году: в этом году коммунисты разрешили выезд из Петрограда. Это был год высылки философов на знаменитом «Философском пароходе». Собственно говоря, это были два парохода, «Обербургомистр Хакен» и «Пруссия», на котором из Петрограда в Швецию выслали более 160 человек.
Другими рейсами из Одессы и поездами за границу выслали еще не менее 195 деятелей науки и культуры, но к Петербургу это уже не имеет прямого отношения.
Мотивы высылок очень хорошо разъяснили культовые фигуры коммунистов, Ленин и Троцкий.
По мнению Ленина, интеллигенция: «Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу»65.
По мнению Троцкого: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть невозможно»66.
Помимо высланных было немало бежавших.
В Финляндию ушло до 8 тысяч человек после поражения Кронштадтского восстания и захвата красными Кронштадта. По разным оценкам, по льду Финского залива из самого Петербурга зимой 1921 и 1922 годов ушли до 20 тысяч человек. Это все нелегальная эмиграция, а были ведь и уехавшие легально. Их число сравнимо с нелегальными беженцами: порядка 20–30 тысяч человек.
Некоторые оказались в эмиграции вообще почти анекдотично: появление границы с Финляндией сделало «эмигрантами» всех, кто оказался к северу от этой границы. Илья Ефимович Репин (1844–1930) при всем желании не мог бы уехать в Финляндию в 1918-м – там бушевала «местная» гражданская война – не менее страшная, чем в России. В 1920 он смог поселиться на своей даче, оказавшейся теперь на финской территории. А за своими вещами в Петроград послал кухарку.