— «Кривая» вывезла, — усмехнулся гениальнейший сыщик. — Представьте, коллега, все до удивительности просто. Надо только знать, с чего начать.
— Ура! Путилину ура! — загремело одесское сыскное отделение.
Путилин хмурился. Он не любил столь шумно демонстративных чествований его исключительного дарования.
— Вот вам ваша дочь, господин Назимов. Доктор, отвези mademoiselle Назимову в дом ее родителей.
Я во все глаза глядел на моего друга.
— Господин Путилин!.. Господи! — шептал обезумевший от радости Назимов.
Путилин вынул часы.
— И ровно через час отходит наш поезд. Торопись, доктор.
Триумф Путилина был колоссальный.
Одесса несколько дней бредила этим замечательным человеком.
ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ
Да, этот день, такой солнечный, ликующий, был самым страшным днем для миллионера Когана и его почтенной семьи.
А разве мало черных дней выпадало на его долю? О, много! Он видел горе, слезы своих единоплеменников во время двух погромов, когда еврейские дома падали, словно карточные, под бешеными ударами разъяренной черни. Он пережил момент, когда все его крупное состояние висело на волоске, благодаря двум безумно рискованным предприятиям, чуть-чуть не сделавшим его нищим.
Он... да мало ли еще каких лихолетий приходилось испытывать Вениамину Лазаревичу Когану?
И однако он сильный, предприимчивый, с железной силой воли, никогда не терялся так, как растерялся сегодня, и никогда не испытывал такого леденящего душу ужаса.
Что же такое случилось с Коганом, какая страшная беда свалилась на его голову, чуть-чуть посеребренную сединой?
В роскошном кабинете перед Вениамином Лазаревичем стояла его младшая дочь Рахиль, семнадцатилетняя девушка. Две другие дочери были уже несколько лет замужем за очень дельными, состоятельными правоверными евреями.
Редкой красотой обладала Рахиль.
Это была классически точеная красота, которой мы любуемся на картинах древних мастеров, изобразивших во всем блеске «божественно прекрасные» черты великого Востока.
— «Роза Ливана», «Пальма Кедронского потока», «Звезда Йрусалима», — так величали Рахиль безумно влюбленные в нее родители и сородичи.
И как странно было видеть эту античную фигуру на фоне мелкой, буднично пошлой, буржуазно-еврейской жизни небольшого губернского города М.
Ожившая старинная гравюра на улицах с изрытой мостовой, с огромными лужами грязи, в которой мирно-буколически купались провинциальные свиньи.
Коган стоял перед дочерью с бледным, перекошенным лицом.
— Что? Что ты говоришь? Что ты сказала?
— Ты уже слышал, отец.
— Ты... ты решилась даже помыслить об этом?
— Да.
— Ты — моя дочь, дочь честного, любящего и исполняющего свою религию еврея, ты — Рахиль Коган — решаешься изменить вере твоих отцов?
Девушка, стоявшая с опущенной головкой, подняла ее и посмотрела отцу прямо в глаза.
— Я думаю, что у всех людей, у всех народов существовал и существует один Бог.
— Как? — отскочил от дочери Коган.
— Так, отец. Это страшное заблуждение, извечное проклятие над человечеством, что оно делит божество на религии, касты.
Божество — общее для всех и всего сокровище. Оно — источник справедливости, любви, милосердия, правды, красоты. Разве язычник, идолопоклонник не так же прославляет красоту и мощь, развитую в природе, как прославляет ее еврей, чтущий своего Иегову, или христианин, прославляющий своего Христа? Небо — одно, солнце — одно, цветы — одни, желания и помыслы людей — одни и те же. Зачем же эти перегородки между людьми, искусственно ими созданные?
Стареющий еврей-миллионер схватился за голову.
— Это... это тебя в вашей проклятой гимназии учили? — Рахиль отрицательно покачала головой.
— О, пусть трижды будет проклят тот день, когда, поддавшись на твои упрашивания, я отдал тебя туда! Это там развратили твою душу, привив ей свой христианский яд!
— Ты ошибаешься, ничему подобному там нас не учили. Нас там учили научным предметам. Мы там не философствовали на религиозно-богословские темы.
Коган привлек к себе дочь.
Какой отеческой любовью загорелись его глаза!
— Рахиль, ты — мое любимое дитя. Ты — самое для меня дорогое в жизни. Ты посмотри, ты вникни, чем сильны мы, почему мы еще держимся и представляем из себя крупную силу. Мы — живы Иеговой, мы сильны своей сплоченностью, мы — несчастный, гонимый, но избранный народ. Ты помнишь, Рахиль, великий завет нашего Бога: «И будешь ты, Израиль, царить над всеми народами, потому что ты — мой избранный народ, потому что с тобою и над тобою — Я, Бог твой, Иегова. И склоню я перед тобою все племена и все народы и ослепятся глаза их пред блеском сияния Израиля. Я являл тебе чудеса милости моей, я подвергал тебя испытаниям, дабы лучше закрепить тебя в вере моей, поднять дух твой».
— Это проповедь не божества, а его искажателей. Бог сотворил мир не для нас одних, а для всех, кто хочет склоняться к общему божеству. Оставим этот разговор, отец, ты меня не переубедишь.
Грустно, но твердо звучал голос девушки-еврейки. Тогда краска гнева бросилась в лицо оскорбленному в лучших своих чувствах отцу-еврею.
— О, горе мне, горе мне! Такое поношение я должен слышать из уст моей дочери! Для чего же ты, несчастная, захотела изменить вере предков своих?
И впился тревожно-выжидательным взором в лицо дочери.
А самого так и трясет.
«Не попусти, Боже, не попусти услышать еще более страшное», — бьет мозг испуганная мысль.
— Я перехожу в христианство, во-первых, потому, что мне более нравятся догмы его учения, а, во-вторых, потому, что я полюбила православного русского, и хочу выйти за него замуж.
Яростный вопль прокатился по кабинету.
— А-а, негодница, я так и думал, я так и думал! — Страшным сделалось лицо почтенного Вениамина Когана.
— Как ты осмелилась?
— Что это, полюбить-то? Разве любовь, честная, хорошая — такое страшное преступление?
— Но кого ты полюбила?!
— Повторяю тебе — русского.
— Молчи! Молчи! О, зачем ты, Господи, не поразил меня глухотой? Зачем ты, великий Бог Израиля, караешь меня своей десницей?
Коган заметался, как раненый зверь, по кабинету.
— А-а, проклятые, я узнаю вашу подпольную работу! Вы хотите подкопаться под Израиль, вы хотите расшатать наши вековечные устои! Будьте вы прокляты, будьте вы трижды прокляты! Вы все взяли у нас: наше царство, наше могущество; вы заставили нас скитаться, подобно бродячим псам, по лицу всей земли; вы издеваетесь над нами, вы плюете нам прямо в лицо. Теперь вам показалось этого мало; вы хотите красть наших жен, дочерей! О, Иегова, Ты карающий, как ты не испепелишь нечестивцев?
Разъяренным зверем бросился Коган к дочери.
— Кто он? Кто он?
Рахиль, бледная, но решительная, слегка отшатнулась от отца.
— Я не назову тебе его имени.
—— Почему? — затопал в бешенстве ногами отец.
— Потому что наш бог — Адонай — есть бог гнева и мести. Вы все станете мстить тому человеку, которого я полюбила, а ваша месть... о, я слышала про нее, страшна, беспощадна!
Коган был близок к апоплексическому удару.
— А-а-а... м-м-м, — хрипло вырывалось у него.
— Отец, мой милый отец, — начала красивым, контральтовым голосом девушка, делая шаг к отцу. — Успокойся... Подумай хорошенько, ну что тут такого страшного? Ты — такой умный, образованный — неужели ты готов идти за темной, невежественной толпой? Отрешись от этих старых предрассудков... Ты любишь меня?
— О! — стоном вырвалось у пораженного горем отца.
Он опустил свою седеющую голову на руки.
Как вздрагивали эти руки, доселе не знавшие трепета!
— Так неужели тебе, папа, не дорого мое счастье? Неужели тебе дороже мнения и пересуды, чем счастье твоей Рахили? Ах, папа, папа!
Она хотела обнять за шею своего отца, но тот, отшвырнув ее, вскочил:
— Не подходи ко мне! Такая дочь не может дотронуться до меня своими руками. А-а! Ты говоришь: предрассудки? По-твоему переход в иную веру — предрассудок? Почему же этот... ну как его? — не хочет перейти в Иудейство?
Рахиль пожала плечами.
— Потому, что русский закон карает за это. Какой же он будет муж мой, если он сделается преступником? Нам надо тогда бежать из России.
— А знаешь ли ты, как они глядят на вероотступников? Кто, как не они сами, выдумали поговорку: жид крещеный, что вор прощенный. Что же, и ты хочешь получать в лицо подобное оскорбление? Но, клянусь святой Торой, этого не будет! Я лучше задушу тебя своими руками, чем отдам в лапы врагам нашего народа.
— Я убегу, отец, — сверкнула глазами девушка.
— Посмотрим! — захлебнулся от гнева Коган.
Вскоре вся семья миллионера узнала о страшной новости. Дом Когана наполнился плачем, воем, причитаниями. Мать застыла, замерла. С бабушкой сделался легкий паралич. Братья Рахили злобно сжимали кулаки.
Дмитрий Николаевич Быстрицкий, преподаватель М-й женской гимназии», — прочел Путилин на поданной ему дежурным агентом визитной карточке.
— Он хочет меня видеть, Жеребцов?
— Да, ваше превосходительство. Говорит, по крайне важному делу.
— Что же, попросите его, голубчик.
— Кажется, пахнет опять гастролью, Иван Дмитриевич? — спросил я моего славного друга.
— О, как ты любишь забегать вперед, доктор! — тихо рассмеялся он.
В кабинет нервной, торопливой походкой вошел высокий суровый молодой господин.
Он был очень красив. Густые волнистые белокурые волосы были зачесаны назад. Прекрасная курчавая бородка. Большие выразительные синие глаза. Чрезвычайно правильные черты лица.
После краткого представления Путилин предложил посетителю кресло, задал стереотипный вопрос:
— Чем могу служить вам, господин Быстрицкий?