Темной стеной стоят синие леса. Да какие леса! Темные, дремучие поволжские боры, с могучими елями в три обхвата, с соснами, верхушек которых не увидишь без того, чтоб шапка с головы не свалилась.
Поселки, села, маленькие городки сменяются все новыми и новыми.
Вот бурлаки идут бичевой. Далеко-далеко разносится по водному пространству их песнь, вернее, тот стон, про который Некрасов сказал, что этот стон у нас песней зовется:
Ты взойди, взойди-и-и, солнце красное
Над Волгой-рекой...
И потом — припев-крик:
И вот пошла, и вот пошла...
Это — баржа пошла, политая потом и кровью русских поильцев и кормильцев.
Мы плыли второй день.
Путилин чувствовал себя превосходно.
Вставали мы рано, выходили на палубу, где полной грудью вдыхали свежий утренний воздух.
Розоватая пелена — предвестник восхода солнца — окутывала красавицу-реку.
— Как хорошо! — вырывалось восторженно у Путилина.
— Чего лучше, — вторил я. — И знаешь, Иван Дмитриевич, что особенно хорошо?
— А именно?
— То, что никто вот не может сейчас явиться и сказать: «Ваше превосходительство, Иван Дмитриевич, на вас только вся надежда! Дело такое темное... только вы одни можете пролить свет на это загадочное убийство... исчезновение... Это вот действительно великолепно!»
Мой великий друг расхохотался.
— Честное слово, доктор, мои клиенты надоели тебе, кажется, гораздо более, чем мне!
— Не надоели, но пора ведь и честь знать. Насели на человека, а до его внутренней жизни, до его здоровья ровно никому нет дела. Вынь да положь! Это отличительно русская черта — не беречь своих талантов. И потому самое лучшее — хоть на время очутиться на нейтральной почве, на воде.
— Так что «на воде» я вне опасности от чьего-либо покушения на мою драгоценную особу?
— Я так думаю, — буркнул я.
— А... а разве ты забыл, что и на воде у меня разыгрывались сражения? Ты забыл про арест «претендента на Болгарский престол» — корнета Савина на пароходе между Константинополем и Бургасом?
Хотя, каюсь, я и был уличен моим славным другом, так сказать пойман с поличным, но... попытался вывернуться.
— Так, ведь, это дело, Иван Дмитриевич, ты начал на суше, а окончил его только на шири водного пространства.
— Браво, доктор! Удачный ответ!
Налюбовавшись вдостоль прелестными видами, надышавшись чудным воздухом, мы спускались, обыкновенно, с палубы в большую общую столовую, где подкрепляли наши грешные телеса легким утренним завтраком, сдобренным стаканом, другим кофе.
Так было и на этот раз, с той только разницей, что мы спустились не вместе, Путилин что-то задержался на палубе.
Лишь только я спустился с последней ступени лесенки, как столкнулся нос к носу с бравым полковником.
Он вежливо приложился к козырьку белой фуражки и задал мне вопрос:
— Простите, я имею честь говорить с доктором Z.?
Моему изумлению не было границ.
«Откуда он знает меня?»
— К вашим услугам, — ответил я.
— Позвольте представиться: рыбинский полицеймейстер, полковник Дворжецкий.
Слово «полицеймейстер» меня неприятно поразило. Сразу запахло чем-то криминальным.
— Скажите, пожалуйста, доктор, где находится ваш знаменитый друг, наш высокочтимый Иван Дмитриевич Путилин?
Я вздрогнул, насторожился.
«Черт возьми, вот так история! Да неужели наше инкогнито раскрыто?» — подумал я.
Но я решил геройски защищать моего друга.
— Виноват, я вас не понимаю, полковник, почему вы спрашиваете о Путилине. Его здесь нет. Он в Петербурге.
Полицеймейстер хитро прищурился на меня, слегка улыбаясь сквозь пушистые усы.
— Pardon, доктор, мне известно, что знаменитый Путилин находится здесь, на пароходе, — ответил он.
Я начинал беситься.
— То есть почему это вам может быть известно, что Путилин находится здесь?
— Потому, что двое из публики первого класса его узнали. — «Вот, — сказали они, — идет Путилин со своим другом, доктором».
Я пробовал еще не сдаваться.
— Они могли ошибиться, вот и все! — отрезал я. — А... а скажите, пожалуйста, полковник, вы вообще для чего спрашиваете меня о Путилине?
— Изволите видеть, доктор: сейчас в каюте первого класса нашего парохода, где едет известный рыбинский миллионер, случилось загадочное исчезновение его больного сына. Я лично знаю его, этого миллионера. Он в ужасе. Он бросился ко мне. Я, узнав случайно, что еду вместе с высокочтимым Путилиным, решился обратиться к нему.
— Послушайте, полковник, скрываться теперь нечего, да, со мной едет Путилин. Но, как доктор, я должен заметить вам, что Иван Дмитриевич нуждается в известном покое, отдыхе. Ради Бога, оставьте вы его в стороне. Неужели, на самом деле, он не имеет права никуда сунуть носа без того, чтобы его не сцапали? Обойдитесь собственными средствами. Вы — власть. В вашем распоряжении — все средства.
Но, дорогой доктор, просто бы посоветоваться... Я, признаюсь, сам чувствую всю неловкость моего вмешательства... Я вовсе не желал бы беспокоить вашего знаменитого друга, но, поверьте, горе несчастного отца так велико.
— С кем ты говоришь, доктор? — прозвучал голос Путилина. — В чем дело?
По лесенке спускался великий, благородный сыщик.
— Ты так взволнованно говоришь...
Я с отчаянием махнул рукой и отошел.
«Все потеряно! О, проклятье!» — чуть не вслух вырвалось у меня.
Полковник-полицеймейстер так и рванулся к Путилину.
— Я так счастлив видеть вас, ваше превосходительство. Признаюсь, ваш друг, доктор, не хотел допустить меня до вас.
Полицеймейстер представился.
— О, мой милый доктор меня оберегает! Что такое? Что случилось?
Полковник пролепетал те же слова, что и мне. Путилин, улыбаясь, обратился ко мне:
— Итак, доктор, на воде безопасно?
Конечно, только я один понял тонкий сарказм этого вопроса моего друга, полицеймейстер просто глупо хлопал глазами.
— И никто, доктор, «на шири водного пространства» не смеет меня арестовать?
— Оставь! Не добивай! — со злобой вырвалось у меня.
Путилин сразу видоизменился. Вместо добродушного туриста перед нами стоял невозмутимо спокойный, строго официальный, служебный Путилин.
— Ну-с, ведите меня к вашему миллионеру, полковник.
Каюта рыбинского богатея находилась почти рядом с нашей, через одну.
Полковник вошел первым и подошел к сидящему в позе глубокого отчаяния красивому старику с большой окладистой бородой.
— Вот, Пров Степаныч, единственный человек, который может помочь тебе. Кланяйся и проси. Это его превосходительство господин Путилин.
Старик порывисто вскочил с дивана.
— Явите божескую милость, ваше превосходительство! — старик был очень взволнован.
— Хорошо, хорошо. Сядемте и давайте беседовать. Что с вами стряслось? Я слышал, у вас с парохода исчез сын?
— Да, ваше превосходительство.
— Ну, теперь отвечайте мне на вопросы. Сколько лет вашему сыну?
— Двадцать восьмой пошел.
— Холост? Женат?
— Год, как женился, а только можно сказать, что холостой он.
— Как так? — удивился Путилин.
— Такая уж странная оказия вышла. Почти насильно пошел он под венец, по моему настоянию. А как женился, так даже ночки одной с женой молодой не провел.
— Что за причина? Полковник мне сейчас сказал, что сын ваш — больной. Чем он болен?
Старик миллионер сокрушенно развел руками.
— А так, что сам ума не приложу, ваше превосходительство. С виду, телом — молодец из молодцов; нельзя сказать, чтоб и рассудком поврежден был, а только чудной какой-то, словно сам не свой, потерянный, вроде на порченого похож.
— Поясните мне, в чем порча-то его заключается, — продолжал опрос мой друг.
— Очень уж на божественное все лют. День и ночь все молится, так и бьет поклоны, так и бьет. Я это его урезонивать начну бывало, что это ты, дескать, Андреюшка, в монахи что ли записался? Али грехов уже столько наделал, что отмолить их не можешь? А он это так странно поглядит на меня и тихо, покорно отвечает: «Облеплены мы, батюшка, грехами мира, яко смоква червями». Жену его к нему подсылал все. Красавица-девушка! Авось, думаю, разгорится, образумится, в норму войдет. Та, бедняжка, и так к нему, и эдак. Плачет! Известно дело, что ей за сладкое житье быть, значит, замужней девицей? «Что я тебе сделала дурного, желанный мой, что ты на меня не глядишь, гнушаешься мною?» А он ласково погладит ее по головке и скажет: «Не гнушаюсь я тебя, голубка, а люблю тебя, как сестру мне богоданную, так и будем жить, потому все иное душу грехом оскверняет».
— Религиозный фанатизм, — тихо пробормотал Путилин. — Скажите, откуда вы едете?
— В Москве был, ваше превосходительство. Нарочно его, Андреюшку, с собой взял. Думаю, развлечется... К Иверской, к Трифону возил его.
Путилин живо спросил:
— Вы осматривали себя? Он ничего вам не оставлял перед исчезновением? Вы спали, наверно?
Старик миллионер полез в карманы и из одного вынул записку.
Его даже дрожь пробрала.
— Ага! Дайте-ка мне ее...
Путилин прочел вслух:
«Прощайте, батюшка, на сем свете мы с вами не увидимся. Сын ваш Андрей».
Пров Степанович покачнулся.
— Это... это означать должно, что он жизни лишить себя порешил? — произнес он заплетающимся языком. И глухо, нудно зарыдал. Тяжелая была картина! Путилин ласково положил руку на плечо старику.
— Успокойтесь, голубчик, погодите отчаиваться. Эта записка еще не говорит, что он решился на самоубийство.
Путилин посмотрел на часы.
— Вы не можете сказать, когда приблизительно, в котором часу вы заметили исчезновение вашего сына?
— Часа два тому назад, — вмешался полицеймейстер.
— Да, да...
— Вы спали? Сколько времени вы спали?