Спутник, придерживая стеклянную дверцу кондитерской, подождал, пока Нелли войдет внутрь, после чего направился следом.
Иван Колобов застыл, словно столб, потеряв счет времени. Ноги отказывались слушаться, его привычный мир был обрушен и разбит на мелкие осколки. Как дальше жить, Иван просто не знал. Людской поток, по обыкновению густой в этот час, обходил его – так ручей обтекает лежащий на его пути камень, многие недоуменно оглядывались на нелепого господина, стоящего посреди дороги. Наконец Иван сделал над собой усилие и потерянно поплелся домой. Добравшись до квартиры, он без чувств упал на кровать.
После случившегося жизнь потеряла прежнюю остроту. В голове опять все перепуталось, как уже случалось в выпускном классе гимназии. В последующие дни ему было худо – и физически, и душевно. Его уныние сказывалось и на службе, куда Колобов стал являться неаккуратно, а то и вовсе ее игнорировал. Поначалу ему было сделано вежливое замечание, потом – замечание построже, затем последнее, после чего ему отказали от должности.
С этого момента Ивана Александровича начали преследовать неудачи: ему отказали от места дважды; деньги, им скопленные, закончились, вдобавок в феврале тысяча девятьсот первого года умерла от горячки его мать. Один, без работы и без родственников в Москве (брат с семьей перебрался в Малороссию), перебиваясь случайными заработками, Колобов с большим трудом стал сводить концы с концами, однако вскоре вынужден был отказаться и от квартиры.
Если бы не открывшаяся в Рязани вакансия на место учетчика на винном складе торгового дома «Панкратий Морозов с сыновьями», принятая Колобовым в июне тысяча девятьсот третьего, он бы пополнил список московских бездомных, поскольку был кроток и совестлив: перекантовавшись ночь у какого-нибудь бывшего своего сослуживца, более к нему ночевать не напрашивался.
В Рязани Колобов задержался на службе всего на два месяца. Ему было отказано в должности за те же самые прегрешения, что и в Москве: опоздания и пропуск служебных занятий, что, возможно, являлось следствием его болезненного состояния.
По возвращении в Москву Иван Александрович отписал брату письмо, в котором были такие строки:
«…Вот и Москва. По сравнению с Рязанью людей много. И странная вещь: едва ли не всякий прохожий заговаривает со мною и, смеясь, говорит колкости, стараясь задеть. Может быть, мне это только казалось, может, я галлюцинировал, но на все эти нападки я отвечал руганью, и все эти люди еще более насмешливо смотрели на меня, словно на сумасшедшего…»
Помыкавшись в Москве, не отыскав себе места и оставшись совершенно без средств, Колобов попытался покончить с собой, выпив какую-то отраву, после чего отправился помирать в Сокольническую полицейскую часть. «Хоть похоронят по совести, а не как бродягу, а потом чего же это на улице подыхать, как собаке-то». Притворившись пьяным, он был задержан до утра, что ему и было нужно. А для брата он оставил записку: «Пусть дурная трава выйдет из поля вон. Я жизнь кончаю потому, что деваться мне некуда: слугой быть не могу и не приучен, а чтобы быть барином, у меня нет средств. Коли все получится ладно, опишу тебе с того света сущность небытия».
В тот раз Колобов не помер – отрава оказалась недейственной. А еще ему крайне не понравилось, как по-хамски с ним обращаются нижние полицейские чины. Поэтому он больше не решился представляться пьяным и в следующий раз, придя уже в Сретенскую полицейскую часть, объявил себя причастным к двойному убийству в Рязани. На этот раз с ним обошлись уважительно…
Стефанов, по-видимому, оказался прав: Колобов был человеком не совсем здоровым, если не душевно, то нервически наверняка. После всего того, что с ним приключилось, не мудрено! Однако это вовсе не означало, что, говоря об убийстве генеральши Безобразовой и ее горничной, он лгал. Проверять сказанное, так или иначе, было нужно.
Иван Федорович, выправив в канцелярии Судебной палаты командировочные бумаги и получив под отчет деньги на проезд и проживание, отправился в Рязань.
Глава 6Не ко двору
Рязань – это копия Москвы. Пусть плохонькая, блеклая, не столь величавая и размерами поскромнее, но – копия!
В Рязани имеется все, чем славна Москва. Только кремль помельче, улицы мощены похуже, магазины встречаются реже, соборы пониже, кладбища не так торжественны и ухожены менее. Ну, еще дома пообшарпаннее и подеревяннее; людей на улицах поменьше, одеты они не так броско, экипажи не очень богатые. Конечно же, имеются гимназии, народные училища, банки, ссудные кассы и меновые лавки. Дворянское и Купеческое собрания. Клиники, лечебницы и земские больницы. Есть еще ресторации, кондитерские, трактиры, питейные дома, штофные лавки, шинки и – куда же без них губернскому городу – дома свиданий разного пошиба. То бишь все, как в Первопрестольной. Только мельче да хлипче. А вот козы, гуси и куры встречаются чаще, особливо в бывших слободах, что довольно давно вошли в черту города.
А еще в Рязани грибы с глазами. Их едят, а они глядят…
Соскучиться по родному городу Иван Федорович не успел: совсем недавно он провел в нем трехнедельный отпуск, едва выпрошенный у начальства. Правда, «провел отпуск» – слишком громко сказано: пришлось послужить Отечеству и правопорядку и совместно с местной полицейской и судебно-следственной властью поучаствовать в раскрытии весьма загадочного, если не сказать таинственного убийства.
Взяв лихача с пролеткой на извозчичьей бирже близ пятиглавой часовни в честь убиенного государя императора Александра Второго Освободителя, Иван Федорович, погруженный в невеселые мысли, покатил в Ямскую слободу. Там проживала его любимая тетушка Феодора Силантьевна Пестрякова (по отцу Воловцова), у которой он недавно останавливался, будучи отпускником.
Мысли, конечно, мыслями, однако ехать от вокзала, что на севере города, в южную его часть – путь не шибко близкий. И хочешь не хочешь, но бросишь взгляд-другой по сторонам, отмечая, где ты сейчас едешь и далеко ли еще до конечного пункта…
Проехали Конюшенную улицу. Вот трехэтажные артиллерийские казармы. Значит, это уже улица Московская. На ней – лавки, магазины, трактиры.
Миновали двухэтажный дом купца-лесопромышленника и гласного Городской думы Федота Игнатьевича Масленникова с нарядными лепными портиками на фасаде и шатровой башенкой со шпилем со стороны парадного входа, что на углу с Никольской улицей. Потом, когда Воловцов снова кинул взор на дорогу, они уже ехали по Базарной площади. Квартал по улице Почтовой, затем поворот направо – и вот под колесами пролетки уже длиннющая Астраханская улица, что некогда была частью тракта, связывающего Москву с Астраханью. После Ямской заставы, как и по сей день старожилы называли нынешнюю Ямскую площадь, Астраханская улица разветвлялась на две: Касимовское шоссе и Астраханское шоссе. Извозчик, само собой разумеется, свернул на шоссе Астраханское – главную улицу Ямской слободы, на которой стоял дом Феодоры Силантьевны.
– С вас трешница, – обернулся он к Ивану Федоровичу, остановившись возле ворот дома.
– Сколько? – невольно удивился нахальству возницы судебный следователь по особо важным делам. – Еще месяц назад дорога сюда от вокзала обходилась в два с полтиной. Это ты за лихость, что ли, берешь, братец?
– Дык, зима на носу, – ответил извозчик непонятно к чему и посмотрел на Ивана Федоровича такими ясными глазами, что можно было не сомневаться в полнейшей обоснованности его ответа. Спорить с человеком с такими честными глазами Воловцов не посчитал для себя возможным и выдал вознице «зелененькую»:
– Держи, это тебе на корма.
– Благодарствуйте, барин, – услышал Иван Федорович, и ему показалось, что в словах извозчика проскользнула насмешка. Когда Воловцов оглянулся, то увидел лишь спину в кафтане и тыльную сторону не один год ношенной барашковой шапки, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее удаляющиеся прочь.
Тетушка Феодора Силантьевна была несказанно удивлена его приездом. Ее племянник Ваня Воловцов, уроженец Рязани, отлично себя зарекомендовавший за четыре года службы судебным следователем Рязанского окружного суда и переведенный в Москву с повышением в чине и должности, целых пять лет не казал в Рязань глаз. Чуть более месяца тому назад приехал в отпуск, три недели гостил, занимаясь вместе с местными полициантами загадочным убийством Марьи Кокошиной, соседки Феодоры Силантьевны, потом, раскрыв дело, уехал, чтобы не показываться еще лет пять. И вдруг нате вам: снова тут как тут! И как это прикажете понимать?
– Что-то ты зачастил в наши края. Неужто по тетушке своей соскучился? А может, тебе моя настойка на зверобое понравилась?
– По делам я, тетушка, – ответил на ее вопрос Иван Федорович. – Пустишь?
Что надлежит первым делом проделать с гостем, приехавшим с дороги? Верно, накормить. Потом дать отдохнуть часок-другой. И уж потом приставать с расспросами. Конечно, Феодоре Силантьевне очень хотелось узнать, что за дело принесло племянничка опять в их город. Однако заведенного порядка менять она не пожелала: сперва накормила, потом застелила постель. Иван Федорович ложиться не стал – уткнулся в бумаги, что привез с собой, и что-то в них долго вычитывал.
– А что за дела-то? – выждав, когда Воловцов отвлечется от бумаг, спросила тетушка.
– Тебе об убийстве генеральши Безобразовой и ее горничной что-нибудь известно? – вопросом на вопрос ответил Иван Федорович.
– Да то же самое, что и всем в городе, – удивленно посмотрела на племянника Феодора Силантьевна. – Убили их во флигеле, хотели поджечь, чтобы следы замести, да пожарные вовремя подоспели.
– А что говорят, кто убил? – поинтересовался Воловцов.
– Сначала ходил слух, что это солдат убил, который к горничной генеральши хаживал, – отозвалась Феодора Силантьевна. – Потом сказывали, что это один из должников генеральши ее порешил, после чего и горничную зарезал, чтобы свидетелей не оставлять. Она же, генеральша-то, выдачей денег в рост промышляла…