– Коли вы такой стародавний здесь житель, должны знать: ладила генеральша с мужем или нет? – спросил Воловцов и прямо посмотрел в глаза меднику Карпухину.
Тот глаза не отвел и ответил так:
– Всяко бывало. Как оно без того…
– То есть без ругани и скандалов у них, выходит, не обходилось? – уточнил судебный следователь Воловцов и взялся за карандаш.
– Мы с супружницей Лизаветой тоже, бывает, лаемся, – пожал плечами Карпухин, – и что? На то она и семья!
– А как ладила генеральша с племянником? – задал новый вопрос Иван Федорович.
– Это с Константином Леопольдовичем-то? – посмотрел на Воловцова медник Карпухин.
– С ним, – подтвердил Воловцов.
– А не племянник он ей, – неожиданно изрек Карпухин.
– А кто? – изобразил удивление Иван Федорович.
– Внук, – ответил медник. – Ее сынок, Александр Осипович, его с какой-то актриской нагулял.
– Да вы что? – промолвил Воловцов с изумлением, какое встречается от впервые услышанной новости.
– Ага, – охотно подтвердил Карпухин и, воровато оглядевшись по сторонам, понизил голос: – А еще сказывают, что Константин Леопольдович вовсе не племянник генеральши и не внук, значит, а сын ейный, незаконнорожденный. О как!
– Ну это вы, право, загнули, – заключил Воловцов, прикинув, что, ежели Константину Леопольдовичу сейчас (согласно данным в деле) двадцать семь лет, а генеральше Безобразовой на момент смерти было семьдесят шесть, стало быть, рожала она его без малого в пятьдесят лет. Чего быть, скорее всего, не могло.
– Говорят… – пожал плечами медник Карпухин, изобразив на лице показное безразличие. – А уж верить этому али нет, дело ваше…
Конечно, слухи про то, что Тальский-младший не племянник и не внук генеральши Безобразовой, а незаконнорожденный ее сынок, были явно из разряда сплетен, которые рождаются либо недоброжелателями, либо воспаленными умами, видящими во всем негативную сторону.
Недоброжелателей у Платониды Евграфовны хватало. У ростовщицы, ссужающей деньги под проценты, их не могло не быть. Что тут говорить, ведь даже люди, которым мы когда-то помогли, нередко относятся к нам с нелюбовью, поскольку считают себя обязанными, а случается, и униженными. Ну а если кому-то помогли за проценты, то рассчитывать на любовь и даже благодарность не приходится…
Слух о том, что Константин Тальский – незаконнорожденный сын Платониды Евграфовны, могла распустить дворня, которая во все времена любила перемывать косточки своим хозяевам.
– Так ладила генеральша с Константином Тальским или все-таки нет? – повторил вопрос Воловцов.
– Знающие люди сказывали, что не так давно у молодого барина с генеральшей скандал случился, что он даже стекла в ее спальне побил.
– Получается, Константин Леопольдович характера вспыльчивого и необузданного, – заключил Иван Федорович и что-то черкнул в своей памятной книжке.
Медник Карпухин посчитал это за вопрос и ответил охотно, не задумываясь:
– Еще какого!
– А кто, прошу прощения, говорил вам про скандал с битьем окон? – как бы вскользь поинтересовался Воловцов.
– Так, покойная Сенчина и говорила, – простодушно пояснил Карпухин и добавил: – Меня, значит, тогда дома не было, а кто в то время во дворе да во флигеле был, те все и слышали…
– Я‑асно, – задумчиво произнес судебный следователь по особо важным делам. После чего, засунув руку в карман, вынул оттуда фотографическую карточку. – Посмотрите, пожалуйста, внимательно: вам этот господин знаком? Может, вы его видели поблизости от дома когда-нибудь?
– Не, незнаком, – посмотрев на фотографию, ответил Карпухин. – Не видал такого господина ни поблизости, ни поодаль, – виновато добавил он.
– Ясно, – снова изрек Иван Федорович уже без всякой задумчивости, поскольку ответ для него был вполне ожидаем.
– Может, кого другого покажете, так я с охотой, – вдохновился медник.
– Хм, может, и показал бы, но при себе у меня фотографий более нет. А вот еще говорят, – сделал небольшую паузу Воловцов, – что в ту ночь, когда убили генеральшу Безобразову и ее служанку, собаки во дворе не лаяли. Они же у вас, говорят, злые. Должны же были залаять, когда убийца проходил по двору.
– Да не… – отмахнулся медник. – Собаки-то еще генеральские. Старые уже, ленивые… Тявкнут разок, и то ладно.
– Благодарю за помощь, – промолвил Воловцов и снова что-то черкнул в своей книжке. – А с сыном вашим можно побеседовать?
– Отчего же нельзя, можно, – ответил Федот Карпухин. – Ему полезно будет с умным человеком-то побалакать. Алешка, подь сюда!
Поскольку разговор с медником происходил в зале, то бишь в большой комнате, а сын его находился в смежной, малой, то появился он тотчас же после окрика отца. Иван Федорович сразу определил, что их разговор с отцом Карпухин-младший слышал. Случайно? Или нарочно подслушивал? Впрочем, любопытство свойственно человеческой натуре, особенно молодой и неокрепшей.
– Вот, Лешка, господин судебный следователь хочет с тобой побеседовать, – Федот Карпухин посмотрел на сына и поднялся со своего стула. – А я, с вашего разрешения, ваш бродь, отойду покуда. Дела не ждут…
– Конечно, занимайтесь своими делами, – охотно согласился Иван Федорович. Разговаривать с молодым человеком наедине было намного удобнее, нежели в присутствии отца.
Алексей Карпухин и правда был очень молод. Росточка он был небольшого, сложение тела имел сухощавое, однако по всему было видно, что из него со временем выйдет жилистый крепкий мужик. На представителя закона парень смотрел спокойно, без испуга или опаски. В смышленых глазах его присутствовал искренний интерес. Судебный следователь Воловцов по опыту знал: так смотрят люди, когда они ни в чем не повинны или уверены, что никакая опасность им не грозит.
– Скажите, Алексей Федотович, сколько вам лет? – задал первый вопрос Иван Федорович.
– На днях, значит, будет восемнадцать, – ответил сын медника, которому перешла привычка отца вставлять где нужно и ненужно словечко «значит»…
– Чем вы занимаетесь?
– Покуда помогаю отцу.
– Что вы можете рассказать о том, что случилось в ночь на двадцать восьмое августа? – Воловцов снова достал карандаш и памятную книжку.
– А что вы хотите знать? – посмотрел на Воловцова Алексей.
– Все, что вы знаете по этому делу, – ответил судебный следователь по особо важным делам. – Чем вы занимались вечером двадцать седьмого августа, как узнали о пожаре во флигеле, что делали, покуда не подъехала пожарная команда, кого видели во дворе усадьбы, кто и что при этом говорил… Словом, все! – повторил Иван Федорович.
– Значит, вечером двадцать седьмого августа я находился дома, лудил ломовский самовар из красной меди[14]. Работу закончил в восемь вечера, – начал по порядку Алексей. – Потом меня позвали ужинать. Мы поели… После меня сморил сон. В начале пятого утра меня разбудил батя и сказал, что во флигеле пожар. Я, значит, вышел посмотреть и увидел в окошках огонь, и еще дымом шибко пахнет. В это время дворник Евсей из флигеля с черного входа выбегает и кричит, что горничная генеральши мертвая в девичьей лежит. И что надо, значит, в полицию сообщить и за пожарными в ихнее депо бежать. Тут отец и говорит, ты, значит, Евсей, беги в пожарное депо, я в участок, а Алешка, мол, пущай за будочником бежит. – Алексей замолчал, перевел дух, заново переживая произошедшее, и через минуту заговорил с тем же возбуждением: – Ну, я побег к будочнику. У него тут недалече пост. Прибег и говорю, значит, пожар. Флигель наш горит. Городовой сказывает, надо, дескать, в участок сообщить. А я ему: мол, в участок мой батя побег, он и сообщит. И мы побежали к флигелю. Покуда я за городовым ходил, народ у флигеля собрался: кухарка, значит, с горничною Тальских, сам барин… Даже жилец Тальских старик Тимошин из квартиры своей вышел, что нечасто случается. Ну, мы с отцом к колонке с ведрами. Тушить пытались, да куда там! А потом пожарные приехали с двумя ручными пожарными машинами, бочками и лестницами, дворник Евсей им парадную дверь во флигель отпер. И скоро они пожар потушили…
– Много народу собралось… А что те, кто собрался у флигеля, про пожар говорили? – поинтересовался Воловцов.
– Да я не слышал, – ответил Алексей, но потом, немного помолчав, поправился: – А, не, кой-чего слышал.
– Что именно? – насторожился судебный следователь по особо важным делам.
– Слышал, как Тальский сказал, что, значит, матушку с горничной зарезали, – произнес Алексей.
– Что, так прямо и сказал: «Матушку с горничной зарезали»? – уставился на парня Воловцов.
– Ага, – кивнул Алексей.
– А откуда он узнал, что их зарезали? – выделив последнее слово, спросил Иван Федорович.
– Про то я не знаю, – пожал плечами сын медника. – Может быть, ему кто уже сказал?
– Кто же? – скорее сам себе задал вопрос Воловцов и снова обратился к Алексею: – Когда дворник Евсей выбежал из флигеля через черный вход и закричал, что горничная генеральши мертвая лежит, он не говорил, случаем, что ее зарезали?
– Нет, – немного подумав, ответил Алексей.
– А Константин Тальский во дворе был, когда из флигеля дворник выбежал? – продолжал терзать парня Воловцов.
– Кроме нас с отцом, во дворе еще никого не было.
– Так откуда Тальский мог знать, что генеральшу и ее служанку зарезали? – продолжал недоумевать Иван Федорович.
– Может, пожарные сказали… Или городовой, – посмотрел на судебного следователя Алексей Карпухин, полагая, что вопрос был задан именно ему.
– А когда они успели ему это сказать? – произнес в раздумье Воловцов. На этот раз он ответа не получил.
Какое-то время Иван Федорович молчал, размышляя о том, что истина находится на поверхности – вполне возможно, что Тальский-младший и есть убийца двух женщин и поджигатель. Но по неопытности и поддавшись сильному волнению, просто проговорился.
– Скажите, Алексей Федотович, а собаки в вашем дворе шибко злые? – прервал молчание Воловцов.