«Товарищ у него умер…»
Мартын понимающе кивнул.
«А теперь, небось, мыкается… — сквозь слёзы причитала жена. — И чего ему не хватало?»
Окинув взглядом мягкую мебель, Мартын опять кивнул.
А когда возвращался, вспоминал домик с резным палисадом и всё больше хмурился, сдвигая под стук колёс редкие брови: ему казалось, что и поезд Кудлата следовал чужому расписанию, что и его пытались поставить на запасной путь.
«Эволюция не терпит динозавров, — цокают вокруг языками, будто гроб заколачивают, — эволюция не терпит динозавров…»
А однажды Мартын увидел место своего назначения.
Он понял это сразу, едва взглянул на карту, как ребёнок понимает, что небо — это небо, а мать — это мать.
«КОЛПАШЕВО: населения тридцать тысяч, рыбный и охотничий промыслы, пять церквей, маслобойня, кожевенный завод».
Справочник был потрёпанный, в нём застыл позапрошлый век, а время не стоит на месте, шарахаясь, как полоумный, от собственной тени.
«Но только не в Колпашево», — качает головой Мартын.
В эпоху Консумации Моцарт пишет музыку для «мобильных », а Шекспира узнают по слоганам. «Потребитель потребляет потребителя», — бормочет скороговоркой Мартын, когда занимается с женой шопингом. Он воротит нос от покупок, но послушно несёт тяжёлые сумки. А недавно ему приснился Достоевский — накануне он читал его «Игрока» — который улыбался в рекламном ролике.
Ролик крутили в интернете, и там был электронный адрес.
«Умереть, значит стать виртуальным», — решил Мартын.
И щёлкнул «мышью»:
— Фёдор Михайлович?
— Ты чё, прикалываешь? — ответили ему.
— А ты кто?
— Конь в пальто! Казино «Достоевский»!
И Мартын проснулся в холодном поту.
По вечерам к Листоногам приходят гости. Пьют чай с вареньем, говорят о карьере, а, случается, разводят философию.
— Опасно быть лучше мира, — косится жена на темнеющее в углу Распятие. — Один уже попробовал…
— Мир, как колесо, движется серединой, — прихлёбывают из блюдца гости, — а тех, кто лезет вперёд — давит…
— Зато в Колпашево всё по-другому, — закусив губу, начинает тогда Мартын. И обводит вокруг рукой: — Там всего этого нет…
Гости смущенно смолкают, а покрасневшая жена сильнее звякает ложкой.
Но Мартын гнёт своё:
— Я туда часто наведываюсь, в последний раз меня даже оставляли…
— Ну и что же ты? — кашляет кто-то в кулак.
— Не могу же я всё бросить…
Жена вздыхает, она знает, что муж врёт, но уличать его стесняется. Переглянувшись, гости берутся за шляпы, жена их не удерживает, провожая до выщербленных ступенек.
«Стыдно, Мартын…» — говорит она, вернувшись, и он видит, как накопленная усталость стекает по её морщинам.
Боевой офицер Афанасий Кудлат так и не нашёлся.
Мартын разместил о нём крохотную заметку, совсем не похожую на ту, что писал в поезде.
— А может, от бабы сбежал? — просматривая её, хохотнул главный редактор.
Вокруг засмеялись. Нацепил улыбку и Мартын, но в глубине ему хотелось влепить пощёчину. Он стал смотреть по сторонам. «Выбор есть всегда!» — наткнулся он на плакат над редакторским креслом. «Ерунда, — подумалось ему, — выбора никогда нет…»
Первым делом Мартын теперь косится собеседнику на руку. И обычно находит то, что ищет, под ремешком с дорогими часами или золотым браслетом. Это татуировка:
«Счастье = здоровье + короткий ум!», которая наколота симпатическими чернилами, проступающими под его взглядом. Толкаясь в коридорах, он часто слышит также, что мимикрия заложена в самой природе, что всё живое стремится дышать как можно дольше.
«Дарвинизм, — прикрыв глаза, мурлычет редактор. — Против науки не попрёшь…»
«Хорошо, что все умрут», — шепчет тогда Мартын.
А с некоторых пор его окружили говорящие вещи. «Пошлость!
» — не выдерживал телевизор. «Глупость!» — стонали газеты. Пытаясь отгородиться, Мартын затыкал уши, обнимая себя руками крест-накрест, но вещи пробивали его тишину.
Тогда он вглядывался в себя.
Но видел там пустоту.
И всё чаще путал услышанное.
Раз он снял трубку.
«Мой-то совсем спятил, — жаловалась подруге жена. — С ним даже выйти стыдно… Будешь вечером у Пузацких?
»
А Мартыну слышалось: «Говорят, Джордано Бруно на костре сожгли, а я трусики новые купила…»
И он швырнул трубку, как змею.
Капитан Афанасий Кудлат стиснул зубы. Бой обещал быть жарким. Прячась за скалами, боевики перекрикивались на своём гортанном языке, вяло постреливая. «Усыпляют », — скривился капитан, крепче сжав автомат. Вчера их окружили, и сегодня он остался один — истекать кровью за валуном. Перед ним валялись мёртвые — не меньше десятка, — и плен ему не грозил. Чтобы не видеть ненавистные горы, Афанасий на мгновенье прикрыл вспотевшие глаза и вдруг вспомнил ту ночь, когда узнал о смерти Сергея.
«Вот и я прибыл на станцию назначения», — подумал он и не заметил, как умер. Короткая очередь прошила его, оставив на спине бурые пятна. В последнее мгновенье он перевернулся и теперь смотрел широко открытыми глазами в голубое бездонное небо.
«Сдох, собака!» — пнул обмякшее тело бородатый горец.
«Прекрасная смерть!» — послышалось Мартыну.
Погода была скверная. Глядя под ноги, Мартын шёл по мокрому тротуару и вспоминал, как давным-давно, когда его за руку водили в школу и стригли под горшок, оставался один. Родители задерживались, и, ожидая их у окна под самой крышей, он рассматривал прохожих. В тот день моросил дождь, улица была пустынной, и только одинокая фигура в длинном, до пят, плаще, не разбирая луж, медленно брела под фонарями. Тогда, ребёнком, Мартыну на мгновенье показалось, что он видит своё будущее, что это он сам мокнет под свинцовым небом, подняв воротник и уткнув нос в шерстяное кашне. Вспомнив тот день, Листоног поднял глаза, уже зная, что увидит в окне под самой крышей.
Прижавшись лбом к стеклу, там стоял стриженный под горшок мальчик.
Ускорив шаг, Мартын поднялся через ступеньку по выщербленной лестнице. Он вдруг понял, что и все только прикидываются счастливыми, делая вид, что бесконечно довольны жизнью, а в глубине мечтают о Колпашево.
«Но всем места не хватит!» — испугался Мартын. «А разве ты не уступишь?» — покосились на него соседи. Ему сделалось неловко. «Нашёл, тоже, раёк…» — надулся Кудыкин. «И очень надо…» — отмахнулся Нудыкин. Гремя ключами, Мартын топтался перед дверью, слушая эхо на пустой лестничной клетке, и не мог понять, вышел ли он из квартиры или только что пришёл. Он чувствовал себя глубоко больным, разбитым, как старый, списанный в утиль паровоз, но верил, что стоит добраться до своей станции, как сразу поправится.
И однажды собрал чемодан. «Скатертью дорога!» — выйдя на лестничную клетку, кричала жена, покрываясь
красными пятнами. «Эх, Листоног-глистоног, далеко ли уползёшь?» — уперев руки в бока, провожали его злыми взглядами Кудыкин и Тудыкин. Мартын не оборачивался, он был уже за тыщу вёрст, и ничто не могло его остановить.
Он представлял, как едет домой, как поезд увозит его всё дальше, спеша на станцию своего назначения.
Мартын Листоног сидит в сумасшедшем доме. По утрам санитары срывают прикнопленный к двери листок, который прячет номер его палаты, но к вечеру тот появляется вновь.
Детским, неровным почерком на нём выведено:
«КОЛПАШЕВО»
Гений вчерашнего дня
Если в стадиях эмбриона повторяется эволюция человека, то в судьбе Максима Шидолги повторилась история литературы.
Едва научившись читать, когда другие складывают слога, Шидолга складывал гекзаметры. Овладев грамотой, он дописывал вставные главы к «Илиаде» и «Одиссее», по его признанию легче допускавшей подобное насилие. В поэме Шидолги Одиссей сражался со своими взбунтовавшимися тенями, с двойниками, которых насылали на него злые боги, с волшебниками, вновь отправлявшими его на край света, он спускался, подобно Гераклу и апокрифическому Христу, в царство мёртвых и бесстрашно бросался на встречу опасностям, которые рисовало ему детское воображение автора. К тринадцати годам за Шидолгой числился десяток «греческих» трагедий и комедийных пьес. Отличая старый античный театр от нового, он прошёл в них путь от Гесиода до Еврипида и от Софокла до Плавта. Голос его героев звучал всё пронзительнее, а хор всё громче оплакивал их жребий, их злополучную судьбу, в которой Шидолга предугадывал свою.
Несоответствие времени делало его пьесы пародией, хотя кроились они по строгому лекалу древних мастеров.
Матвей Лизогуб, учитель: «Я помню, как, забившись на заднюю парту, Максим выковыривал из булки изюм
и также легко присваивал литературные “изюминки”.
Когда темой домашнего сочинения было классическое произведение, он приносил его слепок…»
К выпускным экзаменам Шидолга написал несколько «византийских» житий, стал автором «Декамерона» и, вернувшись к истокам Возрождения, приступил к «Божественной комедии». Он проявился в ней, как стихийный бунтарь. Иерархией его ада стала опрокинутая социальная лестница. Первый ярус занимают лживые газетчики, этажом ниже томятся мелкие чиновники, от которых Шидолга к своему возрасту уже успел натерпеться, и, наконец, кучка политиков окружает в ледяном доме сильных мира сего. День за днём читают они бесконечный список своих грехов, но их сердцам неведомо раскаяние. Мир измельчал, и вместо великих тиранов ад Шидолги венчают мелкие греховодники.
«И станут первые последними», — начертано на его вратах.
Савелий Болюк, врач: «Во время обследования я неожиданно спросил: “Какие картины ты видишь во сне?” — “Только слова”, — ответил он. Я был поражён…»
Попирая словами слова, Шидолга творил мировую литературу, его трудолюбие не вмещали двадцать четыре часа, ему нужно было родиться муравьём или пчелой.
С исключительным терпением он высиживал чужие яйца, которые подбрасывала ему кукушка-история. Из-под его пера, как под копирку, выходили скандинавские саги, арабские сказки «Тысячи и одной ночи», песни финского эпоса и мудрости китайских притч. Шекспира он переварил за месяц, открыв его главную тему — борьбу за власть. «И “Гамлет” — лишь удачное переложение исландской саги», — оправдывал он своего «Гамлета», продолжившего череду датских принцев. Расин, Бомарше и напудренная, как парик, эпоха классицизма, которую Шидолга называл «надуманной античностью», отразились в цикле «Просвещённая Европа». Больших усилий потребовали дневники Казановы, подразумевавшие личное участие, но спустя некоторое время он справился и с ними.