Есть карта штурма города Опорто войсками маршала Сульта с надписью, очень характерной для Михаила Дмитриевича. Она гласит: «Португальцы вели себя, как в подобных обстоятельствах должна себя вести недисциплинированная полупьяная толпа. Решение маршала Сульта атаковать оба противоположных фланга города, рассчитывая на впечатлительные, вооруженные, но малодисциплинированные массы, весьма поучительно…
Надо помнить, что мы, войска, понимаем по-своему победу и поражение и что в нашей оценке этих явлений всегда присутствует известная доля поклонения преданию и искусству; в борьбе же с вооруженными массами надо кровью нагонять страх, нанести материальный ущерб. Последнее особенно важно в борьбе с азиатскими народами. С ними эти соображения составляют краеугольные основания при выборе того или другого способа действий». Скобелев. 18-го июня 1880 года».
Когда после короткого пребывания в Париже я, снова возвращаясь на Дунай, зашел к матери Михаила Дмитриевича – мимоходом сказать, весьма милой и умной женщине, – она просила доставить сыну ящичек, очень нужный. На границе вскрыли ящик, и он оказался битком набитый склянками духов.
В последний раз виделся я с дорогим Михаилом Дмитриевичем в Берлине, куда он приехал после своей известной речи в защиту братьев босняков-герцеговинцев, сказанной в Петербурге. Мы стояли в одной гостинице, хозяин которой сбился с ног, доставляя ему различные газеты с отзывами. Кроме переборки газет у Скобелева была еще другая забота: надобно было купить готовое пальто, так как он приехал в военном, а заказывать не было времени. Масса этого добра была принесена из магазина, и приходилось выбирать по росту, виду и цвету…
С грехом пополам остановился он – с одобрения моего и старого приятеля его Жирарде, который с ним вместе приехал, – на каком-то гороховом облачении; признаюсь, однако, после, на улице, я покаялся – до того несчастно выглядела в нем красивая и представительная фигура Скобелева: он был точно облизанный! После камешка, брошенного им вскоре в огород немцев, некоторые берлинцы, видевшие нас вместе, спрашивали меня потом:
– Так это-то и был Скобелев?»
Оболенский
Среди людей, близко знавших М. Д. Скобелева, был князь Дмитрий Дмитриевич Оболенский. Его дед участвовал в декабристском движении и после его поражения был сослан в Сибирь. Сам Дмитрий Дмитриевич родился в 1845 году в Москве, родители рано умерли, и он воспитывался опекунами. После окончания Московского университета занимался управлением собственных имений, а также, как юрист, активно участвовал в реформах Александра II.
С М. Д. Скобелевым Д. Д. Оболенский познакомился в доме министра двора графа Н. А. Адльберга, двоюродного брата Михаила Дмитриевича. Затем они неоднократно встречались у князя К. Э. Белосельского-Белозерского, женатого на сестре Скобелева Надежде. Приезжая в столицу, Михаил Дмитриевич всегда останавливался у Белосельских, в их чудесном дворце у Аничкова моста.
Свои воспоминания о М. Д. Скобелеве Д. Д. Оболенский впервые напечатал в 1895 году в январском номере «Исторического вестника». Но тогда эти воспоминания многим не понравились, так как не соответствовали тому образу «Белого генерала», который насаждался властями. Оболенский был вынужден давать публичные объяснения. В частности, он писал: «Я встречался со Скобелевым и разговаривал с ним в домашней обстановке. Тогда я еще не писал, и наши беседы носили самый непринужденный характер. Михаил Дмитриевич не знал, что я когда-либо возьмусь за перо, поэтому у него не было необходимости передо мной «рисоваться».
После Октябрьской революции Д. Д. Оболенский эмигрировал во Францию. Умер он в Ницце в 1931 году. За год до своей смерти он перепечатал свои воспоминания со своих черновиков, и один из экземпляров сдал на хранение в Парижский архив.
Я не буду утомлять читателя пересказом всего материала воспоминаний Д. Д. Оболенского, очень многое из них хорошо и даже более полно известно из других источников. Но позволю себе процитировать только отдельные выдержки, более полно раскрывающие личность нашего героя.
«Великий князь Николай Николаевич (Старший) тотчас после переправы (через Дунай в 1877 года. – Авт.) послал Скобелева на рекогносцировку с сотней казаков. Но оказалось, что налицо никаких казаков нет, а разъезды их уже на 20 верст ушли, так что Скобелев не добился сотни казаков. Николай Николаевич, не разобравшись, в чем дело, счел это за непослушание и рассердился, сказав, чтобы Скобелева отправили бы под арест. Скобелева взяло отчаяние. Он вернулся в свою палатку и, написав письмо отцу, хотел застрелиться. Случайно изменившиеся обстоятельства и друзья отклонили и удержали его от этого быстро принятого решения.
Интересны были завтраки, на коих мне не раз приходилось присутствовать. Со Скобелевым обыкновенно завтракали некоторые из его адъютантов или ординарцев. За трапезой Скобелев часто вспоминал то или другое дело.
– А вот, – обращался он хотя бы к Баранку, – расскажите вот штатскому, – указывал на меня, – про ваше дело такое-то, на такой-то реке, под таким-то городом.
Баранок конфузился и довольно нескладно начинал рассказывать.
Скобелев через несколько минут его перебивал.
– Ну, что вы там говорите? Бог знает, что про нас штатский подумает!
Он брал карандаш, посуду убирал в сторону и без церемонии начинал чертить на скатерти карандашом схему, поясняя все досконально.
И вот однажды во время такого завтрака в «Славянском базаре» Скобелев рассказывал, как он с 800 человеками пехоты и несколькими казаками наткнулся на полчища туркмен в 5–6 тысяч всадников.
Положение оказалось критическое. Солдаты замялись. Артиллериста с собой не было, но была одна реактивная батарея. И Скобелев приказал бросить ракету посреди туркменского полчища, находящегося весьма близко, за небольшою речкой. Но ракета оказалась негодной, ее разорвало на месте и ранило фейерверкера. Вторую также разорвало и ранило несколько солдат.
Поджечь третью ракету фейерверкер не решался. Тогда Скобелев бросился к батарее, обхватил станок руками и приказал фейерверкеру:
– Зажигай! Если разорвет, то меня раньше, чем тебя!
Фейерверкер выполнил команду. Ракета взлетела и со страшным треском разорвалась среди туркменского полчища. Лошади шарахнулись, произошла паника. Русская пехота, которая до этого времени стояла в нерешительности, бросилась вперед. Туркмены рассеялись.
Александр III не любил М. Д. Скобелева, так как ему постоянно твердили о Скобелеве как о самохвале, неправдивом человеке, чуть ли не о диктатуре помышляющем. Тут большую роль не в его пользу сыграла партия придворная, лица, окружавшие императрицу Марию Федоровну, которые наговаривали ей по поводу женитьбы Михаила Дмитриевича на княжне Гагариной. Конечно, не было человека менее годного для семейной жизни…
Его, можно сказать, женили на княжне Гагариной почти насильно, так как она влюбилась в него и через сестру Скобелева сделала ему предложение. Скобелев согласился, но предупредил, что где бы ни была война, он туда уедет от жены, чтобы она это вперед знала. Согласие было дано, свадьба состоялась, но уже через несколько дней выяснилось, до какой степени Скобелев не годится для семейной жизни. Особенно с тещей выходили сцены, о коих Гагарины доводили до сведения Аничковского дворца.
Часто происходили сцены из-за пустяков, так как теща, княгиня Гагарина, постоянно твердила, как ей неприятно, что дочь уже не «ее сиятельство». А генеральшу Скобелеву в доме у Гагариных продолжали называть «ваше сиятельство».
И вот за обедом у Гагариных, подавая кушанье, официант назвал Скобелеву «Ваше сиятельство». Скобелев, сидевший рядом с женой, рассердился и, стукнув кулаком об стол, громко сказал:
– Я раз и навсегда сказал, что тут нет «сиятельств», а есть генеральша Скобелева!
После этого он встал из-за стола и поехал обедать к Динону, где я его встретил случайно.
К тому же жена для него была неподходящей, которую французы называют эмансипированной… Так, она любила ухарскую тройку, которой сама правила заместо кучера. Народу простому это не нравилось. Как-то в Москве зимой встретил я Скобелеву, правящую в санях тройкой. Ее, конечно, знали в Москве, и извозчик мой очень презрительно отнесся к ней.
– Тоже, подумаешь, чем занимается? – сказал он презрительно. – Он там служит Богу и великому Государю, а она…
К этой несчастной свадьбе, кроме настояния сестры, твердившей о влюбленности княжны Гагариной к Скобелеву, были, думается, и другие мотивы. Княжна Гагарина была любимой племянницей бездетного князя Меньшикова. Говорили, что он завещает свое огромное состояние именно этой своей племяннице. Князь Меньшиков был закадычным другом Дмитрия Ивановича Скобелева, отца «Белого генерала», и будто между ними был разговор о том, что если Миша жениться на племяннице, то Меньшиков, передав состояние ей, Михаилу Дмитриевичу передаст титул «Светлейшего князя Меньшикова». А это льстило самолюбию Скобелева-отца…»
Уже во время первой поездки за границу, вскоре после свадьбы, вышла размолвка. В Швейцарии как-то утром молодая Скобелева спросила, где Михаил Дмитриевич? Ей прислуга ответила, что рано утром Михаил Дмитриевич уехал на поезде, сказав, чтобы генеральше доложили, что он уехал к Дон Карлосу в Испанию, чтобы помочь ему в войне, так как дела претендента не важны…
Все, касающееся Скобелева не в его пользу, передавалось в преувеличенном виде в Аничковский дворец и восстанавливало цесаревича Александра против него. Гагарина же была «персона грата» (желательная личность. – Авт.) у цесаревны, будущей императрицы.
После парижской речи перед сербскими студентами, по словам Д. Д. Оболенского, «Бисмарк потребовал, чтобы русское правительство отреклось от Скобелева и сняло с него генерал-адъютантские вензеля, а также отняло корпус, которым он командовал. Скобелев, как он мне потом сам говорил, не вполне сказал то, что напечатали газеты. Прочтя свою непроизнесенную речь, он собирался уже ехать в редакцию, чтобы опровергнуть ее, когда к нему приехал с визитом Гамбетта (Гамбетта Леон-Мишель (1838–1882) – министр Франции, руководитель масонской ложи «Великий Восток».