положение? Все же после некоторых колебаний пришлось
набрать номер.
Вспоминая тот первый звонок и все, что последовало за ним, я и
сейчас испытываю глубокое волнение. С тех пор прошло больше
десяти лет, и все эти годы я не находила в себе достаточной
душевной устойчивости, чтобы вновь погрузиться в переживания
того времени, испытать их остроту. Теперь, когда я отважилась
писать об этом, я стараюсь настроиться как можно более
формально, сохраняя безопасную дистанцию.
* * *
В трубке чуть слышно звучал неровный, слабый, как шелест,
глуховатый голос, почти шепот. Его было больно слушать,
казалось, что он прервется прямо сейчас. Я почувствовала себя
ужасно виноватой, что позвонила. Но тут же разговор
перехватила Татьяна Борисовна, и ее тон, уверенный и
приветливый, подбодрил меня. Мы договорились о встрече.
* * *
В этот дом я странным образом всегда опаздывала, хотя вообще
это не моя привычка. Первый мой визит был отмечен почти
двухчасовым опозданием! Татьяна Борисовна по телефону
подробно описала маршрут, но от растерянности в дороге у меня
все как-то не сходилось: я попадала не на те линии, не в те
троллейбусы, уезжала в обратном направлении, выходила не на
тех остановках. Ужасаясь своей внезапной расхлябанности,
обезумев от оплошностей с транспортом, путаясь в
расположении домов и подъездов и, наконец, попав на нужный
этаж, оказываюсь в темноте: на лестнице нет света. Долго ищу
зажигалку, долго при слабом огоньке, обжигая пальцы, ищу
дверь в квартиру, долго не могу найти звонок. Готовая к
холодному приему, нажимаю на кнопку.
Дверь открывается, и сразу все преображается. Меня встречают
так тепло и радостно, что я тут же забываю свои несчастья. Как
это прекрасно - вся семья выходит встречать гостью: как будто
меня здесь уже заранее любят, как будто я ужасно важная
персона.
А когда я вижу медленно приближающегося по коридору
Александра Лазаревича, внутри что-то резко щелкает, как
совпавшие стрелки часов.
Почти невесомый, почти бестелесный, едва стоявший на ногах,
опиравшийся правой рукой на палку, а левой державшийся за
стену, колеблемый, как осенний лист, малейшими движениями
воздуха, он показался мне не столько больным, сколько безмерно
изнуренным и обессиленным страданиями, бесплотным, как
легкая дымка, со светлым взглядом, полным по-детски открытого
внимания и доверия.
Впервые увидев его лицо, я была совершенно околдована его
почти вызывающей утонченностью. В нем было нечто, чего я
раньше нигде не встречала – я бы назвала это «печать чистых
мыслей». Надо бы подобные лица вносить в Красную книгу и
охранять, как святыню. Мне оно казалось совершенно
нереальным - как звук, который можно видеть глазами. Но вот,
оно прямо передо мной, я его УЗНАЛА, и это вызывало
мистическое чувство вмешательства свыше.
* * *
Я моментально влюбилась в эту семью, в этот дом. Меня
покорила атмосфера искреннего внимания и
доброжелательности. И какая находка – семья, где все понимают
и поддерживают друг друга. Каждый раз, когда я туда звонила,
первое, что я слышала - кто бы ни взял трубку – был вопрос:
«Таня, когда вы к нам придете?» В супружеской паре была
заметна особая сплоченность, глубокое внутреннее родство,
которое, как правило, создается близостью перед лицом общих
испытаний.
* * *
О портрете заговорили в первый же вечер. Я не могла обещать
ничего конкретного, но уже точно знала, что пришла не
напрасно. Это был мой «небесный заказ» – как будто я
причастилась, проглотив сжатую пружину, которая рано или
поздно, в свой срок, неизбежно должна начать раскручиваться.
Не рассуждая о том, какую форму примет работа, я решила
действовать по обычной схеме, и первое, с чего надлежало начать
– это насквозь пропитаться дымом нового костра, войти в
резонанс: узнать-усвоить-полюбить. Только после этого
начинается творчество.
* * *
Время шло. Александр Лазаревич постепенно перестал
пользоваться палкой и мог спокойно ходить по квартире. Он
старался проявлять подчеркнутое гостеприимство, оказывать
маленькие услуги. Теперь он со всеми сидел за ужином.
Ужин – это было обязательно. Стоя на кухне, Александр
Лазаревич терпеливо ждал, когда я вымою руки, а затем
приглашал за стол. «Таня! Проходите. Садитесь на ПРИСУЩЕЕ
вам место!» Такова была неизменная формула. «Присущим» мне
местом на маленькой кухне стал стул у стены, зажатый между
столом и чем-то еще. Александр Лазаревич сидел обычно тоже у
стены, напротив, возле двери. Разговоры, начатые за ужином,
продолжались затем в комнате. Там же можно было слушать
музыку.
Содержание наших бесед я помню плохо. Главным было другое:
слабый плавающий звук напряженного высокого голоса,
неповторимость интонации, тонкий, органичный, лишенный
манерности аристократизм пластики, одушевленный и
непринужденный – поднятые брови, удивленный взгляд,
своенравный поворот головы, изящный наклон.
Порой казалось, что он живет, как привидение или как
небожитель – не касаясь земли. Всегда чуть-чуть НАД. Но в этой
надземности прослеживался след боли, было что-то от тех, кто
приучился ходить босиком по раскаленным углям или битому
стеклу. И на всем - едва уловимый налет искупительного,
жертвенного всепрощения, всепонимания, как драгоценная
патина на археологической редкости. Некоторые детали сложной
биографии, которые я успела узнать, вполне, на мой взгляд, это
объясняли. Хотя, по большому счету, я не чувствовала
необходимости знать еще что-то – мне хватало того, что было
передо мной.
Видя такое редкостное и, по всем признакам, инопланетное
существо, делающее искренние попытки выглядеть простым
земным человеком, я изнывала от сознания эфемерности,
ненадежности его присутствия здесь, так близко, рядом с нами.
Попрощавшись и выйдя на улицу, я каждый раз чувствовала себя
разбитой и опустошенной. Часто в слезах, я едва волочила ноги,
как будто все жизненные силы остались за закрывшейся дверью.
Наши встречи, по существу, были очень редкими – считанные
разы. Частота моих визитов определялась состоянием здоровья
Александра Лазаревича. Честно говоря, не думаю, что была бы
способна выдержать более интенсивное общение – такого
невероятного напряжения оно мне стоило.
* * *
Однажды я принесла слайды своих картин. Среди них был
портрет Д. Шостаковича («Лики Шостаковича», 1986).
Поговорили о портрете, а затем переключились на самого
Дмитрия Дмитриевича. Александр Лазаревич вспомнил
незначительный эпизод, случившийся в Доме композиторов в
Москве. Шостакович уже был болен, врачи потребовали, чтобы
он отказался от курения, это давалось ему непросто, и Ирина
Антоновна, сопровождавшая его повсюду, следила за тем, чтобы
предписание не было нарушено.
Александр Лазаревич сказал, что как раз курил, стоя на
лестничной площадке, когда к нему подошел Шостакович и
торопливо, оглядываясь, попросил дать затянуться. Из этого
ничего не вышло – Ирина Антоновна успела вовремя.
Александр Лазаревич давно и сам не курил, конечно. Кофе тоже
был под строгим запретом. Когда он услышал, что у меня те же
вкусы, что были прежде у него, он настоял на том, чтобы
собственноручно приготовить мне порцию кофе в блестящем
кофейнике, когда-то специально привезенном для него из-за
границы. Он сказал, что обязательно должен приготовить кофе
сам, это отчасти заменит ему удовольствие от напитка, который
был ему теперь недоступен.
* * *
Он старался следить за тем, что происходит без него в
музыкальном, композиторском мире. К этому времени я уже
определила круг своих музыкальных контактов в Москве и
бывала неплохо осведомлена о некоторых событиях,
представлявших интерес. Среди знакомых появились
исполнители, композиторы, скрипичные мастера. Я старалась как
можно чаще пользоваться возможностью присутствовать на
концертах и репетициях Квартета им. Бородина, тогда же
прослушала несколько концертов композиторского фестиваля
«Московская осень» и впервые попала на «Декабрьские вечера» в
Пушкинский музей.
Действительно, с Александром Лазаревичем мы больше всего
говорили о музыке. Он очень внимательно выслушивал мои
подробные отчеты, интересовался деталями, реагировал
неожиданно темпераментно, иногда болезненно остро. Как-то я
застала его слушающим по радио трансляцию одного из
фестивальных концертов. Исполнялось сочинение А. Шнитке. Я
впервые увидела Александра Лазаревича в состоянии крайнего
раздражения и досады. Не помню, что именно его задело, но что-
то в этой музыке оскорбляло его, в нем вдруг проснулась гордая
агрессивность, сознание своего права на категоричность оценки.
* * *
Между тем, дождавшись, когда он немного окреп, мы устроили
наш единственный портретный сеанс. Нужен был хотя бы
минимальный материал, сделанный с натуры, а сам портрет я
собиралась писать там, где временно остановилась.
Александр Лазаревич немножко нервничал. Он сомневался, что
правильно одет и хорошо причесан. На нем была рубашка, а
сверху теплая шерстяная кофта. Отросшие пряди легких белых
волос колыхались вокруг головы, словно тонкие перья. Я
заверила, что все прекрасно. Он был таким, каким мог быть
только он - это все, что было нужно.
Сеанс проходил в его комнате. Я усадила его на середину, против