Уезжая в Старый Свет, Вулф оставил рукопись романа Алине Бернштейн – музе-любовнице, с которой он познакомился на пароходе во время первого вояжа в Европу. Именно благодаря Алине (театральной художнице на девять лет старше), чей муж был состоятельным биржевым брокером, Томас Вулф не пал духом от сокрушительного безденежья и лютого одиночества, пока писал, «пожираемый мощным пламенем мечты», свой первый роман в манхэттенской мансарде на серых листах, разлинованных под бухгалтерскую цифирь.
Алина передала рукопись американскому критику и литературоведу Эрнесту Бойду. Он был человеком основательным, слыл профессионалом, успел поработать редактором в крупнейших американских газетах. Главным образом его интересовала новая ирландская литература – он был ирландцем по происхождению. Но жена Бойда – Мадлен – была довольно бойким литературным агентом, имевшим связи с респектабельными издательствами Нью-Йорка. Ей-то Эрнест и передал в свою очередь – вероятно, даже не читая, – свалившуюся на него огромную рукопись безвестного автора родом из провинциального городка Эшвилл в Северной Каролине.
Очутившись в скором времени в издательстве «Чарлз Скрибнерз санз» (Charles Scribner’s sons) с целью пристроить какую-нибудь рукопись, Мадлен Бойд встретилась там с любезным и задумчивым человеком по имени Максвелл Перкинс – старшим редактором. Расписывая ему достоинства дебютных романов, имеющихся у нее в «портфеле», – авось что-нибудь зацепит Перкинса, – она несколько раз упомянула историю «потаенной жизни» сына каменотеса из Северной Каролины Юджина Ганта, написанную с поразительной энергией неким Томасом Вулфом. Перкинс молча и терпеливо слушал говорливую миссис Бойд, пытавшуюся пересказать вулфовский роман, и вдруг прервал ее: «Почему ты не занесешь его мне, Мадлен?»
Мадлен занесла.
Неизвестно, вчитывался ли Перкинс, получив увесистую рукопись, в предательски искренние авторские «Замечания для издательского рецензента», предварявшие роман и не сулившие его издательской судьбе ничего хорошего. «Замечания» должны были с порога поставить крест на дебютанте. В самом деле, что должен был думать любой оказавшийся на месте Перкинса редактор о рукописи в 1200 машинописных страниц, которую предстоит прочесть (а может, лучше сразу – в корзину?), когда сам автор заявляет: «Я никогда не относился к этой книге как к роману. Уверен, что такая книга живет в каждом из нас»… «Может быть, в книге нет четкой фабулы» и т. п.
Но Перкинс был не любым редактором. Он был редактором от Бога. Не в смысле его профессиональных талантов, которые не подлежат сомнению, а в том смысле, что он был послан Вулфу Богом. Дьявол своего посланника, который должен был подтолкнуть Вулфа на короткую дорогу к смерти, еще держал в глубокой тени.
Когда поздней осенью 1928 года Вулф, находившийся в Вене, вдруг получил письмо от издательства «Чарлз Скрибнерз санз», подписанное самим мистером Перкинсом – редактором Фицджеральда и Хемингуэя, в гениальность двадцативосьмилетнего писателя верила только его школьная учительница из родного Эшвилла Маргарет Робертс, с которой он аккуратно переписывался, доверяя ей творческие тайны, да Алина Бернштейн, преданная писателю и душой, и телом.
Письмо Перкинса привело его в состояние горячечного воодушевления. Вулф не находил себе места. Он едва справлялся с приступами взрывного волнения, задыхался от чувства радости. Перкинс писал, что Вулф сотворил «удивительную книгу, которая просто не может оставить равнодушным ни одного редактора», и спрашивал, когда автор может прибыть в издательство для переговоров.
Это было нечто невероятное. Вулф так и оценивал то, что с ним произошло: «свершилось самое настоящее чудо».
Вулфа, уже впавшего в уныние, покорно принявшего убийственный вердикт рецензентов, измученного до бессилия своим неусыпным гением, который заставлял его дышать день и ночь вулканическим жаром вдохновения – а теперь, как казалось, навсегда покинул выжженную душу вместе с юношескими устремлениями к любви и счастью, – Вулфа ждали слава и насыщенная жизнь: «надежды, томления, радости, чудеса». А главное, Вулфа ждали «десять тысяч листов бумаги, покрытых десятью миллионами слов», выведенных его рукой.
Перкинсу суждено было стать ангелом-спасителем романа. А также ангелом-открывателем писателя Томаса Вулфа. И ангелом-хранителем его гения.
Собственно, и само название – «Взгляни на дом свой, ангел» – было выбрано или, лучше сказать, зорко высмотрено Перкинсом из целого набора названий, срывавшихся с пера Вулфа в процессе письма, как вырываются из уст спящего бессвязные фразы в моменты сноговорения – «Один… Один…», «Постройка стены», «О, затерянный».
Получив письмо Перкинса, Вулф готов был сию же минуту мчаться в кассу за билетом на пароход. Но плыть домой было невозможно. Еще до прихода чудесного известия из Нью-Йорка ему в пьяной драке на ярмарке в Мюнхене сломали нос и разбили голову – едва не забили насмерть. Неделю он провел в госпитале. И теперь вынужден был оставаться в Вене под наблюдением врачей, о чем он и написал Перкинсу, заверив, что немедленно отплывет в Америку, как только позволит состояние здоровья.
Через две недели он уехал из Австрии в Италию. Там провел еще три недели. После чего отплыл из Неаполя в Нью-Йорк.
В первый день 1929 года, сразу же после звонка Перкинсу, Вулф примчался к нему в издательство и предстал перед глазами редактора от Бога. «Ему чуть за сорок, но он выглядит моложе, в его манере одеваться и вообще держаться есть удивительное изящество, и всем своим видом он внушает спокойствие», – описывал он школьной учительнице посланника Небес[30].
Год спустя он скажет Перкинсу: «Вы – краеугольный камень моего существования».
Этот год вместит в себя многое. Сокращенный до приемлемого объема совместными и мучительными усилиями редактора и автора – Перкинс в процессе работы невозмутимо терпел «гнев, отчаяние, припадки безумной ярости» Вулфа, не желавшего никаких сокращений, – роман «Взгляни на дом свой, ангел» будет принят к публикации в старейшем и славившемся на всю страну издательстве «Чарлз Скрибнерз санз». В октябре 1929 книга выйдет в свет. Рецензии посыпятся как из рога изобилия – в «Ситизен», в «Нью-Йорк Таймс», в «Нью-Йорк Геральд Трибьюн», в лондонской «Таймс». Критики – в их числе и сам глава Гильдии американских литераторов Карл Ван Дорен – обнаружат в «Ангеле» и красоту, и глубокий смысл, и жизненную силу. Вулф станет «модной диковинкой, о которой все говорят»; его засыпят письмами, визитками, приглашениями на светские коктейли и богемные вечеринки; его будут разрывать на части. Он прослывет, по его собственному выражению, «Великим Американским Писателем».
Всё это было бы невозможно, если бы Перкинс – что тоже было настоящим чудом – не постиг сущность писателя Томаса Вулфа, особенности его дара, свойства его гения и природу вдохновения.
Благодаря Максвеллу Перкинсу и сам Томас Вулф научился понимать многие вещи о себе как об авторе. Перкинс объяснил Вулфу, что тот не принадлежит к «флоберовскому типу писателя». Вулфу вовсе не нужно, подобно Флоберу и родственным талантам, доводить каждую свою работу до совершенства, это даже губительно для него как для писателя. Вулф должен, настаивал Перкинс, свободно и до конца излить из себя раскаленную лаву слов, не заботясь о тщательной отделке каких-то отдельных частей непрерывного творения. Превращать эти части в книги – вливать в издательские формы огненное вещество вулфовской прозы – это дело Перкинса.
Именно Перкинс был первым, кто понял, что Вулф «умел писать лишь одну-единственную книгу об огромной, вольно раскинувшейся, мятежной земле – Америке, – какой ее видел Юджин Гант», его бесценный герой, собственное я писателя, пропущенное сквозь горнило воображения. Жизнь Юджина Ганта Вулф жаждал воссоздать «в исчерпывающей полноте», так, чтобы в опыте существования этой необыкновенной души, воплощенной в сыне каменотеса из Северной Каролины, «кристаллизовалась вся ткань Вселенной, весь материальный образ мира».
К лету 1934 года, когда Вулф закончил вторую книгу – «О времени и о реке», он уже усвоил стараниями Перкинса непреложную истину о своем даре:
«Я всегда делаю слишком много: я пишу миллионы слов, чтобы выделить и оформить книгу в несколько сот тысяч. Похоже, это свойство моего творческого начала: оно должно реализовываться в бурном потоке продукции…»
Впрочем, нельзя сказать, что именно сам Вулф по своей писательской воле закончил второй роман.
Поток письма, которым владел Вулф – или который владел Вулфом, – был подобен горной реке или времени. Этот «бурный поток» мог остановить только Перкинс – человек-плотина или серафим во плоти, обладавший несокрушимой волей и таинственными полномочиями регулировать то, что по своей природе регулированию не поддается.
Когда рабочие занесли в служебный кабинет Перкинса многочисленные ящики и коробки с вулфовской рукописью, выполненной простым карандашом, – Вулф продолжал использовать именно этот пишущий инструмент, потому что он позволял быстро и без осечек наносить знаки на бумагу, не расцарапывая ее в приступе вдохновения, – объем книги составлял 2 миллиона слов, что равнялось примерно 7 тысячам машинописных страниц.
Началась изматывающая работа писателя и редактора по сокращению и перекомпоновке текста. Она шла ежедневно с утра до вечера и сопровождалась, как и в случае с «Ангелом», сценами буйных протестов Вулфа и проявлениями фантастической невозмутимости Перкинса.
В октябре 1934 года Вулф запросил у Перкинса тайм-аут. Писатель устал. Ему нужно было отдохнуть. Он уехал в Чикаго, чтобы по возвращении, набравшись сил, продолжить вместе с Перкинсом работу над рукописью.
Но посланный Вулфу неумолимый редактор лучистой наружности вдруг понял, что работу нужно остановить. Извержение вулкана по имени Томас Вулф должно было на время прекратиться. Лава слов должна была застыть, явив миру удобную для восприятия форму.